— А вот во Франции меня считают ученым с мировым именем… — Проворнов помолчал. — Мне вспоминается нашумевший лет десять назад роман о мытарствах изобретателя, — как видите, ничто не изменилось и сейчас в нашем прогрессирующем мире!
— У меня сегодня хорошее настроение, и я готов говорить на любые темы. Я тоже помню эту книгу. — Северцев уселся вполоборота. — Главные герой и героиня, школьные учителя — математик и географ, решили совершить переворот в металлургии с помощью изобретенной ими литейной машины, слабо представляя себе предмет своего изобретения. Тот изобретатель подает только идею, а аппаратурное оформление ее поручается специализированному институту. Специалисты института не соглашаются с идеей изобретения, и герои терпят всевозможные бедствия от работников института, главка, министерства. Я ничего не имею против педагогов, — наоборот, считаю их подвижниками в своей области. У меня перед глазами проходила самоотверженная работа моей бывшей жены, тоже педагога, но ей и в голову не приходило подавать идею, скажем, рудного комбайна. Известно, что идей существует на свете много. Например, идея полета на солнце. Вот я подал вам, Семен Борисович, эту идею, а вы думайте над ее аппаратурным оформлением… — закончил Северцев и, достав из кармана пачку папирос, предложил закурить Проворнову и шоферу.
— Весьма оригинально! Я вижу, у вас во всем свой взгляд на вещи. И в технике, и даже в литературе, — съязвил Проворнов.
— А вы разве против оригинальных мыслей?
— Вы говорите про оригинальные мысли, а меня до сих пор все еще не покинуло чувство какой-то скованности, пережитого страха, когда приходилось помалкивать и не говорить того, что думал, когда исход научных дискуссий предрешался указанием высшего чиновника, когда тебя обвиняли в идеализме за какую-нибудь сугубо техническую формулу… Нас, дорогой Михаил Васильевич, долго обучали во всем держаться только наезженной колеи, — печально заметил Проворнов.
На улице стремительно темнело. По кузову, по стеклам автомобиля вразнобой застучали крупные градины.
Шофер резко затормозил машину. Северцев окликнул его:
— Что стряслось, Миша? Чего это ты на все копыта осадил?
— Склизко, а частник, известно, нарушает… — недовольно буркнул шофер и, высунув голову наружу, кого-то смачно обругал.
У красного огонька светофора, на углу широкой мокрой улицы, моментально создалась запруда из легковых машин. Ее прорвало лишь при зеленом свете. Поток автомобилей разных марок и расцветок вновь спокойно двинулся вдоль улицы.
— Был я во Франции… — Проворнов и боялся любого упоминания об этой стране, и в то же время словно какой-то бес подзуживал его сделать еще шажок к пропасти, заглянуть туда: перехватит, мол, дыхание или нет? — Вот где каждый делает, что хочет.
Михаил Васильевич досадливо поморщился и попросил шофера остановить машину.
— Я выхожу здесь. Михаил довезет вас куда нужно. На прощанье я хочу дать вам товарищеский совет: хватит, Семен Борисович, критиканствовать и ставить в пример то, чему сами не верите! У меня есть предложение — переходите к нам в институт! Создается новая лаборатория подводной добычи полезных ископаемых. Нужны геологи для разведки подводных месторождений. Дело новое — ищите, пробуйте. Поддержим.
— Я очень благодарен вам, но хочу, чтобы вы знали всё. Во время последней поездки за рубеж я попал в очень скверную историю. Короче — был спровоцирован. Меня все еще гнетет эта история. А вас она не испугает?
Северцев на миг задумался, — его тоже провоцировали не раз, тоже хлебнул соленого, так почему же он должен бояться людей, с честью прошедших через трудные испытания своей жизни?
— Нет.
— Благодарю вас, я подумаю.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Валентин Рудаков, весело насвистывая, завязал шнурок на замшевом ботинке цвета бордо и пошел по бетонной набережной к спортивному корпусу Политехнического института. Два месяца провел он на Кварцевом, на интересной производственной практике и только вчера вернулся домой. Зареченск встретил его золотистой листвой и моросящим дождем. Дул пронизывающий ветер, Валентин поднял воротник нейлоновой куртки.
Он спешил к Светлане, о которой часто думал там, на практике. В разлуке с ней он впервые отчетливо понял, что она занимает в его жизни совсем особое место. Светлана сильная, гордая — достоин ли он ее любви? Все твердят: любовь, любовь. А какая она? — задал себе вопрос Валентин. Он помнил, что сказал о ней отец, а мачеха утверждает, что любовь приходит тогда, когда один человек открывает в другом человеке то, чего до сей поры не замечал, ну, ничегошеньки, открывает в нем то богатство, о котором не подозревал и сам-то этот богач. А Светлана говорит, что любовь — чудо, и, как всякое чудо, она необъяснима. Это чудо приходит почти к каждому из нас, но не каждый бывает подготовлен, чтобы принять и осознать своевременно всю ценность этого дара, потому и любить дано не всякому. Вот и пойми, какая она, эта любовь.
Его кто-то окликнул. Обернувшись, он увидел Альберта Пухова.
