— Терстан, возьми эту корзинку, там такая тяжесть! Салли, это ты? Вот ягоды, завтра мы будем варить из них варенье. А в этой корзине яйца цесарки.
Мистер Бенсон поначалу не говорил ни слова, давая ей возможность отдохнуть и облегчить душу раздачей приказаний Салли относительно ее хозяйственных сокровищ. Но когда мисс Вера пришла к нему в кабинет, чтобы рассказать во всех подробностях о дне, проведенном на ферме, она в ужасе остановилась:
— Милый мой, что случилось? У тебя спина болит?
Он улыбнулся, чтобы успокоить ее, но улыбка вышла неестественная и натянутая.
— Нет, Вера! Я совершенно здоров, но только в плохом настроении. Мне хочется потолковать с тобой, чтобы развеселиться.
Мисс Вера села, выпрямившись и вытянувшись в струнку, чтобы лучше слышать.
— Не знаю как, но вся история Руфи открылась.
— Ох, Терстан! — воскликнула мисс Бенсон, бледнея.
С минуту никто из них не говорил ни слова. Потом она спросила:
— Мистер Брэдшоу знает?
— Да. Он посылал за мной, и мы поговорили.
— И сама Руфь знает, что все выплыло наружу?
— Да. И Леонард знает.
— Как! Кто сказал ему?
— Не знаю. Я не задавал ему вопросов. Но конечно, это сделала его мать.
— Ну значит, она поступила глупо и жестоко, — сказала мисс Бенсон.
Глаза ее засверкали и губы задрожали при мысли о страданиях, которые пришлось вынести ее любимцу.
— А я думаю, она поступила мудро, и уверен, это не было жестоко. До него скоро дошло бы, что есть какая-то тайна, и лучше, чтобы ему все прямо и спокойно рассказала мать, чем чужой человек.
— Как же она могла рассказать ему все спокойно? — спросила мисс Вера, все еще полная негодования.
— Ну, наверное, я употребил неточное слово. Конечно, этого никто не слышал, и я не думаю, что они сами могут теперь рассказать, в каком тоне происходил разговор.
Мисс Бенсон, помолчав, спросила:
— Мистер Брэдшоу был сильно разгневан?
— Да, очень сильно. И он имеет на это право. Я поступил дурно с самого начала, когда допустил ложь.
— Нет! Совсем нет! — горячо возразила мисс Вера. — Это дало Руфи несколько спокойных лет жизни. За это время она стала сильнее и мудрее, и теперь она сможет вынести бремя позора так, как не сумела бы раньше.
— Тем не менее с моей стороны было дурно так поступить.
— Я тоже лгала, и даже больше, чем ты. Но я не считаю, что это было дурно. Я уверена, мы поступили совершенно правильно, и я бы сделала то же самое снова.
— Ну, наверное, это не причинит тебе того вреда, который причинило мне.
— Чепуха! Терстан, не смей так говорить. Я знаю, ты чист. И ты теперь лучше, чем был когда-либо.
— Нет, это не так. Я стал хуже, и это последствие той софистики, с помощью которой я сам себя убедил в том, что зло может быть добром. Я запутал сам себя и потерял то ясное чувство, которое дает человеку совесть. Раньше, если я верил, что какой-нибудь поступок угоден Господу, я совершал его или, по крайней мере, старался его совершить, не думая о последствиях. А теперь я размышляю и взвешиваю: что случится, если я поступлю так-то и так-то? Я двигаюсь ощупью там, где раньше все ясно видел. Ах, Вера, какое это облегчение для меня, что теперь истина открылась! Правда, я боюсь, что слишком мало выразил сочувствия Руфи…
— Бедная Руфь! — воскликнула мисс Бенсон. — Но в любом случае наша ложь была ради ее спасения. Теперь можно не бояться, что Руфь пойдет по дурному пути.
— Всесильный Господь не нуждался в нашем прегрешении.
Они помолчали некоторое время.
— Ты не сказал мне, что же говорил мистер Брэдшоу?
— Нельзя запомнить точные слова, которые говорят в сильном раздражении. Он был очень сердит и сказал обо мне много справедливого, а о Руфи много жесткого. Его последние слова были: «Я не смогу больше посещать вашу церковь».
— О Терстан, неужели дошло до этого?
— Да.
— Знает ли Руфь все, что он говорил?
— Нет, да и как ей знать? Она и не подозревает, что мы с ним беседовали. Бедное дитя! Ей и так было от чего с ума сойти. Она хотела уйти, оставить нас, чтобы ее позор не падал и на нас. Я боялся, что у нее начнется горячка. Мне так не хватало тебя, Вера! Я говорил с ней очень холодно, почти сурово, хотя мое сердце обливалось кровью. Я не смел выражать ей сочувствия, а старался придать ей сил. Но мне так не хватало тебя, Вера!
— А мне-то было так весело, что теперь совестно и вспомнить. Но Доусоны такие добрые, и день был такой чудный… Где теперь Руфь?
— У Леонарда. Он теперь для нее все на земле. Я решил, что лучше всего оставить ее с ним. Но теперь он, должно быть, уже лег и заснул.
— Я пойду к ней, — сказала мисс Вера.
Мисс Бенсон застала Руфь сидящей у постели Леонарда и следящей за его тревожным сном. Увидев мисс Веру, она бросилась ей на шею и молча прижалась к ней. Немного погодя мисс Бенсон сказала:
— Вам пора ложиться, Руфь.
