Через несколько недель после этого та бедная старуха, которая подружилась с Руфью во время болезни Леонарда три года тому назад, упала и переломила себе шейку бедра. Повреждение было серьезным, а в таком возрасте, вероятно, и смертельным. Как только Руфь узнала об этом, она тотчас отправилась к старой Анне Флеминг и с тех пор посвящала ей все свое свободное время. Леонард к тому времени перерос учительские способности своей матери, и теперь уже мистер Бенсон давал ему уроки. Таким образом, Руфь могла проводить целые дни и ночи в домике старой Анны.
Там-то и застала ее Джемайма ноябрьским вечером, на второй день после продолжительного пребывания с мужем на материке. Они с мистером Фаркваром посетили Бенсонов и просидели там довольно долго. А теперь Джемайма зашла только повидаться с Руфью, минут на пять, чтобы успеть засветло вернуться. Она нашла Руфь сидящей на скамеечке перед камином, в котором горело несколько поленьев. При свете их, однако, можно было читать, и Руфь углубилась в Библию: она читала вслух бедной старухе, пока та не уснула. Джемайма жестами попросила Руфь выйти во двор, и подруги встали на лужайке перед открытой дверью, чтобы Руфь сразу услышала, если Анна проснется.
— У меня совсем не осталось времени, но меня так и тянуло повидаться с вами. Мы очень хотим, чтобы Леонард пришел к нам посмотреть на все наши немецкие покупки и послушать о наших приключениях. Можно ему прийти завтра?
— Да, благодарю вас! Ах, Джемайма, я тут услышала… У меня появился план, от которого я просто счастлива! Я еще никому об этом не говорила. Мистер Вин — приходский доктор, вы его знаете, — спрашивал у меня, не хочу ли я стать сиделкой при больных. Он думает, что может найти мне место.
— Вам? В сиделки? — невольно воскликнула Джемайма, оглядев стройный стан и прелестное личико Руфи, на которое падал свет восходящей луны. — Моя милая Руфь, я не думаю, что вы годитесь!
— Неужели? — спросила Руфь разочарованно. — А я думаю, что гожусь или очень скоро буду годиться. Я люблю ухаживать за больными и беспомощными. Мне так жаль их всегда. К тому же, мне кажется, я умею с ними мягко обращаться, а это во многих случаях приносит облегчение. Я постараюсь быть очень бдительной и терпеливой. Мистер Вин сам предложил мне эту работу.
— Я не имела в виду, что вы на это не годитесь. Я хотела сказать, что вы способны на большее. Помилуйте, Руфь, вы гораздо лучше меня образованны!
— Но что делать, если мне не позволяют учить? Вы ведь об этом говорите? Кроме того, и все мое образование пригодится, чтобы стать сиделкой.
— Ваше знание латинского языка, например! — воскликнула Джемайма, с досады хватаясь за первое, что ей пришло на ум из всех познаний Руфи.
— Однако, — ответила Руфь, — и это не лишнее, я буду читать рецепты.
— А этого-то доктора и не любят.
— Все-таки вы не можете сказать, что какое-нибудь знание станет помехой или сделает меня неспособной к делу.
— Может быть, и нет. Но ваш утонченный вкус и ваша привычка ко всему изящному будут помехой и сделают вас неспособной.
— Вы меньше моего думали об этом, иначе не говорили бы так. Мне придется забыть брезгливость, и без нее я стану лучше. Но я думаю найти применение всем способностям, умениям и даже воспитанию, потому что все может помочь в благом деле. Разве вам бы не хотелось, чтобы о вас заботилась сиделка, которая говорит нежно и двигается тихо? Неужели суетливая женщина лучше?
— Да, разумеется, но ведь любая может двигаться тихо и говорить нежно, подавать лекарства, когда прикажет доктор, и не спать по ночам. Разве не это лучшие качества сиделки?
Руфь помолчала некоторое время, а потом ответила:
— Во всяком случае, это работа, и я ей рада. Вам не отговорить меня. Наверное, вы слишком мало знаете, какова была моя жизнь и на какую праздность я была обречена, а потому и не можете вполне мне сочувствовать.
— А мне хотелось бы, милая Руфь, чтобы вы у нас побывали, посмотрели на мой новый дом. Мы с Уолтером надеемся уговорить вас почаще нас навещать, а теперь вам придется сидеть взаперти в комнате больного.
На самом деле пригласить Руфь в гости решила сама Джемайма, а мистер Фарквар только согласился.
— Я не смогу к вам ходить, — тут же ответила Руфь. — Милая Джемайма, мне приятно, что вы подумали об этом, но я никак не могу прийти к вам в дом. В вас говорят чувства, а я знаю, что этого нельзя делать. Милая Джемайма, если вы будете больны или в горе и если я вам понадоблюсь, то я приду.
— Но если вы примете приглашение, то вы и ко всякому сможете пойти.
— Но к вам, душа моя, я бы пришла совсем с другим чувством. Я пришла бы с сердцем, полным любви. Полным до того, что, боюсь, буду слишком тревожиться.
— Я чуть ли не захотела заболеть, чтобы поскорее заставить вас прийти.
— А мне так бы хотелось выразить вам благодарность за то, что вы сделали для меня в тот день… в тот ужасный день в классной комнате. Благослови вас Бог, Джемайма!
