Вчера Михаил Васильевич по дороге домой дал Валерии телеграмму с оплаченным ответом — сообщил о своем скором приезде. И вот сегодня пришел оплаченный ответ…
Михаил Васильевич достал из палехской шкатулки единственное письмо Валерии, полученное им через Шахова восемь лет назад.
«Любимый мой! Когда ты получишь это письмо, меня не будет в Москве, прости, что не смогла с тобой попрощаться: боялась — не выдержу. Теперь все кончено. Мы с тобой больше не должны видеться. Ты сделал все, чтобы мы были вместе. Но расстаться необходимо, и ты знаешь почему. Сейчас мы очень страдаем, наш разрыв душит меня, как тяжкий, тяжкий сон. Пройдет много дней, пока мы проснемся, долго нам будет еще больно. Там, далеко от тебя, я буду часто видеть тебя… Нас с тобой! Но наступит и выздоровление. Время сделает свое дело. Все на свете проходит, мой дорогой, и ты это знаешь не хуже меня. Может быть, мы еще встретимся, но когда это будет? Может быть, не будет и встречи. Кто знает, как еще сложится наша жизнь… Разве такой мы представляли ее вчера? Прощай, мой любимый, моя надежда в жизни, мое счастье».
Взяв со стола «Литературную газету», он прилег на кушетку. Невнимательно перелистал страницы, отложил газету в сторону. Он думал и думал над телеграммой… Валерия все еще не вернулась из дальнего маршрута или продолжает играть с ним в кошки-мышки… Как все нескладно у них получается!..
Теперь он может сказать себе — Валерия была его первой и единственной любовью, любовью больше несчастной, чем счастливой. На Орлином руднике, встретив ее, познал первое жизненное потрясение: его любимая внезапно вышла замуж за другого… То он хотел покончить с собой, то собирался застрелить ее и, чтобы положить конец своим мучениям, уехал с рудника. Новый прииск встретил его новыми друзьями. Многое стерло из памяти всепоглощающее время. По доходившим до него слухам, странный брак не принес Валерии счастья, жизнь рассчиталась с ней за ее вероломство, и где-то в душе он был даже доволен этим. Сейчас он признавался себе, что и тогда издали он ревниво следил за каждым шагом Валерии, на что-то надеясь в душе. Постепенно он узнал, что у нее были большие неприятности, арестовали мужа, и вскоре след ее потерялся в сибирской тайге. На новом прииске, когда тоскливое одиночество стало просто непереносимым, он познакомился с молодой учительницей Анной… Любил ли он ее? В то время ему казалось, что любил, хотя эта спокойная любовь совсем не похожа на ту, прежнюю. Родился сын, началась война. Фронт. Возвращение в семью, которая казалась прочной после всего пережитого… Так казалось до второй, спустя многие годы, встречи с Валерией на Сосновке, когда он понял, что обманывал себя, думая, что время излечило его от любовного недуга. Оно просто загнало его вглубь… Михаил Васильевич теперь знал, что и Валерия всю жизнь любила только его. Поэтому оставил семью, любимого сына… В день, когда получил развод с Анной, он вновь потерял Валерию: вернулся из ссылки ее муж, которого она долгие годы считала трагически погибшим. С того дня больше они с Валерией не виделись, она улетела вслед за больным мужем на Север. Тогда он вновь пережил тяжелое потрясение. Ему помог Шахов — забрал с собой, чтобы легче было справиться с горем.
Михаил Васильевич помнил дословно тот разговор с Шаховым:
— Ведь она уехала не с ним, а при нем. Неужели твоя глупая башка не способна уразуметь эту разницу? Она вернется к тебе, Миша.
— Когда?
— Есть вещи, о которых не принято спрашивать.
Шахов считал, что во всяком случае до конца дней Павла Александровича Валерия останется с мужем. Не любовь заставляет ее поступить так, а острое чувство долга и сострадания к обреченному. Но она вернется! Он верил в любовь…
И она вернулась. И лишь дурацкое письмо Анны, в котором та просила достать сыну пыжика или ондатры на модную теперь меховую шапку, опять разлучило их.
Но теперь он знает ее адрес, и как только она вернется из своего дальнего маршрута, он полетит к ней, за ней…
На письменном столе затрещал телефон. Михаил Васильевич с постоянным теперь тревожным ожиданием снял трубку. Говорил знакомый мужской голос.
— Здравствуйте… Яблоков? Здравствуй, дорогой Петр Иванович, здравствуй!.. Да, не видались с Зареченска… Да, в Москве, директорствую… Нравится ли? Работа интересная, бесспорно… Личная жизнь? — Северцев помедлил с ответом. — Все так же. Муторно одному, особенно в праздники, я стал их ненавидеть, а в рабочие дни — нормально… Жениться? Мне еще рано… Уж кто-кто, а ты знаешь, что я однолюб. За приглашение спасибо, но по какому поводу?.. Только за подарок не ругайся, принесу какую-нибудь полезную ненужность. Впредь предупреждай заранее!.. Зайдешь за мной? Запиши адрес! — Повесив трубку, он пошел на кухню и включил утюг.
Яблоков не заставил себя долго ждать. Пришел минут через пятнадцать, в сером костюме, с огромным букетом цветов. Сев в кресло и вытянув раненую ногу, с облегчением сказал, взглянув на Северцева, усердно гладившего брюки:
— Жена хандрит, не хотела праздновать день рождения, но я настоял! Будут только свои, так что можешь особенно не наряжаться, или, как говорит мой сын, не выпендриваться.
