— Мы с вами, Михаил Васильевич, скоро расстанемся, — сказал Георгиев. — Игорь отвезет вас в Торонто, к мистеру Клиффу, — Георгиев кивнул в сторону молодого брюнета в черных очках, сидевшего за рулем. — Прошу вас, позвоните в Москве Елене Андреевне! Расскажите, что виделись. — Он протянул Михаилу Васильевичу красноватый кленовый лист. — Передайте ей канадский сувенир. Это самый канадский… Пожалуйста, передайте! — Он непривычно разволновался и умолк.
Ни о чем не спросил его Северцев, не мог спросить. Спрятал кленовый лист в свой паспорт.
Темнело. «Волга» мчалась сквозь мрачный лес к золотистому озеру, в котором быстро тонуло раскаленное солнце.
— Что-то на выставке я не встретил экспонатов знакомой мне фирмы «Майнинг корпорэйшн», — прерывая молчание, заметил Северцев.
— Ее больше не существует. Одна левая газета разоблачила фирму как используемую разведкой и этим торпедировала ее, — ответил Георгиев.
Северцев уловил в тоне его голоса ироническую нотку.
Пошел дождь, заплакало ветровое окно. В вечерних сумерках, когда совсем стемнело, боковое оконное стекло превратилось в зеркало, и Северцев мог незаметно наблюдать за Георгиевым. Василий Павлович сидел рядом с водителем, сосредоточенно курил папиросу за папиросой. Часто напряженно всматривался в заднее стекло, будто ожидал погони.
Перед глазами Северцева сидел человек, о котором никогда, наверно, не напишут хвалебного очерка, не напечатают его фотографии… Вот уже много лет каждый час, каждую минуту — за исключением коротких часов отдыха дома — он вынужден преодолевать в себе естественное, инстинктивное чувство самосохранения. Видимо, героизм состоит прежде всего в преодолении самого себя, преодолении в себе страданий, сомнений, наконец — страха. Вот и сейчас Георгиеву, может быть, придется идти в дождливую ночь, пробираться куда-то незнакомыми тропами, чтобы вывести на чистую воду укрывшегося от правосудия мерзавца, на совести которого десятки тысяч загубленных жизней советских людей. Ощущать отвратительное посасывание под ложечкой от наведенного на него, пусть пока еще в кармане врага, пистолета… А может быть, уже через минуту ему придется принять бой. Это все тот же миг преодоления самого себя. Это героизм, скрытый от постороннего взгляда. Когда Георгиев вновь повернулся к заднему окну, Северцев не выдержал, сказал:
— Думаю, что вас не похвалят за этот риск.
Георгиев тепло улыбнулся.
— За нами стоят люди, их судьбы, часто — жизни. Ради этого мы вправе рисковать своей.
У высокого придорожного киноэкрана машина резко затормозила. Игорь впервые открыл рот.
— Ни пуха ни пера! — пожелал он.
Георгиев шутливо послал его к черту. Не оглядываясь, Василий Павлович исчез в шумящей дождем темноте.
Вскоре у «Волги» вырос хвост: за ней неотступно катил глазастый «шевроле». На развилке Игорь резко свернул вправо и помчался по другому шоссе. Больше «шевроле» не появлялся.
Северцев думал о предстоящем разговоре с Еленой Андреевной. Что скажет он ей? Что четверть часа назад, — он посмотрел на часы, — Василий Павлович был жив и здоров?.. А что с ним будет в тот час, когда Северцев передаст ей необычный его сувенир?.. А если случится несчастье?.. Северцев будет казниться. Но ведь он ничего не мог сделать, чтобы предотвратить несчастье. Не может этого сделать и жена, он не принадлежит ей, не принадлежит даже себе. Каждый раз, когда он уезжаем, она, наверное, навсегда прощается с ним и безропотно ждет чуда. А оно вполне может и не свершиться, и тогда никто не будет знать об этом, кроме ближайших сослуживцев и ее — жены, внутренне давно готовой к вдовьей доле.
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
Валентин прислушался. Ветер посвистывал, гнал поземку, а рядом натужно выли буровые станки. Протер холодной рукой припорошенное серой пылью лицо, сплюнул с десен колючий песок и с трудом стал растаскивать по земле провода, присоединяя к ним конические колпачки сейсмоприемников.
Прикрыв чернявую голову большой, грузинского фасона, кепкой, нагибаясь навстречу ветру, подходил Костя. Левой рукой он придерживал гармошку.
— Во ветряга! Рот раскрыл — портки вздулись. Пора, Валечка, смываться к папочке! — выкрикнул вместо приветствия он. Осторожно положил к стволу высокого осокоря гармонь и, сложив ладони, закурил папиросу.
Валентин подул на красные, холодные пальцы.
— Значит, доказываешь? Ну, давай, давай, закаляйся! Только не перекались, ломкий станешь.
— Отстань, зануда! Тебе-то какое дело… — огрызнулся Валентин, прячась от пронизывающего ветра за ящик с оборудованием.
— Жалею великомученика, к тому же шабра. — Костя улыбнулся нагловато-лучезарной, загадочной улыбкой и под ее блистательным прикрытием рванул с головы Валентина пыжиковую шапку, водрузил ее на свою голову, а кепку напялил на Валентина.
— Ты что, спятил? — растерялся тот.
— Махнули — закон, — продолжая безмятежно улыбаться, ответил Костя.