ГЛАВА XXXПодлог
Мистер Вин, приходский доктор, сдержал свое слово. Он действительно сумел предоставить Руфи место сиделки. Жила она по-прежнему у Бенсонов, всякую свободную минуту посвящая Леонарду, но являлась на зов всякого больного в городе. Поначалу ей приходилось иметь дело исключительно с бедняками. И в первое время ее отталкивали физические страдания тех, за кем она ухаживала. Но Руфь старалась избавиться от чувства отвращения или, по крайней мере, ослабить его: думая о людях, она пыталась отделять личность от разрушающегося тела. При этом с самого начала Руфь настолько владела собой, что ни разу не выказала никакого знака брезгливости. Она не позволяла себе нервной торопливости в обращении с пациентами, чтобы не оскорбить чувства бедных и одиноких больных. В трудных и неприятных случаях у нее не возникало грубого желания поскорее от них отделаться. Когда нужно было уменьшить боль осторожным обращением и все зависело от умения сиделки, Руфь забывала о себе и думала лишь о том, как лучше выполнить задание.
Как сама же Руфь и предвидела, все ее качества оказались небесполезными. Больные поневоле смягчались, видя утонченность ее манер, слыша ее голос. И если бы гармоничность и утонченность ее натуры были бы излишними, они не оказывали бы такого целительного воздействия. Внешняя гармония являлась только выражением доброй и скромной души Руфи. Постепенно известность ее как сиделки широко распространилась, и о ее услугах стали просить те, кто имел возможность хорошо за них платить. Какое бы вознаграждение ни предлагали Руфи, она принимала его просто, без лишних слов, сознавая, что не имеет права отказываться, так как эти деньги, в сущности, причитались Бенсонам за содержание ее с ребенком. Она шла ко всякому по первому вызову. Случалось, бедняга-каменщик, переломивший обе ноги при падении с лесов, присылал за Руфью в то время, когда она была не занята, и она отправлялась к нему и оставалась с ним до тех пор, пока больной не оказывался способен обойтись без нее. Руфь иногда отказывалась ухаживать за людьми богатыми и счастливыми, у которых было хорошо все, кроме болезни, в пользу человека небогатого и одинокого. Иногда Руфь даже просила у мистера Бенсона немного денег, чтобы помочь таким беднякам. Но удивительнее всего то, как много ей удавалось сделать без всяких денег.
Руфь всегда была очень тиха и никогда не говорила лишнего. Каждый человек, которого на протяжении многих лет подавляет какая-нибудь тайна, и особенно тот, на всю жизнь которого повлияло какое-то событие, оставившее след в виде печали и стыда, ведет себя сдержанно. Но молчаливость Руфи была не просто сдержанностью — в ней проявлялась еще особая нежность. В присутствии Руфи смолкали те, кто привык громко выражать свои чувства, и в спокойной атмосфере слова обретали чудесную силу. О вере Руфь почти не говорила, но те, кто знал ее, чувствовали, что именно вера и есть ее невидимое знамя. Слова, которые Руфь нашептывала на ухо страдающим и умирающим, направляли их дух к Господу.
Мало-помалу Руфь приобрела известность и уважение даже среди самых отчаянных хулиганов из бедных кварталов города. Когда она проходила по улицам, они давали ей дорогу охотнее, чем кому-либо, потому что каждый слышал, с какой нежной заботливостью она ухаживала за больными. А кроме того, Руфь так часто сталкивалась со смертью, что суеверный страх этих диких подростков по отношению к мертвецам отчасти распространился и на нее.
Сама Руфь не замечала в себе перемен. Она чувствовала себя столь же несовершенной, столь же далекой от того, кем бы она хотела стать, как и раньше. Она лучше других знала, сколько ее добрых дел оставались не доведенными до конца. Руфь не считала, что уже намного отличается от той девушки, какой она была в прошлом. Наоборот, Руфь думала, что меняются все, кроме нее. Мистер и мисс Бенсон старели, Салли теряла слух, Леонард подрастал, а Джемайма уже стала матерью. Только она сама да дальние горы, видные из окна ее комнаты, казались Руфи не изменившимися с тех пор, как она в первый раз приехала в Эклстон.
Как-то раз, сидя у окна мезонина в одиночестве в редкую минуту отдыха, Руфь увидела, что сосед вышел в свой сад погреться на солнышке. Когда она сюда приехала, этот сосед и его дочь часто и подолгу прогуливались, но постепенно его прогулки стали короче, и заботливая дочь отводила его домой, а сама потом отправлялась гулять одна. В последние годы сосед выходил уже только в садик за домом. Поначалу он передвигался, хотя и не без помощи дочери, довольно бодро, но теперь его выносили на руках и усаживали в большое мягкое кресло. Голова больного лежала неподвижно на подушке и не двигалась, в то время как добрая дочь — уже немолодая женщина — приносила отцу первые розы. Эта картина говорила Руфи о течении времени и ходе жизни.
Мистер и миссис Фарквар по-прежнему не оставляли ее своим вниманием. Однако мистер Брэдшоу не подавал никакого знака, что он простил тех, кто его обманывал, и мистер Бенсон уже не надеялся на возобновление дружеских отношений. Но он все-таки думал, что мистеру Брэдшоу должна быть известна та милая внимательность, с которой Джемайма относилась к его семейству, и то участие, которое она вместе с мужем принимала в Леонарде. Последнее чувство зашло так далеко,