— Я с удовольствием пойду, но думаю, что с нами должен пойти еще один человек.
«Он не мог отправиться один, — пояснял французский очевидец. — Существовал кто-то, кто должен был его сопровождать. И с нами пошел Соловьев».
Юрий Соловьев — так же молодой многообещающий солист ленинградского балета и бывший ученик педагога Александра Пушкина. Во время тех роковых гастролей их с Рудольфом поселили в одном номере отеля. Танцовщики находились в довольно приятельских отношениях еще со времен хореографического училища.
После спектакля Рудольф с Кларой отправились в маленький студенческий ресторан на Сан Мишель. Уже поздно ночью, после того, как она простилась с этим необыкновенным танцовщиком из Страны Советов, Клара получила сообщение о трагической смерти своего жениха, погибшего в автомобильной катастрофе…
Это еще больше сблизило их. Несмотря на множество парижских знакомых, Клара Сент была, в сущности, одиноким человеком; она бежала из Чили и всем своим существом понимала состояние Нуреева, странного юноши родом из Башкирии, оказавшегося в центре внимания парижской светской толпы.
«С этого дня мы виделись с Кларой почти каждый день, но никогда наедине и почти всегда в общественных местах. Несмотря на такие предосторожности, я вскоре начал ощущать беспокойство. Мне было сказано, чтобы я прекратил встречаться с моими французскими друзьями. Особенно настойчивое запрещение было наложено на мою дружбу с Кларой. Вероятно, ее широкое знакомство со всем балетным миром Запада делало нашу дружбу особенно подозрительной.
Однажды меня вызвал к себе Коркин, наш директор, и сказал: «Если ты еще раз увидишься с этой чилийской перебежчицей, мы строго накажем тебя». (Почему «перебежчицей», я никак не мог понять). Тон был таким, каким обычно выговаривают непослушным детям и который во мне всегда вызывал раздражение»[17].
Над головой Рудольфа сгущались тучи.
С одной стороны, невероятный успех на гастролях, вручение Парижской академией танца премии Вацлава Нижинского, участие вместе с другими артистами в интервью газете французских коммунистов «Юманите». Рассказывали, знаменитая русская балерина, престарелая Ольга Спесивцева вместе с кордебалетом простаивала в кулисах в своем вельветовом беретике и с бисерной сумочкой, чтобы только не пропустить его выход.
Но с другой…
Вскоре глава балетной труппы маркиза де Куэваса Раймонд Лоррейн, один из близких друзей Клары, пригласил Рудольфа и Юрия Соловьева посмотреть некоторые костюмы и обсудить его постановку «Спящей красавицы», которую советская труппа уже видела. Во время беседы Лоррейн, не слишком-то задумываясь о бестактности своих высказываний, обмолвился, что считает «Спящую красавицу» Кировского театра полностью устаревшей, а декорации и костюмы — просто отвратительными. Дошел и до того, что стал критиковать русскую хореографию, добавив, будто «Каменный цветок» оставил его совершенно равнодушным. Вот этого самоуверенному французу уже не стоило делать! «Я полагаю, он его никогда не видел, — едко заметил Рудольф. — Он так далеко зашел, критикуя все в Кировском театре, что я, в конце концов, не сдержался и высказал все, что я думаю о его «Спящей красавице».
Можно представить, как это выглядело со стороны! Нуреев довольно эмоционально и со знанием дела заметил, что костюмы французской постановки, конечно, великолепны, никто не спорит, но слишком усложнены и отвлекают внимание публики от самого танца. Это ужасно, когда актеры задыхаются в подобных костюмах и декорациях, а именно это и произошло в балете у Лоррейна. А ведь смысл искусства в том, чтобы минимальным количеством средств выразить большие чувства и идеи, а не наоборот, как в его балете, где средства подавляют, но не передают ни одной мысли и не создают никакого настроения. Нужно иметь серьезные провалы вкуса, чтобы одеть всех мужчин и женщин так, как это сделано у него в третьем акте.
И, чтобы одержать окончательную победу, завершил свою обвинительную речь тем, что его огорчает отсутствие глубины в балете Лоррейна. «Ваша «Спящая» — это не балет, а мюзик-холл», — подытожил он. После чего Рудольфу не оставалось ничего иного, как покинуть французский театр — с чувством неловкости, по его собственному признанию. А скорее всего, с чувством глубокого удовлетворения…
Столь же независимо держался он и на сцене. Однажды во время гастролей Рудольф так разозлился на дирижера, взявшего ошибочный, по его мнению, темп, что прервал свой танец и ушел за кулисы в середине спектакля. Как ни странно, это сошло ему с рук…
Шестнадцатого июня 1961 года мир облетела сенсация — ведущий танцовщик Кировского театра Рудольф Нуриев (зарубежная пресса искажала его фамилию. И не только ее!) не вернулся в СССР из парижских гастролей. В погоне за жареными фактами газетчики перевирали все подряд. В некоторых публикациях Рудольфа называли Юрием Нуриевым, а на первых напечатанных фото был изображен… Юрий Соловьев. Газеты пестрели кричащими заголовками: «Звезда балета и драма в аэропорту Ле Бурже», «Прыжок в свободу», «Девушка видит, как русские преследуют ее друга».
