Что касается критики, то последний из положительных отзывов о его выступлениях появился в августе 1990 года во время очередного Эдинбургского фестиваля. Это была рецензия на балет Флеминга Флиндта «Шинель», в котором Нуреев исполнял роль… Акакия Акакиевича. Похвала оказалась весьма своеобразной:
«Нуриев отказался от всяческих притязаний на молодость и красоту. «Шинель» требует от него концентрации творческих возможностей; она не терпит фальши, не допускает ни единого ложного движения и жеста. В мешковатых брюках, бесформенной шинели, не пытаясь скрыть свои редеющие волосы, Нуриев впервые в жизни позволяет себе выглядеть намного старше своих лет. Танцовщик, утративший свое былое мастерство, силой своего художественного таланта создает образ трагический и жалкий».
Образ трагический и жалкий… Эти же слова рождаются в душе, когда размышляешь о последних годах жизни великого танцовщика. Несмотря на болезнь и возраст, Нуреев не собирался прекращать балетную карьеру. Коллеги утверждали: он просто не мог не танцевать. А потому ему словно не было дела до того, как он выглядит на сцене в пятьдесят один год.
«Я так злилась на то, что он позволяет себе выглядеть таким образом, — призналась Мария Толчиф уже после смерти Рудольфа. — И даже разрешает себя фотографировать».
В самом этом факте, согласимся, не было ничего предосудительного. Существовали прецеденты и пострашнее для самолюбивого танцовщика. К примеру, дошло до того, что фонд столь обожаемого им Джорджа Баланчина в 1990 году отозвал право, данное Нурееву на выступление в балете «Аполлон». Директор фонда Барбара Хогран поясняла: «Рудольф танцевал плохо. Джордж умер, и у «Аполлона» остались три наследника. Разумеется, они не жаловались на Рудольфа прямо, говоря, что он больше не в состоянии танцевать этот балет. Но мы начали получать резко отрицательные рецензии, оскорбительные как для самого Рудольфа, так и для памяти Баланчина».
Барбара Хогран старалась убедить менеджера Нуреева, что танцовщику лучше оставить балет и заняться чем-то другим. Позднее она узнала, что Рудольф очень обиделся и разозлился на это доброжелательное предложение. О работниках фонда Баланчина он отзывался отныне как об «ужасных женщинах, творящих ужасные вещи».
Еще резче Рудольф высказывался о журналистах, по его мнению, ничего не смысливших в балете. В частности, советский критик Инна Скляревская заслужила от него прозвище «еврейской суки», что и по сей день дает повод некоторым правдолюбам обвинять Нуреева в антисемитизме. Что касается американской прессы, то Нуреев считал, что она отдана на откуп «еврейским либералам-левакам». Известны оскорбительные антисемитские реплики танцовщика в адрес известного балетного критика «Нью-Йорк тайме» Анны Киссельгофф.
В 1990 году Рудольф привез в Турцию «Спящую красавицу». Говорят, театр в Стамбуле находился в ужасном запустении. Гонорар Рудольфу предложили просто символический, что не вызвало его недовольства вопреки рассказам о его крайней привередливости в этом. Он просто желал одарить эту страну своим танцем, поскольку турецкий язык столь напоминал ему родной татарский…
В марте 1991 года состоялось последнее выступление Нуреева в Нью-Йорке — уже не в «Метрополитен-опера», а в Театральном центре в Бруквиле. Его лондонские гастроли начались под фонограмму в загородном театре-варьете, не самом лучшем зале с безвкусными креслами. Друзья танцовщика удивлялись тому обстоятельству, что он соглашался на третьесортные условия. Но Рудольф уже не мог иначе…
На выступлении в каком-то конференц-зале танцовщика освистали, а отзывы прессы оказались просто уничтожающими. Вот лишь некоторые из газетных заголовков: «Балет Рудольфа ужасен»; «Плоскостопие Нуриева заставило публику потребовать обратно свои деньги». Рудольф, раздраженный таким приемом, выступил с протестом, но возразить на обвинения ему было нечем. Таким оказалось его последнее выступление в Лондоне, где много лет назад он с триумфом танцевал вместе с доброй феей по имени Марго…
Жаклин Кеннеди-Онассис как никто другой понимала танцовщика, которого всегда обожала (кстати, и Нуреев относился к ней с доверием и большим уважением). «По-моему, Рудольф — героическая личность, — говорила она. — Он танцует, не обращая внимания на время, и будет танцевать, пока сможет — до самого конца, до последней капли крови».
Фактически так и произошло…
Глава 11Одиночество. Последний триумф
После смерти Фонтейн Рудольф поспешил уединиться на своем острове. Сидя на берегу Тирренского моря и глядя в воду, он целые дни проводил в одиночестве. Это было так не похоже на него, вечно окруженного подобострастной толпой, влюбленной в своего кумира! Дамы в возрасте и красивые юноши — Рудольф не мог обходиться без свиты, ведь она спасала его от одиночества… Правда, до определенного времени.
Приятели недоумевали. «Я не понимал, как получилось, что Рудольф, всегда такой энергичный и общительный, решил запереться на каком-то островке, как бы экзотичен и роскошен он ни был», — удивлялся Ролан Пети.
