Они вышли на пустынную площадь.
— Поразительная тишина. В чем дело? — спросил Проворнов.
— Сегодня люди спят долго после самого длинного дня — субботы, ведь она тянется до самого воскресного рассвета: кабаре, мюзик-холлы угомонились только под утро.
По пустынным воскресным улицам серый «мерседес» Бастида мчался без помех, ведь теперь у водителя было лишь одно препятствие — красный свет.
Серебристую дымку, затянувшую утром небо, пробивали косые лучи солнца. Они позолотили деревья в Тюильрийском саду. Сена дышала испариной. Елисейские поля опустели. Закрылись фешенебельные рестораны, погасли разноцветные огни ночных реклам.
— Это воскресенье я посвящаю вам, дорогой Семен Борисович, я буду вашим гидом. Я не буду рассказывать о том, что можно прочесть в любом справочнике. Один из них у вас в руках, и вы сами узнаете, например, что Вандомская колонна отлита по приказу Наполеона из тысячи двухсот пушек, захваченных при Аустерлице. Я буду говорить вам о том, что вы далеко не всегда найдете в справочниках… — Бастид остановил машину у тротуара и заглушил мотор.
Они пошли через площадь к Триумфальной арке. Бастид рассказывал:
— Наполеону так и не удалось пройти как триумфатору под ее сводами, арку не успели закончить к возвращению его из России, после которого фортуна навсегда покинула Бонапарта. Лишь в тысяча восемьсот сороковом году французы пронесли его прах под сводами новенькой арки… Но парижане знают события другого рода. Известно, что у Триумфальной арки, на могиле Неизвестного солдата, в тысяча девятьсот двадцатом году был зажжен Вечный огонь. И вот недавно два шалопая пришли сюда ночью, прихватив с собой сковородку и сырые яйца, и приготовили яичницу на Вечном огне. От него же американский солдат прикурил сигарету. Разве это не события? — с грустной иронией закончил Бастид.
Они молча постояли у темно-серой плиты могилы Неизвестного солдата, поглядели на голубое, мечущееся на ветру пламя Вечного огня.
— Планировка геометрически точная, как в Ленинграде, — заметил Проворнов, разглядывая двенадцать лучей, расходящихся во все стороны от площади Звезды.
— Эти широкие проспекты появились после Парижской коммуны. Их проложили прежде всего из стратегических соображений: чтобы восставшему народу впредь стало труднее возводить баррикады и чтобы проще было стрелять в него из пушек. Как видите, я объективен в своих оценках…
— Куда мы теперь?
— Заедем в кафе, немного отдохнем и — конечно, к Эйфелевой башне.
Вот и кафе со столиками и стульями, выставленными на тротуар. Проворнов и Бастид присели за столик на террасе, затянутой полосатым тентом.
— Террасы кафе — это растворенные окна, в которые можно наблюдать Париж, — сказал Бастид, устраиваясь поудобнее на желтом металлическом стульчике, на котором умещался с трудом.
Проворнов с интересом присматривался к сидевшим рядом людям. Одни пили кофе, другие просто смотрели перед собой на улицу — спокойно и бесстрастно. Проворнову показалось, что худенькая дама с седыми буклями сидит здесь всю жизнь. Она неторопливо курила сигарету, и во взгляде ее устало прищуренных глаз было полное безразличие ко всему окружающему. А напротив нее курил сигарету усатый господин, похожий на оживший экспонат из музея восковых фигур. Бастид заказал по бутылке оранжада и кока-колы.
— Нравится вам в Париже? — спросил он.
— Да, впечатлений уйма.
— Я не могу себе представить, почему вы раньше не бывали в Париже! Вы, крупнейший в своей отрасли ученый, сидите затворником у себя дома, вас не знают в других странах… хотя право на это вы заслужили уже очень давно!
— Да, у меня много работ в моей области науки. Они, видите ли, даже еще не все изданы. Третий год, например, лежит в издательстве мой новый капитальный труд… Не знаю, когда выпустят. Надо признать, что у нас все это делается очень долго и сложно! — вздохнул Проворнов.
— У нас вы давно уже исколесили бы весь мир. Вас знали бы в Старом и Новом Свете, ваши труды печатались бы нарасхват, вы были бы славой нации, стали влиятельным человеком. Вы смогли бы думать только о науке… Ну-ну! — Бастид взглянул на часы. — Пора на башню. Эйфелева башня уже старушка, она трудится три четверти века, ей пора уйти на пенсию. Но куда там! Старушка кормит министерство финансов да еще и наследников инженера Эйфеля, живущих в Нью-Йорке. Они получают треть дохода, собираемого башней… Правда ведь, недурной бизнес? — спросил Бастид, поднимаясь со стула.
Опять за окном автомобиля замелькали улочки и проспекты. До башни еще ехать и ехать, а она уже загородила половину парижского неба, накрыла Сену островерхой шапкой. Бастид долго искал места, где бы поставить «мерседес». Площадь перед башней была буквально запружена машинами и автобусами — Париж проснулся, позавтракал и двинулся на прогулку.
