„Прошу тебя немедленно приѣхать сюда: я имѣю крайнюю надобность въ тебѣ и въ твоемъ совѣтѣ. Обо мнѣ не безпокойся, я здоровъ. Объясняться не имѣю времени, но убѣжденъ, что ты не откажешь мнѣ. Позволь надѣяться, что увижу тебя здѣсь никакъ не позже суботы. Ты знаешь какимъ способомъ я сюда приѣхалъ; это лучшій, какъ по дешевизнѣ, такъ и по быстротѣ. Милая Фэсъ, но обмани моей надежды.
Любящій тебя братъ
Сорстанъ Бенсонъ.
P. S. Боюсь, достанетъ ли тебѣ тѣхъ денегъ, что я оставилъ. Но не останавливайся за этимъ. Отнеси къ Джонсону моего Фачіолати, онъ дастъ тебѣ за него взаймы; книга лежитъ въ третьемъ ряду, на нижней полкѣ. Главное, — приѣзжай.“
Отправивъ это письмо, онъ сдѣлалъ съ своей стороны все что могъ и послѣдовавшіе затѣмъ два дня прошли какъ въ однообразной дремотѣ, наполненной ожиданіями, размышленіями и заботами около больной, прошли неоживляемые никакимъ новымъ событіемъ, до того однообразно что даже переходъ изо дня въ ночь не составлялъ перемѣны, тѣмъ болѣе, что въ ту нору стояли свѣтлыя, мѣсячныя ночи. Въ суботу утромъ явился отвѣтъ:
«Любезный Сорстанъ,
Только-что получила твое необъяснимое приказаніе, какъ уже повинуюсь ему, чѣмъ подтверждаю мои права на имя Фэсъ [3]. Я явлюсь къ тебѣ почти въ одно время съ этимъ письмомъ. Не могу не чувствовать нѣкотораго безпокойства и въ тоже время большого любопытства. Денегъ у меня довольно и это большое счастіе, потомучто Селли, какъ драконъ, сторожитъ твою комнату и скорѣе пустила бы меня идти всю дорогу пѣшкомъ, нежели дотронуться до малѣйшей изъ твоихъ вещей. Любящая тебя сестра,
Очень обрадовался мистеръ Бенсонъ, узнавъ, что сестра его вскорѣ будетъ съ нимъ. Онъ съ дѣтства привыкъ полагаться на ея здравый смыслъ и быструю сообразительность. Онъ рѣшился отдать Руфь на ея попеченіе, такъ какъ ему было совѣстно употреблять во зло доброту мистриссъ Гогсъ, хлопотавшей день и ночь около больной, жертвуя своимъ временемъ. Онъ попросилъ ее посидѣть въ послѣдній разъ около нея, потомучто самъ поѣхалъ встрѣчать сестру.
Телѣжка его спустилась шагомъ съ крутизны, ведущей къ Ландгу. Мистеръ Бенсонъ взялъ мальчика, чтобы довести багажъ сестры, когда она приѣдетъ. Вскорѣ они достигли до равнины у подошвы горы, гдѣ мальчишка началъ плескаться въ свѣтлой зеркальной рѣкѣ, а мистеръ Бенсонъ усѣлся на большой камень, подъ тѣнь ольхи, разросшейся на берегу. Ему было отрадно снова дышать чистымъ воздухомъ, вдали отъ сценъ, наводившихъ его, всѣ эти три дня, на такія тяжолыя мысли. Онъ во всемъ видѣлъ теперь новыя красоты, отъ голубыхъ горъ, блиставшихъ вдали солнечнымъ свѣтомъ, до мирной, зеленой долины, гдѣ онъ сидѣлъ въ прохладѣ тѣни. Даже кайма бѣловатыхъ кремней, облегавшая воду, имѣла среди всего этого какую-то чистую красоту. Мистеръ Бенсонъ чувствовалъ себя спокойнѣе духомъ, нежели всѣ эти дни. Теперь онъ раздумывалъ о томъ какую странную исторію предстоитъ ему расказать сестрѣ, чтобы объяснить настоятельный призывъ ея къ себѣ. Онъ вдругъ оказывается единственнымъ другомъ и покровителемъ несчастной больной дѣвушки, которой имя даже ему неизвѣстно, о которой онъ только то и знаетъ, что она имѣла связь и брошена своимъ любовникомъ, и что какъ онъ полагаетъ, она хотѣла лишить себя жизни. Но все это, какъ ни была добра его сестра, не могло внушить ей сочувствія. Положимъ, изъ любви къ нему она все сдѣлаетъ, но это не могло удовлетворить мистера Бенсона, желавшаго чтобы участіе ея къ молодой дѣвушкѣ основывалось на ея собственномъ убѣжденіи, а не на одномъ желаніи угодить брату.