— И ты приехал? Привет от бывшего студента! — небрежно бросил тот, машинально стряхивая ладонью табачный пепел со своего нового вельветового костюма — желтоватого пиджака и темно-зеленых брюк.
— Исключили? — спросил Валентин.
— Отчислили за неуспеваемость: четыре «хвоста», из них два старых, прошлогодних, плюс бегство с практики. Нужна твоя помощь, старик.
Они остановились, облокотившись на каменный барьер.
— Чем я могу тебе помочь?
— Попроси своего предка замолвить за меня словечко. Хочу войти в семейство позвоночников.
— Какое семейство? — не понял Валентин.
— Будто не знаешь! Так зовут ребят, которые попадают в институт по звонкам, — снисходительно пояснил Пухов.
— Этого я сделать не могу. Отец не станет меня слушать. К тому же у меня тоже один «хвост», еще придется сдавать после практики.
— Ясненько, старик. За себя не бойся: тебя-то не исключат, пока твой пахан первый секретарь горкома партии. Ректор у нас знает, как жить и как выть. — Альберт ловко, далеко сплюнул в реку.
— Потом отец сегодня улетает в Москву, вызывают в ЦК, наверно, он уйдет из горкома, — отговаривался Валентин.
— Ясненько, старик, сдрейфил. Еще вспомните обо мне: кто теперь в вашей футбольной команде капитаном будет?..
Валентин пожал плечами.
— Тоска в полоску. Отколоть что-то надо. Пошли ко мне, будет модный писатель из Москвы, он сейчас здесь, чудный парень, мой кореш. Может, еще кто зайдет, порезвимся на сходбище, — обдав Валентина винным перегаром, предложил Пухов.
— Не могу, я иду к Светланке, — отказался Валентин.
— Не шизи, зря обиваешь пороги, эта идейная цаца на тебя чхает. С писателем познакомлю. — Пухов безразлично что-то насвистывал.
— Сам ты шизик. А что он написал, этот писатель, какие у него книжки? Ты хоть название скажи, а то разговор зайдет — неудобно, если не читали.
— Написал он много. Но пока его не печатают. Пишет с душком, на любителя. А там, — Пухов кивнул вверх, — признают только свежее варево.
Больше возражать Валентин не стал, ему хотелось познакомиться с живым писателем, такое не часто случается.
— Ладно, бегу за Светланкой, жди нас.
Водитель троллейбуса объявил: «Конечная остановка — «Подгорная улица». Валентин вышел вслед за Светланой, любезно пропустив вперед себя старушку. Он огляделся — асфальтированный круг, на котором пустые троллейбусы ждали отправки в рейс, большой транспарант «Превратим Зареченск в образцовый город». Узкие улочки, приземистые одноэтажные домики за сплошными высокими заборами, деревянные тротуары сохранили еще облик старого губернского города.
Светлана и Валентин дошли до обрыва, внизу плескалась темная река, тоскливо поскрипывала лодочная цепь. За густыми деревьями появился домик с резными петухами на фронтоне. Валентин открыл калитку, прошел мимо облетевших кустов сирени, которые безжалостно трепал ветер, и, войдя в темные сени, прислушался, потом постучал в обитую дерматином дверь, распахнул ее.
В комнате за дубовым круглым столом, облаченный в шорты и тельняшку, сидел Пухов. Он кивнул Светлане, отодвинул на край стола грязную посуду, сполоснул у железного рукомойника два граненых стакана и откупорил поллитровку. Зябко поежившись, разлил водку в стаканы, нарезал колбасы, разломил пополам калач.
Валентин смотрел на него с сожалением — опухшее лицо, мутные глаза, очевидно в последнее время Пухов много пил.
— Будем, — наливая себе в железную кружку водку, предложил Пухов.
Но Светлана брезгливо отодвинула стакан. Валентин отрицательно покачал головой.
— Где же знаменитость? — спросил он.
Кто-то постучал в дверь, на пороге появился невысокий брюнет лет тридцати с аккуратной бородкой-шкиперкой. Он был в очках с толстой роговой оправой.
— Прошу любить и жаловать! Писатель, критик, литературовед Никифор Степанович Борзовский, — представил вошедшего Пухов. — Вот это мой друг Валентин — однокашник по институту и однокомандник по футболу. Светлана, его подруга.
Пухов взял у гостя зонт и прислонил к подзеркальному столику, на котором стояла глиняная пятнистая собака с розовой пастью.
— Очень приятно… Очень приятно… — Борзовский пожал руку Валентину.
— Я приятно удивлен, встретив здесь такую красавицу, — галантно кланяясь Светлане, ворковал Борзовский.
— Как дела? — без всякого интереса спросил Пухов.
— Написал новый рассказ, но не уверен, что опубликуют. Ты же знаешь, дорогой Альберт, я писатель по призванию, а по профессии корректор в газете. Мои произведения все еще никто не печатает. Для власть имущих я слишком левый, — поглаживая шкиперскую бородку, ответил Борзовский и вздохнул.
— Прочтите, пожалуйста, ваш новый рассказ, — попросил Валентин.
Борзовский уселся в старое плюшевое кресло и положил на стол небольшую стопку исписанных листов. Пухов, держа в руке стакан водки, сел на измятую постель. Валентин прислонился спиной к стене. Светлана опустилась на кривобокий стул.