Бастид и Проворнов стали в очередь на лифт и вскоре втиснулись в кабинку вместе с американскими туристами. Быстрый подъем — и Париж оказался под ногами…
— На башне три площадки. Но самоубийцы пользуются только первой: полтора франка — это не пять, которые надо заплатить за третью, а результат один и тот же, — говорил Бастид. Прислушавшись к американским туристам, он добавил: — Янки недовольны Эйфелевой башней, их «Эмпайр стэйтс билдинг» выше, самоубийства там чаще, зрители, как в театре, ходят в ресторан на сто втором этаже.
Башня осталась позади, но почти всю дорогу она глядела на них, от нее было трудно скрыться.
Подъехали к Пантеону. По крутой лестнице Бастид и Проворнов прошли вниз. Полумрак и тишина. Звенящий шепот шагов. Приглушенные голоса и имена, имена…
— В Пантеоне триста мест, а похоронено всего лишь пятьдесят семь человек и шесть сердец. Тут при желании и для вас найдется местечко, — мрачно пошутил Бастид.
Покинув подземелье, они вышли на слепящий, шумный воздух и влились в беспрерывный людской поток.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Грузовик замедлил ход и остановился у двухэтажного каменного здания. «Управление Кварцевого рудника», — прочел Виктор, взял чемоданчик и, став на борт грузовика, спрыгнул на землю, чуть не угодив при этом в клумбу с жухлыми цветами. Достал из кармана рубль, сунул его шоферу и зашагал к конторе.
В конце длинного коридора он нашел дверь с прибитой дощечкой «Директор» и вошел в комнату. В приемной никого не было. Виктор открыл левую дверь и без разрешения протиснулся в квадратную комнату с большим столом и рядом стульев вдоль стены с двумя окнами. За столом сидел грузный седоволосый мужчина и громко вопрошал в микрофон селектора:
— Фабрика? Фабрика? Отвечайте!
Виктор посмотрел на стенные часы — было десять минут девятого.
— Я, фабрика, рапортую: во вторую смену задолжали по обработке триста тонн руды. Дробильное отделение работало с недогрузкой, руду возили через час по чайной ложке. Еще простаивала вторая мельница, мехцех затянул ее ремонт, — басил селектор.
— Суточный выполнится?
— Горняки во вторую и третью смены должны увеличить отгрузку руды минимум на двести тонн, а мехцех — пустить вторую мельницу, тогда перекроем недостачу ночной смены.
— Руда идет кондиционная? — спросил седоволосый.
— Не совсем. Содержание понизилось на грамм, — еще более низким басом ответил селектор.
— Каков процент извлечения?
— Не дотянули на два процента.
— Плохо, прими меры. До свидания, Иван Васильевич.
— До свидания, Виталий Петрович.
— Вы ко мне? — обратился Виталий Петрович к стоявшему у двери Виктору.
— Видимо, к вам, мне нужен товарищ Степанов.
— Придется обождать, у меня оперативка сейчас. Присаживайтесь и подождите, — предложил седоволосый и стал вновь взывать в микрофон: — Горный цех, горный?
Виктор сел рядом с горбатым стариком в красной русской рубахе и стал терпеливо ждать.
— Слушаю, Виталий Петрович. — На этот раз селектор отвечал дискантом.
— Почему недодали фабрике в ночную триста тонн руды? — спросил Виталий Петрович и, ожидая ответ, уставился взглядом на Виктора.
— У ковша третьего добычного экскаватора полетели зубья, на пятом уступе руда крепкая пошла, а зубья мехцех из «стали-три» поставил, считай — из чугуна. Вторая причина — транспортный цех самосвалов не дал, всего шесть штук работало.
— Иван кивает на Петра. Приеду разбираться сам к тебе, Василий Иванович. Пока. — Степанов, нервно помяв папиросу, закурил от зажигалки. — Транспортный?
— Слушаю, — тихо ответил микрофон.
— Почему ночью на подвозке руды работало только шесть самосвалов, а где были остальные? — кричал Степанов.
— Стояли. Горючего нет, техснаб плохо шевелится.
Степанов покачал головой и, не ответив, нажал кнопку. Виктор видел, как лицо его покраснело, глаза стали злыми.
— Мехцех! Мехцех! — гремел его голос.
— Я слушаю, я слушаю, — испуганно раздалось в микрофон.
— Почему не закончен ремонт второй мельницы? Ты мне, Петрович, вчера божился или нет?
— Подшипник при установке рассыпался, а запасного в техснабе не оказалось, ей-богу, ремонт закончим завтра.
— Слушай меня, Петрович, внимательно: не болтунам такой эксперимент проводить, понял? — предупредил Степанов и вызвал отдел снабжения.
Начальник техснаба винил во всем совнархоз, который еще не спустил на новый квартал фонды на материалы и горючее.
Степанов в сердцах выругался, сказал, что за такую работу нужно всех гнать к чертовой матери, и позвонил в разведочную партию, Столбову.
— Слушай, парторг, нужно нам с тобой собрать для разъяснительной работы наших командиров. Фабрика простаивает, а они все правы, все до одного… Когда? Сейчас подумаю: утром я поеду разбираться на карьер, потом — на строительство драги, да, сегодня еще придется к трем ехать на заседание райисполкома, вечером обещая заехать на фабрику. Сегодня не получится, давай на завтра в три, согласен? Договорились, привет. — И, положив трубку, вопросительно посмотрел на старика.