Но неправильно (и тогда, и сейчас) делать из Нуреева «политического невозвращенца», остро несогласного с системой Советов: это не соответствует действительности. Надо отдать ему должное — по свидетельству друзей его молодости, никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах Рудольф не обсуждал политические проблемы, не давал никаких разоблачающих интервью, не рассуждал на темы государственного устройства. И поступал так вовсе не потому, что боялся повредить своей карьере в бытность свою в Ленинграде или родственникам и друзьям, находясь за рубежом.
В подтверждение можно привести свидетельство Л. Мясниковой-Романковой, когда она вспоминает свои молодые годы и эпизоды дружеского общения с Рудольфом Нуреевым: «Нашего тогдашнего интереса к политике Рудик не разделял, хотя внимательно прислушивался к разговорам, неизбежно вспыхивавшим в компании, где соберется больше двух русских… Он был гражданином Мира и таковым себя и ощущал. В пору нашей юношеской дружбы я не могла бы это сформулировать. Просто знала, что реалии жизни его особенно не интересуют, что его мир — это мир искусства. Он готов и должен был танцевать везде, где только была сцена и зрители. К сцене Кировского театра, впрочем, у него было особое отношение…»
«Вся его жизнь была вызовом, но не столько обществу, сколько человечеству, — однажды заметил кинорежиссер Виктор Бочаров. — Я не сторонник версии о его протесте против системы, в которой он жил. Вся эта система была Нурееву неинтересна. Раздражать его могло лишь то, что ограничивало его личную свободу».
«Мне претят жесткие рамки, я изо всех сил стараюсь найти новые возможности, развить разные стороны моей натуры, открыть, в чем состоит ее сущность. Поэтому я не вернулся в Россию. Я чувствовал настоятельную потребность разбить окружавшую меня скорлупу искать, пробовать, исследовать. Я хочу подобно слепому попробовать на ощупь все, что меня окружает… Я хочу иметь возможность работать повсюду — в Нью-Йорке, Париже, Лондоне, Токио и, разумеется, самом, на мой вкус, прекрасном из театров — сине-серебряном Кировском в Ленинграде. Мне двадцать четыре года. Я не желаю, чтобы кто-то решал за меня мое будущее, определял, в каком направлении мне «следует» развиваться. Я попробую дойти до этого самостоятельно. Вот что я понимаю под словом «свобода»[18].
Заметим: Рудольф говорит здесь только о себе, не делая никаких обобщений и выводов. И самым прекрасным из театров называет все-таки родной Кировский в Ленинграде, не отрекаясь ни в коей мере ни от него, ни от товарищей по сцене, ни от педагогов. Такая позиция вызывает глубокое уважение.
«Я уверен, что ни в какой другой стране нет такого горячего интереса к музыке и балету, как в Советском Союзе», — убежденно утверждал Нуреев.
«Если мне чего-то жаль, так это искренности русских людей, — добавлял он годы спустя. — Они делают друг для друга гораздо больше, чем люди на Западе. Я считаю Запад чересчур искушенным. Тут полно шарлатанов».
«После своего переезда на Запад Нуриев ни единого раза не позволил себе негативно отозваться в прессе о советском режиме», — вынужден был признать зарубежный биограф танцовщика Отис Стюарт.
По советским меркам Рудольф был очень благополучным артистом. Уже во время учебы в училище о нем говорили как о восходящей звезде, прочили ему неплохое будущее. В двадцать лет, после окончания Ленинградского хореографического, его, повторимся, сразу же зачислили солистом в Кировский театр, с которым молодой танцовщик много гастролировал. Зарплата Рудольфа в 1961 году составляла 250 рублей, по тогдашнему времени — очень приличная зарплата. К примеру, молодые специалисты после окончания вуза получали на производстве 100–110 рублей, а то и меньше (средняя зарплата в СССР, по данным Росстата, составляла в 1961-м 81 руб.). Рудольф был хорошим сыном: половину заработанных денег он посылал родителям.
Правда, жилье молодому танцовщику выделили довольно оригинально: ему и балерине Алле Сизовой — одну двухкомнатную квартиру на двоих. Но и это казалось чудом: в первые месяцы работы в театре он жил в общежитии в комнатке на восемь человек, где ему приходилось спать на откидной кровати.
Вполне может быть, что, распределяя жилую площадь столь странным образом, руководство Кировского театра и на самом деле преследовало вполне благородные цели: вдруг между Нуреевым и Сизовой возникнет роман, они поженятся и Рудольф, может статься, сделается более управляемым? Тщетные надежды!
— Они думают, я на ней женюсь! — кипел Рудик в адрес театрального парткома. — Никогда!
Но в душе, разумеется, понимал: отдельное жилье у него рано или поздно будет — такими талантами в СССР не разбрасывались.
Даже зарубежные авторы в достаточно политизированных биографиях Нуреева вынуждены признать: «Артисты балета и в Советском Союзе пользовались определенными привилегиями и жили в относительном комфорте и безопасно