— Сейчас буду готов!
— Успеем… Не прожги дырку! Вроде паленым запахло… — сморщив нос, усмехнулся Яблоков. — Я вот так же китель прожег в зареченской гостинице. Только вчера оттуда вернулся…
— Что нового там? — брызгая водой на брюки, спросил Северцев.
— Совнархозовская машина еще крутится по инерции. Но сегодня слушай радио: передадут решение Пленума ЦК. А ты какими теперь проблемами занимаешься?
— Научными… К сожалению, науку подчас оценивают процентом защищенных диссертаций, а народнохозяйственные проблемы не решаются ею годами и десятилетиями!..
— Ладно, не брюзжи, науку ты еще не шибко знаешь, — усмехаясь, заметил Яблоков.
— Горячий, чертяка! Палец обжег… Вот, пожалуйста, наглядный пример!.. Все отрасли техники нужно подтягивать до уровня космической… — Северцев лизнул кончик пальца, приложил палец к утюгу, быстро отдернул руку и, улыбаясь, добавил: — …а не выпускать такие утюги, что обжигают пальцы!.. Мы больше говорим, чем делаем. Иногда я ловлю себя на мысли, что сам много критиканствую, кого-то обвиняю, чем-то недоволен… Это страшно и противно, как противен брюзжащий обыватель. Молодежь портим, любые наши шатания она чутко улавливает. Это я знаю по своему Виктору, — Северцев кивнул на висящую у зеркала фотографию сына.
Яблоков достал из кармана записную книжку и, раскрыв ее, сказал:
— Малинина открыла новое крупное месторождение алмазов. Усть-Пиронское, кажется, называется?
— Усть-Пиропское, — поправил Северцев.
— Возможно, я записал ошибочно. Знаешь, что у Малининой умер муж?
Северцев в ответ молча кивнул головой, перестал гладить, сел рядом с гостем.
— Ты виделся с ней? — откашлявшись, задал вопрос Яблоков.
— Нет.
— Что же теперь вам мешает встретиться? — Яблоков очень дружелюбно посмотрел на хозяина.
— Она заходила перед моим отъездом из Зареченска, но я был в командировке. А теперь, как мне кажется, она избегает меня. Дорожит своей свободой? — поделился горькими своими предположениями Северцев.
— Ее можно понять: она может теперь дорожить своей свободой, потому что устала ждать тебя, устала возиться с обреченным мужем, устала жить ожиданиями, — в раздумье, будто беседуя сам с собой, глухо сказал Яблоков.
Больше он вопросов не задавал, потому что хорошо знал историю их отношений еще с Сосновского комбината. Вскоре, взглянув на часы, попросил:
— Включи, пожалуйста, радио!
В комнате раздался голос диктора, читающего решение сентябрьского Пленума ЦК партии о перестройке руководства народным хозяйством.
— Так, значит, совнархозы закрестили и возродили министерства… — комментировал Северцев.
Он удивлялся, как спокойно воспринял эту новость, видимо, потому, что был подготовлен к ней ходом событий, давно ждал ее. Вспомнилось, как совсем по-другому, очень взволнованно, переживал он в 1957 году решение о создании совнархозов, оно тогда прозвучало как гром среди ясного неба, вызвав растерянность у одних, оптимистические надежды у других. Северцев был тогда в числе оптимистов. Теперь же стал более сдержанным в оценках экономических проблем.
— Я высказываю, конечно, свое сугубо личное мнение, но мне кажется, что не это главное в решении, а вводимая новая экономическая реформа! Порядка в экономике нельзя добиться с помощью лозунгов и диктата: это все равно что приказывать больному выздороветь… — заметил Яблоков.
— Экономика наша развивается, выдвигает все новые и новые проблемы! Нелегко они решались старыми министерствами, еще труднее — совнархозами. Будут трудности и у новых министерств. Дело не в вывесках, хотя и структура управления много определяет, а в самих экономических проблемах, — согласился Северцев.
— Поживем — увидим! А ты на новом месте пришелся ко двору или опять бунтуешь? — спросил Яблоков, поглаживая вытянутую ногу.
— До рукопашной с начальством еще не дошло, но стреножат меня во всем, начинаю брыкаться. Начальства над директором полно, все дают ценные указания.
Северцев захватил на кухню утюг и, принеся одежную щетку, стал снимать ею с отглаженных брюк какие-то нитки.
— Значит, вашим взводом солдат командует рота офицеров: один кричит: «Ко мне!», а другой: «Стой там»? — перебирая в букете розы, спросил Яблоков.
— Угу. Я уже заявил начальству протест, — повязывая галстук, рассказывал Северцев.
— И что же начальство?
— Назавтра я узнал, что оно потребовало к себе мое личное дело.
— Это потому, что ты недоволен начальством. А собой-то ты, крамольник, когда-нибудь бываешь доволен? — добродушно спросил Петр Иванович, поднимаясь с кресла.
— Очень редко. Ну, я готов. Пошли?
Яблоков, поправив на Северцеве галстук, со вздохом проговорил:
— А у Маши моей подозрительную опухоль в груди обнаружили, на днях положат в госпиталь… Никогда в жизни не болела!.. — Прихрамывая, он пошел вперед, потом повернулся к Северцеву и приложил палец к губам…