Валентин колебался лишь одно мгновение. Дело не в шапке: уступить сейчас — посадить нахала себе на шею. И хотя Костя по виду был сильнее, Валентин дал ему подножку, с размаху ударил кулаком по челюсти. Костя упал. Сплевывая красную слюну, он медленно поднялся, стряхнул с полушубка песок со снегом и потянул за голенища валенки. Валентин принял боксерскую стойку, втянул голову в плечи в ожидании нападения…
Вдруг Костя засмеялся.
— Боксу не будет, у меня нет злости бить тебя. Проверял, что ты есть за человек, а ты сразу на притужальник — и в морду, — покачав головой, осуждающе сказал Костя, утирая губу рукавом полушубка.
— Проверил? — не меняя позы, спросил Валентин.
— Угу. Жадный. — И бросил шапку.
Валентин поймал ее на лету и бросил обратно.
— Получай подарок. Но больше ко мне, цыган, не приставай. — Нахлобучив кепку на уши, Валентин пошел к проводам, присел около них на корточки.
Костя подошел следом, взял в руки конический колпачок и тоже стал присоединять к проводу.
— Шапка-то мне нужна на свадьбу — к двоюродному брательнику еду, — примирительно заговорил Костя. — Давно я на свадьбах не гулял. Последний раз — у своего деда Ферапонта, — позевывая и потягиваясь, лениво рассказывал он. — Восемьдесят шесть ему, саженного роста, борода лопатой, нос орлиный, брови совиные. Когда я приглашение на свадьбу получил, то засомневался. Спрашиваю: «Меньшого сына женишь?» — «Пошто? Сам женюсь», — отвечает. «Смотри, говорю, Ферапонт, придется к соседу за помощью обращаться», — а он в ответ: «Приезжай к нам на прииск и увидишь, что все приисковые ребятишки с орлиными носами бегают». Силен бродяга? Поехал я, познакомился с невестой: учителка, тридцати ей не было, дородная, я еще подумал — не пара. Недавно опять побывал у них и еще больше удивился! Сидим за столом, бражничаем под пельмешки, молодуха малютку на руках качает и вдруг говорит мне: «Уйми ты моего старого кобеля, жизни мне никакой, хоть в омут. Вторую неделю дома не ночует. Вернулся его внук Ванюшка из армии, так они вместе по солдаткам бродят». Видал? А теперь Ванюхе труба: выходит, оженят…
Валентин недоверчиво ухмыльнулся. Костя выпрямился, потрогал рукой челюсть, поправил шапку и, взяв в руки гармонь, сказал:
— Вот я «гусеничку» для свадьбы достал, голосистая, послушай! — Он растянул гармонь-«гусеницу» и запел приятным баритоном:
Динь-бом, динь-бом,
Слышен звон кандальный.
Динь-бом, динь-бом,
Путь сибирский дальний.
Динь-бом, динь-бом —
Слышно там и тут:
Нашего товарища
На каторгу ведут.
Подмигнул Валентину и добавил:
— Я потопал. Начальник велел пригнать со станции буровую самоходку. Вечером кина не будет, кинщик с утра загулял, приходи на танцы. Между прочим, выбирай себе другую партнершу, если не хочешь боксу. На Любку я имею серьезные намерения! — Махнув рукой, он спустился под гору.
Ветер по-прежнему свистел и дымил поземкой.
Прервав возню с колпачками, Валентин присел на пенек, который схоронился от ветра за рослыми соснами, и посмотрел на темную реку, что сегодня слалась с завьюженным небом. Он любил сидеть здесь и размышлять… о прошлом, о днях, когда его еще не было на свете… Мечтать о том, что было бы, если бы ему довелось родиться в то время и принять участие в революционной борьбе… Конечно, он был бы среди декабристов…
Потом он вообразил себя завзятым путешественником. Вот он плывет на весельной лодке далеко-далеко по этой реке, плавно текущей меж темных мокрых осин и белых берез. Река то замедляет течение в покрытых желтыми кувшинками болотах, то мчится до узким дорогам, то нежно обнимает зеленые островки, то сердито бьется о каменистые мысы. А рядом в лодке Светлана.
Потом вспомнил свой дом. Недавно он вернулся из отпуска. Провел его в Зареченске. Как он и думал, а отчем доме его ждали, в его комнате все оставалось на своих местах, сохранилось неизменным, таким, как в день его бегства. Даже книга «Геология россыпей» была раскрыта на той же странице. Портрет женщины в военной шинели стоял на столе отца на своем обычном месте. Мачеха оставила все по-прежнему. Валентин понял, что Екатерина Васильевна очень любит и бережет отца, как только может, облегчает его трудную жизнь. Она просила Валентина вернуться в дом: им очень не хватает его, а ему не нужно больше тянуть с окончанием института… И он готовится! Он отрубит проклятый «хвост», вернется в институт другим человеком!..
Его мечты развеяла песня:
Серый камень, серый камень,
Серый камень в пять пудов.
Серый камень так не давит,
Как проклятая любовь!
— Валя, Вальк! Где ты? — услышал он и увидел поднимавшуюся в гору девушку в красной кожаной куртке. Когда она поравнялась с ним, он увидел на ее ногах белые ажурные чулки и черные, на высоченных каблуках, остроносые сапожки. Ресницы и брови у девушки начернены, льняные волосы откинуты в одну сторону на манер лошадиной гривы.