Эрик Белтон Эверс Брун (1928–1986) датский танцовщик и хореограф
Будучи на десять лет старше Нуреева, Брун начал обучаться танцу в девятилетием возрасте и через десять лет поступил в Королевский датский балет, вскоре став премьером труппы. Правда, прославившись в родной Дании, он поначалу не был известен в других странах. И только придя в 1949-м в Американский балетный театр, к 1955 году приобрел репутацию первой звезды американского балета среди мужчин. Его партнерша, английская балерина Алисия Маркова, была старше его на двадцать лет.
Но, невзирая на все похвалы и почести, к осени 1961 года Брун вдруг осознал, что достиг определенного предела в искусстве танца: «Казалось, вокруг нет ни одного другого танцовщика. Все смотрели на меня. Я чувствовал себя одиноким…»
Эрик неизменно вызывал восхищение зрителей непревзойденным мастерством и артистизмом, у него никогда не было достойного конкурента. Неожиданное появление невозвращенца из России пробудит его ото сна и даст новый стимул к соперничеству. Судьба вскоре даст ему почувствовать, что на свете существуют и другие, достойные признания танцовщики. Такие, как Рудольф Нуреев…
Перед тем как приехать в Копенгаген, Мария позвонила Эрику по телефону.
— Здесь есть кое-кто, желающий с тобой познакомиться. Его зовут Рудольф Нуреев.
Мария передала трубку Рудольфу, и так состоялось заочное знакомство двух танцовщиков. Как Мария жалела впоследствии о том, что способствовала этому! С первого же момента знакомства с Эриком этот странный татарин уже перестал принадлежать ей…
Вот как вспоминал Брун свою первую встречу с Нуреевым в отеле: «День шел к концу, и там было очень темно. Я поприветствовал Марию, и тут же сидел этот молодой танцовщик, небрежно одетый в свитер и слаксы. Я сел, посмотрел на него повнимательнее и увидел, что он весьма привлекателен. У него был определенный стиль… некий класс. Это нельзя назвать естественной элегантностью, но это каким-то образом производило впечатление. Он не слишком много говорил, может быть, потому, что еще не совсем хорошо владел английским. Ситуация была какой-то неловкой из-за моих отношений с Марией. Мы с ней пытались прикрыть это, слишком много и неестественно смеясь. Гораздо позже Рудик заметил, что ненавидит звук моего смеха… Но я ничего не мог больше сделать, чтобы провести тот час вместе с ними».
Нуреев был счастлив: его мечта исполнилась, он увидел, как танцует Эрик Брун. «Вот это школа! — рассказывал он впоследствии. — Я был счастлив, что он позволил мне быть возле него, видеть, как он работает, его технику. Нужно расширять свой кругозор. Русская школа страдает узостью и бедностью, там нет свободы в мышлении и танце. Это — долгая палка. Педагоги учат не технике, а манеризму. Поэтому и спектакли в России очень манерные, в них много кривляния».
Несправедливость высказывания в отношении русской балетной школы здесь слишком очевидна. Если бы она действительно страдала узостью и бедностью, во всем мире навряд ли бы столь ценились русские педагоги! Отличный пример значения русской школы приводится в уже упомянутой нами книге Г. Альберта о его педагоге Александре Пушкине. Канадский танцовщик Дэвид Холмс и его жена и партнерша Анна-Мария Холмс стажировались в Кировском театре и в хореографическом училище у Александра Пушкина и Натальи Дудинской. «После первого урока в классе Пушкина, — пишет автор, — потрясенный Холмс решил немедленно возвратиться домой, в Канаду, ибо понял, что его подготовки не хватает даже на выполнение экзерсиса у палки (а ведь он был солистом в труппе Виннипегского Королевского балета!)». Но доброжелательность русского педагога вселила уверенность в своих силах, а их общая кропотливая работа на занятиях вскоре дала положительные результаты. Об успехах Холмсов после уроков Пушкина сообщал в своем письме к Александру Ивановичу другой его ученик, Войтек Веселовский из Варшавы: «Сейчас видно, какие большие успехи они сделали благодаря Вам».
Поначалу Врун и Нуреев встречались только в студии, где Эрик и Мария репетировали. Затем Мария уходила вместе с Рудольфом. Она успела заметить, что между танцовщиками промелькнула какая-то искра. «Эрик принадлежал к тому типу, который нуждается в независимости, — говорила она, — но Руди был так привлекателен, что к нему тянулись спонтанно. Я по себе это знаю…»
Мария очень ревновала и старалась не допускать, чтобы Рудольф и Эрик оставались наедине. Однажды Рудольф пригласил Эрика пообедать вдвоем и опрометчиво сообщил об этом Марии. Та закатила жуткую истерику. «Она с визгом выскочила из костюмерной Королевского оперного театра. Нуреев бросился за ней, а за ним последовал Брун. В этот момент после утреннего класса вышла вся датская труппа, наблюдая как Нуреев, Брун и Толчиф гоняются друг за другом по «Ковент-Гарден».
Эрик готов был сквозь землю провалиться. Может быть, уже в тот момент он начал понимать, во что может превратиться его спокойное и размеренное существование, свяжи он свою судьбу с Нуреевым… Вскоре Мария уехала из Копенгагена одна, позволив обоим своим любовникам поступать так, как они считают нужным.