И тем не менее именно остров Галли стал последним прибежищем великого танцовщика. Большую часть дня он проводил, закутавшись в плед и сидя в кресле под навесом, куда ему подавали чай. Время от времени Рудольф удалялся в свои покои, и знакомые, гостившие на острове, подолгу не видели его. Иногда (очевидно, когда самочувствие улучшалось) разъезжал вокруг острова на морском мотоцикле, радостно смеясь.
Сегодня преподносится, что у Нуреева было много друзей. На самом деле Рудольф находился если не в одиночестве, то во всяком случае в окружении довольно небольшого числа людей, беззаветно ему преданных и готовых прощать его самые несносные поступки и вызывающее поведение.
Этим немногим людям приходилось очень нелегко. Как вспоминал Шарль Жюд, «Рудольф умеет переходить от леденящего презрения к самоуничижающей насмешке, от пылкости и учтивости к рубящему наотмашь сарказму или приступу гнева и грубости (почти неизменно в связи с работой). Он умеет показать себя остроумным и словоохотливым, а мгновение спустя — молчаливым и сдержанным… Его личность сформировалась как опасная смесь, в которой сочетаются недоверчивость и чувственность, агрессивность и амбициозность, эгоизм и варварство, которые бьют не только по другим, но и по нему самому, объявляя войну его милой, щедрой и немного робкой натуре. И, понятное дело, ему недостает чувства защищенности».
Были ли у Рудольфа настоящие друзья? Скорее можно говорить о людях, любивших его и любимых им. Одним из лучших друзей танцовщика стал его личный врач Мишель Канези. Этот молодой человек проявлял к Рудольфу подлинное великодушие и беспредельно кроткое терпение, выходившие далеко за пределы медицины.
Среди настоящих друзей Рудольфа первое место занимали все-таки женщины, прежде всего — уже упомянутая Дус Франсуа, на чье безоглядное обожание и бесконечную преданность в течение тридцати лет Нуреев не всегда отвечал взаимностью.
Почти все женщины, с которыми дружил Рудольф, были его ровесницами или старше его: Марго Фонтейн, Мари-Элен де Ротшильд, Глория Вентури, Марика Безобразова, Дженет Этеридж и другие. И прежде всего та, что была для него почти второй матерью: Мод Гослинг.
В свое время Мод являлась одной из первых балерин труппы «Балле Рамбер» и музой хореографа Энтони Тюдора, создавшего для нее главную роль в своем балете «Сиреневый сад».
«Милая, добрая Мод была любимицей английского балетного мира, — утверждает Шарль Жюд. — Ее лицо с изящными симпатичными чертами, обрамленное мягкими белыми кудряшками, редко омрачалось и хмурилось. Умением ладить с кем угодно она обзавелась за время своей долгой и тесной дружбы с Тюдором, известным своим злым языком и припадками мрачного настроения, из-за чего танцовщики опасались с ним работать».
Эта красивая, элегантная англичанка в свое время была женой известного театрального критика Найджела Гослинга. Вместе они писали критические статьи о балете под псевдонимом Александр Бланд, заимствованным из сказки Беатрис Поттер «Поросенок Бланд». Когда Рудольф выступал в Лондоне, то чаще всего появлялся в обществе именно с Мод.
Сама Мод Гослинг вспоминала: «Мы полюбили его как сына, но я никогда не пыталась стать ему матерью. Это было бы оскорблением его собственной матери, которую он обожал».
Она знала, что у Рудольфа есть «тихое, мирное место, куда он может прийти, выбрать любую книжку, какая понравится, плюхнуться на диван и не разговаривать, если не хочется, как очень часто бывало, и остаться в одиночестве». Все в доме Гослингов совершалось по его желанию.
В последние месяцы жизни Нуреева Мод много раз приезжала в Париж и проводила долгие часы рядом с ним, в его квартире на набережной Вольтера.
«Мне вспоминается чудесный осенний вечер, — рассказывал Шарль Жюд. — Там, на другом берегу Сены, закат покрывал позолотой длинный фасад Лувра. За окном с ветки время от времени срывался красный лист и, медленно кружась, опускался на землю. Голос Мод звучал мягко, мы говорили долго, спокойно, безмятежно, до тех пор, пока в комнате не стемнело и на потолке не появились отсветы первых фонарей, зажженных на речных трамвайчиках. Я не спрашивал, но уверен, что мы с ней подумали тогда об одном и том же: этот миг бесконечно сладостного покоя был и бесконечно печальным. Потому что листья, падавшие за окном, были листьями его последней осени…»
Эрик и Марго покинули его, оставив наедине с жестоким и суетным миром. Сколько осталось ему самому — год, два? Время по-прежнему работало против Рудольфа.
«Я буду танцевать до тех пор, пока на меня ходят», — вспоминал он фразу, однажды произнесенную партнершей.
Ходили пока и на него. Для того чтобы освистать или поглумиться в прессе…
Рудольф Нуреев в своем доме на своем острове. Амальфи. Ли Галли (Сиренузские острова). Древние греки считали, что на островах Ли Галли жили сирены. Отсюда и второе их название — Sirenusas, (дословно — «Острова сирен»)