Дилижансъ катился съ глухимъ шумомъ по каменистой дорогѣ; миссъ Бенсонъ сидѣла снаружи. Увидя брата, она живо соскочила съ мѣста и съ горячностью и любовью поздоровалась съ нимъ. Она была значительно выше его ростомъ и повидимому когда-то была очень хороша; черные волосы ея раздѣлялись на лбу проборомъ, темные выразительные глаза, и правильный носъ все еще сохраняли красоту молодости. Не знаю, была ли она старше брата, но только вѣроятно вслѣдствіе его увѣчья, требовавшаго ея постоянныхъ попеченій, въ ея обращеніи съ нимъ было что-то материнское.
— Ты блѣденъ, Сорстанъ! не вѣрю чтобы ты былъ здоровъ, что ты тамъ ни говори. Не опять ли боль въ спинѣ.
— Нѣтъ, такъ, немножко, это ничего, милая Фэсъ. Присядемъ здѣсь, а я отправлю ящикъ домой съ мальчикомъ.
Чтобы хвастнуть немножко передъ сестрою своими познаніями въ валлійскомъ языкѣ, онъ напуталъ что-то мальчику, съ самою грамматичною правильностью, но вѣроятно именно по этому и по тому еще, что выговоръ былъ очень плоховатъ, мальчишка только почесалъ въ головѣ и сказалъ; «Dein Seasoneg».
Пришлось повторить поанглійски.
— Ну вотъ Сорстанъ, теперь мы усѣлись. Не мучь же меня долго, объясни мнѣ зачѣмъ ты меня вытребовалъ?
Вотъ тутъ-то и была задача! — охъ! тутъ бы нужно языкъ, краснорѣчіе серафима, но серафимовъ не было подъ рукою, а только воды журчали свою тихую пѣсню, располагая миссъ Бенсонъ терпѣливо выслушать исторію, какова бы она ни была (лишь бы только съ нею не было непосредственно связано счастіе ея брата), приведшую ее въ этотъ прелестный край.
— Дѣло очень непріятное, Фэсъ; но прежде всего скажу тебѣ, что у меня въ домѣ лежитъ больная молодая женщина и я попрошу тебя взять ее на твои попеченія.
Ему показалось, что на лицо его сестры набѣжала легкая тѣнь и что голосъ ея нѣсколько измѣнился, когда она ему отвѣчала.
— Надѣюсь, что дѣло безъ романовъ, Сорстанъ. Вѣдь ты знаешь, я до нихъ не охотница, я никогда имъ не вѣрила.
— Не понимаю что ты называешь романомъ. Исторія, о которой я тебѣ говорю, совершенно дѣйствительна, и боюсь даже, очень обыкновенна.
Онъ замолчалъ, не рѣшаясь преодолѣть затрудненія.
— Хорошо, такъ раскажи же ее мнѣ. Боюсь не поддался ли ты; чьему-нибудь, а скорѣе всего твоему собственному воображенію. Но не пытай же мое терпѣніе; вѣдь знаешь, у меня его не слишкомъ много.
— Ну, слушай же. Эта молодая дѣвушка была привезена сюда въ гостиницу однимъ джентльменомъ, который потомъ бросилъ ее; она очень больна и не имѣетъ никого, кто бы ходилъ за нею.
У миссъ Бенсонъ были нѣкоторыя мужскія замашки, какъ напримѣръ потихоньку насвистывать, когда что-нибудь ее поражало или не нравилось ей. Этимъ она такъ-сказать давала исходъ своимъ чувствамъ, потому и теперь принялась насвистывать. Братъ ея предпочелъ бы, чтобы она говорила.
— Извѣстилъ ты ея родныхъ? спросила она наконецъ.
— У нея ихъ нѣтъ.
Новое молчаніе и новый свистъ, но на этотъ разъ уже тише и однообразнѣе.
