— Здесь работали декабристы, — сказал Александр Максимович, показывая рукой на покосившиеся бревна, торчавшие из земли.
По лестнице они спустились в узкую щель-выработку, стенки ее при свете карбидной лампы искрились свинцовой рудой. Взволнованный Валентин присел на валун, когда-то выщербленный кандальным железом.
— По преданию, — пояснил Александр Максимович, — здесь отдыхали измученные каторжники. Закованные в цепи декабристы работали в шахте с пяти часов утра, каждый должен был отбить не менее трех пудов руды и перенести ее на носилках, а глубина некоторых шахт доходила до семидесяти сажен… Каторжный труд во вредном свинцовом руднике подкашивал их силы, разрушал здоровье. Знаешь, что доносил тюремный врач начальству? «Трубецкой страдает болью горла и кровохарканьем; Волконский слаб грудью; Давыдов слаб грудью, и у него открываются раны; Якубович от увечья страдает головой…»
С тяжелым чувством поднялся Валентин из шахты на поверхность.
Курилов остановился, поджидая его, и, протянув в сторону горы руку, сказал:
— Острог стоял вон там, у самого подножия горы. Это была казарма, притом темная и очень грязная, кишевшая паразитами. Люди буквально задыхались от смрада, единственной их отрадой было то время, когда их выводили, чтобы спуститься в шахту. А шахту ты видел сам. В этой тюрьме и состоялась встреча Волконской с мужем…
Потом, дружески потрепав Валентина по плечу, перевел разговор на другую тему:
— Ну, истории, пожалуй, хватит… Поговорим о современности! Ты кто по специальности, Валя?
— Геолог. Но не закончил, ушел с пятого курса, — неохотно признался Валентин.
— Это ты зря!.. Но дело твое. Если хочешь, иди в разведку рабочим, а там посмотрим. Сегодня же выходи на смену, люди нам очень нужны, работы невпроворот, дружище…
Они стали спускаться к «Москвичу», у которого стоял чернявый парень с расплюснутым носом и ртом, словно трещина в пироге. Он настороженно оглядел Валентина и спросил:
— Александр Максимыч, геофизику будем ладить?
— Конечно, конечно. Знакомьтесь: Валентин…
— Рудаков, — подсказал Валентин и протянул руку.
— Костя, — нехотя представился тот.
— Что так нелюбезно? — спросил его Александр Максимович.
— Известно, с городскими гастролерами не успеешь поздоровкаться, как пора прощаться, — бросил Костя.
— Ты тоже летун не из последних, — осадил его геолог.
Костя подмигнул.
— От бабы своей бегаю, осточертела до смерти.
— Сам-то откуда? — задиристо спросил Валентин.
— Тутошний, — хихикнул тот и добавил: — А я тебя знаю, на Кварцевом встречал. Самородку он нашел, ну, и, словом… блаженный! — объяснил Костя геологу.
Потом начальственно закричал на Валентина:
— Что зенки на меня пялишь? Пошли грузить оборудование!
Так началась рабочая жизнь Валентина.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Миновали кирпичные станционные здания с паутиной рельсов между ними, высокие опоры с неводом электрических проводов, и Георгиев затормозил машину у грузового причала. Он видел, как его помощник Снегов, подгоняемый ветром, удалялся в сторону плескавшейся в темноте реки.
У причала грузчики в серых плащах разгружали баржу. Под навесом склада тускло светились голые лампочки. Порывистый ветер с мокрым снегом надувал плащи грузчиков и с шумом трепал их мокрые полы. Снегов пошел, нагибаясь, навстречу ветру, осмотрел дорогу, что вела от причала к косогору, на котором стоял приземистый домик с одним светившимся в темноте оконцем.
На глинистой дороге к домику никаких следов автомашины не было видно. Снегов повернул к складу и, укрываясь от дождя, исчез под низким навесом.
Василий Павлович закурил, сунул руку в карман шинели и достал телеграмму: жена уведомляла, что через Москву проедут дочка с мужем. Он вздохнул: в эти дни не сможет вернуться домой… Дочку и зятя не видел три года — с тех пор, как они уехали на Камчатку, где он командует, а она учительствует в местной школе…
А давно ли он встретил Елену!.. Была она тогда моложе, чем сейчас дочка, стукнуло ей всего семнадцать лет. При ее маленьком росте выглядела она школьницей. Это было в войну, в западнобелорусском городишке, в госпитале. Елена была в его палате и сиделкой, и нянькой, и медсестрой, и ангелом-хранителем. Много вечеров и ночей проговорили и промолчали они вместе.
Георгиев быстро поправился и стал провожать ее с дежурства. Как-то за полночь, проводив ее, как обычно, до дома, Георгиев, сказал Елене, что через три дня они расстанутся: он должен возвращаться в часть. Елена ничего не ответила, только опустила голову. Она знала об этом раньше его. Молчал и Георгиев. Предстоящая разлука пугала его, но он знал, что изменить ничего не может. Словно очнувшись от оцепенения, Елена дернула деревянную ручку звонка. Подняла голову и влажными глазами посмотрела на Георгиева. За темными воротами послышались шаги, заскрипел ржавый запор, и в открытой двери появилась старуха в вязаном платке на плечах. При тусклом свете фонаря привратница недовольно посмотрела на Елену и, пробормотав что-то, выжидающе уставилась на Георгиева.
