— Все ясно.
— Пока я тут собираю ужин, на, читай, от тебя секретов нет, — передавая письмо, предложил Сергей Иванович.
Виталий Петрович взял письмо, но читать медлил. Вспомнилось первое появление Кати Быковой на руднике Новом, сразу же после студенческой скамьи, первый «любезный» разговор с ней о работе: шахта, мол, не детский сад… или что-то в этом роде! Потом совместная работа на Южном, стройка рудника, Миллионный увал, пропажа Кати, розыски, переживания Рудакова. Можно не сомневаться, они уже тогда любили друг друга! Ну, о чем же она пишет ему теперь?.. Степанов стал читать вслух:
— «Мой дорогой Сережа! Неожиданно выяснилось, что в отпуск к тебе я не еду, а срочно лечу в Мавританию в числе советских экспертов, выезжающих туда впервые. Нам предстояло лететь в неизведанную страну, и это настораживало и заинтересовало.
Уже на парижском аэродроме Ле Бурже мы почувствовали близость Африки — здесь встречалось много пассажиров с сине-черной кожей. С Европой попрощались на марсельском аэродроме и через пять ночных часов приземлились в Дакаре.
В аэровокзале, где мы ждали мавританский самолет, в откидных удобных креслах читали толстые газеты пожилые белые господа с прилизанными волосами и нафабренными усиками. В баре, разукрашенном бутылками с пестрыми наклейками, вертлявые белые девицы в высоких, до колен, сапогах и с невероятно пышными прическами пили соду-виски. А чернокожие пассажиры сидели на полу, поджав к подбородку колени…
Пишу тебе, мой дорогой, так подробно умышленно: не знаю, удастся ли мне еще отправить тебе отсюда весточку.
Мавританцы говорят, что аллах наделил их в избытке лишь солнцем и песком. За два месяца мы не видели на небе ни одного облачка, и нас всюду преследовали пески — ведь почти вся территория страны покрыта ими.
Народное хозяйство страны находится на уровне XII—XV веков. В сельском хозяйстве и сейчас основное орудие производства — кол, им мавританец пробивает ямку, в которую бросает пару семян, — вот и вся агротехника!
В стране нет дорог, нет театров, клубов, кино, стадионов, они имеются лишь на французских предприятиях. Много неграмотных и мало школ, высшего учебного заведения нет ни одного. Почти нет больниц, широко распространены различные болезни, в том числе туберкулез. У большинства мавританцев нет жилья, ютятся в палатках, нет электрического света, воды, топлива. Всему сказанному, я понимаю, нам трудно поверить…
После каждой поездки по стране мы возвращаемся в столицу для знакомства с геологическими документами. К сожалению, это нелегко сделать: французские советники не торопятся с выдачей нужных материалов или просто не выдают их без объяснения причин. Когда закончится эта игра в кошки-мышки, сказать трудно. Но работу мы обязаны выполнить в полном объеме, — нам хочется помочь мавританцам. Отчаянно тянет домой. Иногда вечерами, когда остаюсь одна, хочется, глядя на луну, завыть по-собачьи от тоски. Только здесь, на чужбине, я по-настоящему поняла, что значит для меня родина…
Я хочу, чтобы эта наша разлука стала последней…
За меня не беспокойся, все будет хорошо. Нежно обнимаю. Твоя Катя.
P. S.
Разведал ли Виталий Петрович «мое» месторождение? Передай ему от меня большой привет и скажи: вернусь — обязательно доразведаю».
Степанов аккуратно сложил странички письма.
— Узнаю Екатерину Васильевну.
— Вот жду, теперь скоро вернется, — рассеянно ответил Рудаков и улыбнулся.
Накрыв на стол, он подошел к комнате сына, постучал, позвал ужинать. Но Валентин уже спал или притворился спящим.
— Вот так и живем, — опускаясь на стул, сказал Сергей Иванович и разлил по рюмкам вино.
— Не объезженный еще, обкатается… Ну, со свиданьицем, старина!
Чокнулись, выпили. Степанов задумался, и ему стало немного жалко этого доброго человека с не совсем уж доброй судьбой.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Георгиев прилетел в Париж хмурым утром, и огромное бетонное поле аэродрома Ле Бурже, залитое дождем, показалось ему стеклянным. С какой-то внезапно возникшей нежностью окинул он взглядом полупустой салон Ту-104, последнюю пядь родной «земли», и спустился по трапу.
Он был высок, строен, на вид можно было дать лет пятьдесят. Коротко остриженные черные волосы аккуратно зачесаны назад, лоб с залысинами, лицо продолговатое, нос длинный, с горбинкой, глаза большие, слегка выпуклые, серые.
— Вы Василий Павлович Георгиев? Из консульского отдела МИДа? — остановил его у стеклянной двери измокшего аэровокзала низкорослый, с окладистой седой бородой человек, державший раскрытый черный зонт.
— Да. А вы кто, простите?
— Разрешите представиться: Воронов Сергей Владимирович, переводчик из консульства, — крепко пожимая руку Георгиева, ответил незнакомец.
— Спасибо, что встретили, — улыбнулся Георгиев, проходя в маленький зал ожидания.