— Чтоже у нея за болѣзнь?
— Лежитъ совсѣмъ спокойно, почти какъ мертвая; не говоритъ, не шевелится и глазъ не открываетъ.
— Я думаю для нея было бы лучше ужь заразъ умереть.
— Фэсъ!
Одного этого слова было достаточно чтобы они поняли другъ друга; тонъ, которымъ оно было произнесено, всегда имѣлъ надъ нею власть: это былъ тонъ удивленія и грустнаго упрека. Обыкновенно миссъ Бенсонъ пользовалась нѣкоторою властью надъ братомъ, благодаря своему рѣшительному характеру, а можетъ-быть, если доискиваться прямой причины всякому дѣйствію, и своей здоровой организаціи. Но по временамъ она склонялась передъ его дѣтски-чистою натурою и сознавала его превосходство надъ собою. Она была слишкомъ добра и чистосердечна чтобы скрывать это чувство или тяготиться имъ.
— Сорстанъ, мой милый, пойдемъ же къ ней! сказала она, ее много погодя.
Она съ нѣжною заботливостью помогла ему встать и подала ему руку, всходя долгимъ, утомительнымъ путемъ на гору; но приближаясь къ селенію, они не говоря ни слова перемѣнили положеніе и она дѣлала видъ, что опирается на его руку. Онъ приосанился насколько могъ, проходя мимо жилищъ.
Дорогою они мало говорили. Онъ спрашивалъ у нея о нѣкоторыхъ членахъ его секты, такъ какъ онъ былъ пасторомъ конгрегаціи дисидентовъ въ одномъ провинціальномъ городкѣ; она отвѣчала на его вопросы. Но ни тотъ, ни другой не упоминали о Руфи, хотя оба о ней думали.
Мистриссъ Гогсъ имѣла уже на-готовѣ чай для приѣзжей. Мистеръ Бенсонъ не могъ не ощутить нѣкотораго нетерпѣнія, глядя какъ сестра его медленно потягивала чай, передавая ему въ промежуткахъ мелкія подробности о домашнихъ дѣлахъ, пропущенныя ею сначала.
— Мистеръ Бредшау не пускаетъ больше дѣтей къ Диксонамъ, потомучто они разъ вечеромъ играли въ шарады въ лицахъ.
— Въ самомъ дѣлѣ? Еще хлѣба съ масломъ, Фэсъ?
— Благодарю. Этотъ валлійскій воздухъ должно-быть возбуждаетъ апетитъ. Мистеръ Бредшау уплатилъ арендный долгъ за бѣдную Меджи, чтобы спасти ее отъ рабочаго дома.
— Это хорошо. Хочешь еще чашку?
— Я ужь двѣ выпила. А впрочемъ пожалуй еще одну.
Мистеръ Бенсонъ не могъ подавить легкаго вздоха наливая ей чай. Ему казалось, что онъ никогда еще не видалъ такого голода и жажды у своей сестры. Онъ и не подозрѣвалъ, что пища была для нея въ эту минуту отсрочкою непріятному свиданію, которое, какъ ей было извѣстно, ожидало ее подъ конецъ. Но всему положенъ предѣлъ; положенъ онъ и чаю миссъ Бенсонъ.
— Хочешь теперь пойти къ ней?
— Пойдемъ.
Они отправились. Мистриссъ Гогсъ развѣсила кусокъ зеленаго коленкора въ видѣ венеціанской занавѣси, чтобы устранить послѣобѣденное солнце, и въ этомъ полусвѣтѣ лежала Руфь, недвижимая и бѣлая. Даже подготовленная расказами брата о положеніи Руфи, миссъ Бенсонъ была поражена этою мертвенною неподвижностью, — поражена до состраданія къ бѣдному, прелестному созданію, будто подкошенному смертью. Взглянувъ на больную, она уже не могла долѣе считать ее обманщицею или закоснѣлою грѣшницею: такихъ горе не убиваетъ до такой степени. Мистеръ Бенсонъ не столько глядѣлъ на Руфь, сколько на сестру: онъ читалъ на ея лицѣ какъ въ книгѣ.
Мистриссъ Гогсъ стояла тутъ же и плакала.
Наконецъ мистеръ Бенсонъ дотронулся до сестры и они вышли изъ комнаты.
— Какъ ты полагаешь, останется она жива? спросилъ онъ.