Дав ей поцеловать спящего ребенка, мисс Вера увела ее, помогла раздеться и принесла ей чашку успокаивающего фиалкового чая, впрочем еще более успокоительным было нежное обращение и доброе, любящее слово.
ГЛАВА XXVIIIПонимание между любящими
Наши герои поступили правильно, заранее вооружившись терпением, потому что несчастья, которые им было суждено выносить, вскоре стали еще тяжелее.
Каждый вечер мистер и мисс Бенсон думали, что худшее миновало, но на следующий день случалось еще что-нибудь растравлявшее старые раны. Не повидав всех своих знакомых, они не могли предугадать, какой прием окажет им тот или иной человек по сравнению с прежними временами. В некоторых случаях разница оказывалась велика, и потому негодование мисс Бенсон возрастало. Она чувствовала эту перемену сильнее брата, а для пастора главным горем оставалась холодность семейства Брэдшоу. Несмотря на все их недостатки, подчас оскорблявшие чувствительную натуру мистера Бенсона (о чем, впрочем, он теперь совсем забыл и помнил только добро), Брэдшоу все-таки были его старыми друзьями и щедрыми, хотя и хвастливыми, жертвователями. За пределами его собственного семейства, Брэдшоу были для мистера Бенсона самыми близкими людьми. Ему было горько видеть по воскресеньям пустую скамью, которую они обычно занимали. Мистер Брэдшоу хотя и кланялся издали, встретив мистера Бенсона лицом к лицу, но все же старался, как мог, избегать его. Все, что происходило в доме Брэдшоу, когда-то открытом для мистера Бенсона, как его собственный, теперь было подобно книге за семью печатями: если какие-то вести и доходило до него, то только случайно.
Как-то раз, в минуту размышлений о таком положении вещей, пастор встретил на перекрестке Джемайму. Он усомнился — следует ли поприветствовать ее, но она сразу избавила его от всех сомнений: взяла его за руку обеими руками и лицо ее просияло искренней радостью.
— Ах, мистер Бенсон, как я рада вас видеть! Мне так хотелось узнать, как вы поживаете? Как там бедная Руфь? Милая Руфь! Простилали она мне мою жестокость? Меня теперь не пускают к ней, хотя я была бы рада загладить свою вину.
— Я никогда не слышал, чтобы вы были жестоки к ней, и уверен, она тоже так не думает.
— Нет, она должна так думать. Что она поделывает? Ах, у меня столько вопросов! Я все бы слушала, и все мне было бы мало. А папа говорит…
Она осеклась, боясь огорчить мистера Бенсона, но тотчас, сообразив, что причины ее поведения станут понятнее, если она скажет правду, продолжила:
— Папа говорит, что мне нельзя ходить к вам. Ведь я должна его слушаться?
— Разумеется, моя дорогая. Это ваш первый долг. Мы и так знаем, как вы к нам расположены.
— Но если бы я могла чем-то помочь, особенно Руфи, я бы пришла, пусть и вопреки долгу. Я думаю, это был бы мой долг, — объявила она, стараясь предотвратить запрет со стороны мистера Бенсона. — Нет, не бойтесь! Я не приду, пока не узнаю, что могу быть полезной. Время от времени я получаю о вас весточки через Салли, а то я бы не выдержала неизвестности так долго. Мистер Бенсон, — продолжала она, сильно покраснев, — мне кажется, вы поступили очень хорошо, когда помогли бедной Руфи.
— Я обманул всех вас, дитя мое!
— Нет, вы поступили хорошо не в этом. Но я много думала о бедной Руфи. Знаете, невольно, когда все кругом говорили о ней, это заставило меня обратиться к мысли и о самой себе, о том, что я такое. Имея отца, мать, дом и заботливых друзей, я, наверное, не впаду в грех, как Руфь. Но, мистер Бенсон, — сказала она, подняв на него полные слез глаза и в первый раз с начала разговора глядя ему прямо в лицо, — если бы вы знали, что я передумала и перечувствовала за этот последний год, вы бы увидели: я поддавалась всякому искушению, возникавшему на моем пути. Вот почему теперь, когда я вижу, как мало у меня твердости и как легко могла бы я сделаться такой же, как Руфь, или даже хуже, чем она когда-либо была, так как во мне больше и упрямства, и страстей, — вот почему я так благодарю вас и так люблю вас за то, что вы для нее сделали! Так вы скажете мне правду, если когда-нибудь представится случай что-то сделать для Руфи? Обещайте мне, и я не стану нарушать отцовских запретов. Если же вы не пообещаете, я взбунтуюсь и прибегу к вам сегодня же после обеда. Помните! Я вам верю!
Она пошла было своей дорогой, но тотчас же вернулась, чтобы спросить о Леонарде.
— Он должен что-то знать, — сказала она. — Очень его поразило все это?
— Да, очень, — ответил мистер Бенсон.
Джемайма грустно покачала головой.
— Это, должно быть, тяжело для него, — сказала она.
— Да, тяжело, — кивнул мистер Бенсон.
И действительно, состояние Леонарда очень тревожило всех домашних. Здоровье его было подорвано, он бормотал во сне какие-то обрывки фраз, из которых следовало, что он воюет за свою мать против беспощадных и злых людей. Потом он вскрикивал, заговаривал о позоре и произносил такие слова, каких, как казалось его близким, никогда не должен был слышать. Днем Леонард обычно бывал серьезен и спокоен, но ел без аппетита и явно боялся выходить на улицу, чтобы на него не начали указывать пальцем. Бенсоны думали о том, что малышу надо бы переменить обстановку, но вслух об этом не говорили, так как средств на это не было.