Елена что-то сказала ей, но та отрицательно покачала головой. Елена, настаивая, достала из сумочки маленький кошелечек и сунула старухе, потом схватила за руку Георгиева и потянула за собой. Они ощупью поднялись по темной крутой лестнице. Тяжело дышавшая Елена долго возилась с дверным замком. Наконец они оказались в маленькой прихожей.
— Мы одни здесь, подруга на дежурстве, — зажигая свет в уютной комнатке, сказала она и устало провела ладонью по лбу.
— Зачем ты это сделала? Ведь у тебя могут быть неприятности. Может, мне лучше уйти? — спросил он.
— Мне теперь все равно. Я люблю тебя, — еле слышно ответила она и, нагнув его голову, нежно погладила по волосам.
— Я тоже люблю тебя! — вырвалось у него.
— Любишь? Но ты мало знаешь меня… — закрыв лицо ладонями, сказала она и опустилась на диван.
Он сел рядом. Она доверчиво положила к нему на грудь голову и тяжело вздохнула. Они молчали, глядя в посиневшее окно, за которым чернел островерхий силуэт костела, левая грань его серебрилась от лунного света.
— Война скоро кончится, я приеду за тобой, мы поженимся и уедем туда, где есть таежные леса, озера, как на моем севере, — как о давно решенном сказал он.
— И медицинский институт. Я хочу обязательно стать врачом, — добавила она, нежно целуя его в лоб.
И внезапно отодвинулась в угол дивана, вся сжалась, словно защищаясь от удара, быстро заговорила:
— Послушай, что я расскажу тебе… Отец мой белорус, а мать русская, он привез ее из России после революции. Мать была красавицей, но из простонародья, а отец сельский врач и очень ревнивый. Они часто ссорились, незадолго до войны разъехались, я осталась с матерью. Налетела война, в первый же день отец пришел попрощаться — уезжал на фронт. И больше я его не видела. В первом же бою его убили.
Елена встала и, подойдя к окну, нервно повела плечами.
— Мать погибла у меня на глазах, когда мы с толпой беженцев грузились в товарные вагоны. Это было ночью. Страшная была бомбежка… «Юнкерсы» закидали станцию сначала зажигалками, подожгли вагоны, а когда обезумевшие женщины, дети и старики повыскакивали на пути, раздались подряд три взрыва. Фугаски… Словом, хоронить было нечего…
Плечи ее затряслись. Он подошел к ней, обнял, прижал к себе. Немного успокоившись, она продолжала:
— Потом путь на восток. Под непрерывными бомбежками… Крик, плач. Смерть на каждом шагу… Не помню, как добрели сюда. Здесь и остались. Потом подошли советские войска. Я чудом выжила, хоть после всего жить мне не хотелось. Поступила в госпиталь, живу как во сне, все мне кажется ненастоящим, чего-то жду, чувствую, что все это призрачно…
— Что призрачно? — спросил он.
— Все вокруг… мы… — грустно улыбнулась она.
Постелив ему, Елена ушла из комнаты, притворив за собою дверь. Он постоял у окна, наблюдая, как по крутой крыше соседнего дома осторожно кралась черная кошка; когда кошка скрылась за трубой, он разделся, лег и долго еще думал. Заснул, когда окно зарозовело и где-то во дворе закукарекал петух.
Проснулся внезапно от ласкового прикосновения и увидел склоненную над собой копну черных, пахнущих росой волос и карие глаза. Елена испуганно вскрикнула и отшатнулась, но он обнял ее за плечи и притянул к себе.
…Они прожили вместе только три дня — Георгиев выписался из госпиталя и возвращался в часть. Он просил ее, настаивал, умолял зарегистрироваться до отъезда, но она не соглашалась, не хотела ничем стеснять его. Она обещала лишь писать на полевую почту. Больше он от нее ничего не добился.
Расставаясь, она горько, навзрыд плакала, будто прощалась навсегда. На вокзал не пришла, но он увидел ее из окна уже шедшего поезда: она стояла у колодца с распятым Христом и махала белой косынкой. В эту секунду он понял, что если сейчас же не спрыгнет с набиравшего скорость поезда, не заберет с собой, то потеряет ее навсегда. Растолкав сгрудившихся в тамбуре солдат, он спрыгнул с подножки…
…Снегов тихо открыл дверцу. Георгиев вопросительно взглянул на него. Смахивая дождевые капли с воротника шинели, Снегов недовольно буркнул:
— Никто не приезжал. Бокс мой накрылся, уже не увижу его по телеку. Жалко, встречи очень интересные, но ничего не поделаешь — служба. Василий Павлович, а может, эту шваль следовало взять еще вчера?
— Юрий Яковлевич, смешно слушать, что ты говоришь. Потерять наживку?
Снегов не ответил: Георгиев, как всегда, был прав.
Василий Павлович закурил сигарету и приспустил стекло в дверце. Стало отчетливо слышно, как на улице монотонно шумит ветер.
— Хватать и не пущать — дело несложное… Вот мне, например, труднее понять, выяснить причины: почему человек, которого выучила наша школа, комсомол, озлобился, предал Родину?.. Ты задумывался над этим?
Снегов не ответил. Он не считал нужным церемониться с врагами, а тем более задумываться над причинами их враждебности. Снегов думал, что полковник формалист, ему подавай целую кучу доказательств. Но, наверно, Георгиев в принципе прав. Ведь может пострадать невиновный!..