У контрольного выхода полицейский чиновник внимательно перелистал его паспорт, долго смотрел на въездную визу французского посольства в Москве и наконец, поставив свой штамп, вернул документ.
Георгиев и Воронов прошли ярко освещенный вал, где гость взял с конвейера чемодан, и очутились на улице. Здесь среди сотни разноцветных машин Воронов отыскал голубую «Волгу» и сел за руль. Георгиев занял место рядом. Дождь усиливался, вода заливала стекла машины.
— Не бывал я до сих пор в Париже, а приехал — ни черта не видно! — посетовал Георгиев.
— Не огорчайтесь, еще успеете устать от Парижа! — утешил Воронов, ловко выруливая из автомобильного потока в маленькую пустую улочку. — Я вас отвезу сейчас в отель «Модерн», что у знаменитых Больших бульваров, о которых французы говорят: «Когда богам становится скучно на небе, они открывают окошечко и смотрят на парижские бульвары»… Приведете себя в порядок, а через два часа я буду у вас.
В вестибюле отеля было шумно. Большая группа туристов — судя по говору, американских — оформляла номера, туристы толкались у меняльной кассы, внимательно пересчитывая бумажки, мелочь, спешили к киоску с сувенирами, громко смеялись над брелком для автомобильного ключа в виде ночной посудины… Все курили, окурки бросали прямо на пол. Не стесняясь выражали свое удивление библейской бородой Воронова…
— Янки держатся как у себя дома, — сказал Воронов, вручая Георгиеву тяжелый бронзовый ключ.
Номер оказался небольшим, но уютным. Был обставлен старинной, в позолоте, мебелью. За окном блестели мокрые черепичные крыши с оконцами мансард и чердаков.
Убрать номер еще не успели, в нем все оставалось так, как было при уехавшем постояльце. Пришедший администратор извинился:
— Как на грех, болеют горничные! Но через несколько минут номер будет убран.
Георгиев оглядел комнату и подумал: человек, проведя в комнате хотя бы день, оставляет в нем частицу своего характера.
Усевшись в кресло, он попытался представить себе образ своего предшественника. Он живет, наверное, в Лондоне — на столе лежала оборванная книжечка с одним оставшимся билетом Лондонского метро. Под столом, на ковре, валялось недописанное письмо. Его писали по-английски:
«Дорогая Жозефина! Дела с покупкой товаров заканчиваются успешно. Думаю на этой неделе заработать тебе виллу. Здесь во время летних отпусков ужасная скука, хочется скорее домой. Купил тебе в Лувре славный парижский подарок, но не скажу, какой, — попробуй догадайся! Писать кончаю, пришел старина Мишель Кроше, ты его должна помнить. Извини, но бизнес прежде всего…»
Его счастье, что Жозефина не приехала к нему внезапно, чтобы развеять скуку. В гости к нему приходил не старый коммерсант. Это была блондинка (около тумбочки Георгиев заметил заколку с запутавшимися в ней белыми волосами), которая пользовалась яркой губной помадой — кончик сигареты в блюдце и край коньячной рюмки были красными. Они пили мартель и шампанское. На окошке стояли пустые бутылки и ведерко для льда. Ее, наверное, зовут Сюзанной. На почтовой бумаге это имя выведено несколько раз. В Сюзанне чувствовался опыт, она не напилась, что могла бы сделать начинающая девочка. Рюмка ее была пуста, но от вазы с гвоздиками попахивало коньяком. А вот его предшественнику не следовало злоупотреблять коньяком: видать, утром встал с тяжелой головой — таблетки от головной боли он забыл на ночном столике.
Георгиев включил электробритву и долго водил ею по обветренному лицу. Прочищая бритву, сдул с ножей порошок из седых волос, похожий на пепел, и, невесело усмехнувшись, подумал: «Сгораем постепенно!» Что-то хрустнуло под ногой. Судя по обертке, он раздавил пилюлю от желудочной боли. Его предшественник на каждом шагу напоминал о себе.
Ровно через два часа появился Воронов в элегантном темном костюме. Они спустились в ресторан.
Мрачный, без единого окна, зал. Зеркальные стены отражают тусклые старинные люстры, пустые столики и около них официантов в черных фраках.
— Я только что с вокзала, встречал еще одного своего подопечного, — говорил Воронов, разливая вино по бокалам, — кстати, он ваш земляк, москвич.
— Хлопотная у вас должность, Сергей Владимирович: каждого встреть, устрой, покажи город, помоги в делах. А тут уже сразу двое пожаловали, один за другим, — сказал, улыбаясь, Георгиев.
— Я очень люблю свою работу. Это ниточка, связывающая меня с родиной. Я вырос во Франции, воевал за ее свободу в Сопротивлении, но никогда не переставал мечтать о возвращении в Россию, всегда чувствовал себя русским. Думаю, моя мечта скоро осуществится. Вот я гляжу на вас и думаю: передо мной человек, который еще утром ходил по Москве.
— Я вас очень хорошо понимаю. — Лицо Георгиева стало задумчивым и почти строгим. — Человеку нельзя без родины.
Они помолчали, думая каждый о своем. Потом Георгиев улыбнулся, поднял свой бокал.
— Вот и давайте выпьем за родину. Пусть первый наш тост здесь, в Париже, будет за нее, за нашу с вами родину.