Брун старательно скрывал свою жизнь вне сцены, и даже его немногочисленные близкие друзья знали о ней лишь в самых скупых подробностях. В принципе, он никогда не скрывал своих гомосексуальных романов, но избегал любых разговоров о них.
«Говорить об этом в те дни было не принято», — поясняла его невеста Соня Арова, и вспоминала при этом знакомого им с Вруном датского танцовщика, покончившего с собой из-за слухов с «голубой» окраской. В Королевском датском балете царили консервативные нравы, на гомосексуализм там смотрели косо.
В Соню Арову, балерину родом из Болгарии и, как говорят, с татарскими корнями, Эрик влюбился еще в 1947-м, когда они оба работали в «Метрополитен-опера».
В балет Соня попала благодаря легендарному русскому басу Федору Шаляпину, старому другу ее семьи. Как-то вечером в доме Сониных родителей Федора Ивановича упросили спеть. Все благоговейно слушали, а шестилетней Соне вздумалось танцевать. Это произвело якобы такое впечатление на Шаляпина, что он уговорил сомневающихся родителей отдать ее учиться балету. Когда разразилась война, Соня бежала в Париж, переодевшись мальчишкой. Как исполнительница Арова считалась за рубежом не только живой и смелой, но и одной из самых универсальных, танцуя во многих ведущих труппах Европы и Америки, включая «Балле Рамбер» и труппу Жоржа де Куэваса.
Судя по известной записи ее па-де-де с Эриком Вруном, Соня, увы, ничем не превосходила большинство зарубежных исполнительниц 1960-х: слабоватая техника, весьма далекая от виртуозности, тяжелый и малоподвижный корпус и деревянные руки — весьма сомнительные качества для балетной выразительности.
Юные Эрик и Соня обручились, когда ему было еще восемнадцать, а ей — двадцать. Но даже в то время знакомые Эрика знали о его бисексуальности.
Этой паре нередко приходилось разлучаться. В 1949 году Эрика пригласили в Американский балетный театр на нью-йоркский сезон. Несколько лет подряд танцовщик разрывался между Данией и Америкой, при любой возможности встречаясь со своей Соней. Но их многолетнее нахождение в статусе жениха и невесты так и не завершилось свадьбой. В 1954-м Соня отправилась вслед за Вруном в Американский балетный театр и заметила, что ее жених сильно переменился. Вскоре она узнала, что Эрик сблизился с такими танцовщиками, как Скотт Дуглас, известный своими гомосексуальными наклонностями. У нее шевельнулось подозрение, что и сам Эрик может оказаться геем. Соня, впрямую не затрагивая эту опасную тему, высказала вслух опасения насчет их будущего.
«Эрик считал, что нам нужно остаться вместе, — рассказывала она позднее. — Но у меня не было уверенности, что я сумею справиться с ситуацией такого рода… Я была слишком молода, чтобы понять больше. Я не хотела, что бы он связал себя с чем-то, что в конце концов принесло бы ему разочарование. Я смутно представляла себе будущее».
Даже разорвав помолвку с Вруном, Соня Арова осталась одним из самых доверенных его друзей… Она имела добрую натуру. Балерина Розелла Хайтауэр описывала ее как «необычайно щедрую, даже когда она не имела для этого никакой возможности. Она никогда не заботилась о своей репутации».
Эрик Брун от рождения обладал теми качествами, которых начисто был лишен Рудольф: спокойствие, сдержанность, такт. А главное — он умел то, чего пока не умел Нуреев. Профессиональное мастерство Эрика вызывало восхищение. Рудольф жадно учился у него, Брун охотно учил. А учить действительно было чему…
В фильме-балете «Жизель» с участием Эрика Вруна и Карлы Фраччи Эрику уже сорок один — солидный возраст для солиста балета. Но его танец по-прежнему безупречен. Благородная манера, особенные изящество и легкость, скульптурная четкость позировок выгодно отличают Вруна даже от его известной партнерши, которая значительно моложе. Просматривая кинозаписи с участием датского танцовщика, хорошо понимаешь, почему Нуреев стремился учиться именно у него. Красота движений и чистота исполнения — вот два важнейших момента, взятых Рудольфом у его старшего товарища.
«Научи меня этому», — всегда говорил он Вруну. «Если Эрик блестяще исполнял какую-то роль, Рудик не успокаивался, пока не начинал исполнять ту же роль столь же блестяще, — рассказывала Соня Арова. — Для него это был величайший стимул на протяжении очень долгого времени».
С самого начала дружбы двух танцовщиков пресса не переставала сравнивать их друг с другом. Кем их только не называли, без всякой связи одного имени с другим: Чингисханом и Гамлетом, Аполлоном и Дионисом… Стройный Эрик, идеально сложенный для балета, имел длинноногую фигуру, владел неплохой техникой и считался за рубежом идеальным классическим танцовщиком. Рудольф же постоянно пытался выправить свое тело, на первый взгляд далекое от совершенства, безжалостно ломал его, переделывал так, как ему было нужно.
Поначалу датчане называли Нуреева «грязным танцовщиком». Питер Мартине, в то время пятнадцатилетний ученик Королевского датского балета, рассказывал: «Танец его был не чистым, а каким-то сумбурным. Танцуя, он не мог соразмерять и рассчитывать. Мы, датчане, были очень скрупулезными. Для нас имело значение не число оборотов, которое ты можешь сделать, не высота, на которую можешь прыгнуть, а толчок и приземле