В это время случилось одно незначительное происшествие, которое, может быть, и не стоило бы называть событием, но мистеру Бенсону оно представилось важным. Однажды, примерно через год после удаления Ричарда Брэдшоу из торговой фирмы его отца, пастор встретил на улице мистера Фарквара, и тот рассказал ему о добром и похвальном поведении Ричарда в Глазго, куда мистер Фарквар недавно ездил по делам.
— Я намерен сообщить об этом его отцу, — сказал он. — Мне кажется, все семейство слишком усердно соблюдает негласный запрет на упоминание имени Ричарда.
— Негласный запрет? — переспросил мистер Бенсон.
— О, извините! Я неверно выразился из-за ложного чувства, которое испытывает тот, кто говорите привыкшим к точности ученым. Я хотел сказать, что мистер Брэдшоу установил для себя правило немедленно выходить из комнаты, как только упомянут имя Ричарда. Он делал это с вызовом, и мало-помалу все поняли: отец желает, чтобы о Ричарде даже не заикались. Все бы ничего, пока о Ричарде нельзя было сказать ничего доброго. Но сегодня вечером я отправлюсь к мистеру Брэдшоу и позабочусь, чтобы он дослушал до конца рассказ о Ричарде. Он, конечно, никогда не станет образцом добродетели, поскольку воспитание убило в нем всякое нравственное мужество, но если постарается, то исправится. И пусть Ричард уже не станет гордостью отца, но и стыдиться его будет решительно не за что.
В следующее за этим разговором воскресенье и произошло то маленькое происшествие, о котором я упомянула выше.
Во время обедни мистер Бенсон заметил, что большая скамья, отведенная в церкви семейству Брэдшоу, больше не пустует. В темном углу была видна склоненная в молитве седая голова мистера Брэдшоу. Когда он в последний раз здесь молился, волосы его были еще серо-стального цвета, и даже на молитве он стоял выпрямившись, словно показывая: правоты у него столько, что хватит и ему самому, и найдется еще избыток, позволяющий судить других. Теперь убеленная сединой голова мистера Брэдшоу ни разу не поднялась. Отчасти эту скромность можно было приписать тому неприятному чувству, которое неизбежно должно было у него возникнуть, ведь он открыто отступал от однажды данного им обещания никогда больше не входить в церковь, где совершает богослужения мистер Бенсон. И поскольку подобное чувство свойственно всем людям, а таким, как мистер Брэдшоу, в особенности, то пастор из чувства уважения вышел из церкви вместе со всеми своими домочадцами.
С этого дня мистер Бенсон почувствовал уверенность, что дружеское расположение к нему мистера Брэдшоу вернется, хотя и должно пройти еще некоторое время, прежде чем они смогут возобновить знакомство.
ГЛАВА XXXIIIМать, которой можно гордиться
Старожилы помнят еще те тяжелые годы, когда эпидемия тифа прошла по всей стране как моровая язва. Тогда многих коснулось глубокое и неутешное горе, вызванное смертью родных, а те, чьи близкие сумели выжить, стараются вовсе не вспоминать это время. Страшны и мучительны были всеобщие опасения, невыносимо постоянное ожидание появления болезненных симптомов. На все общество опустилось, подобно туче, мрачное уныние. Тревога, охватившая людей, оказалась столь же велика, как и предшествовавшее ей легкомысленное чувство воображаемой безопасности. И воистину так, ибо со времен царя Валтасара знаки судьбы, повергнувшие в молчание пирующих на празднике жизни, не были столь ужасны.
Это случилось в тот год, до которого дошла моя история.
Лето выдалось великолепное. Правда, некоторые жаловались на удушливую жару, но в ответ им указывали на обильную и роскошную растительность. Ранняя осень оказалась сырой и холодной, но на это не обратили внимания, потому что всех увлекли праздничные торжества, посвященные военной победе, о которой трубили все газеты и которая давала пищу разговорам. В Эклстоне торжества были более масштабными, чем во многих других городах, так как предполагалось, что победа откроет новый рынок для местных мануфактурных изделий и торговля, ослабевшая в течение двух последних лет, оживет с удвоенной силой. Кроме этих законных причин для хорошего настроения, в городе наблюдалось оживление по поводу новых выборов, так как мистер Донн принял должность в правительстве, которую предоставил ему один его влиятельный родственник. На этот раз Крэнуорты уже не были столь самоуверенны и организовали ряд пышных празднеств, чтобы снова привлечь на свою сторону эклстонских избирателей.
Пока горожан поочередно занимали эти темы — то грядущее возрождение торговли, то возможный исход выборов, то балы в Крэнуорт-корте, где мистер Крэнуорт протанцевал со всеми прекрасными представительницами эклстонской лавочнократии, — в город между тем неслышными шагами прокрадывалась ужасная болезнь, которая никогда не исчезает полностью в жалких притонах порока и нищеты, но живет, притаившись во мраке, как дикий зверь в своей укромной берлоге. Началась она в содержавшихся ирландцами меблированных комнатах низшего разряда, но там смерть была явлением обычным и не привлекла большого внимания. Бедняки умирали, не получая помощи медиков, которых просто не уведомили и которые впервые услышали о распространяющейся эпидемии от католических священников.
Прежде чем эклстонские врачи успели собраться, посоветоваться и сличить сведения о болезни, собранные каждым из них, эпидемия, подобно огню из долго тлевших углей, вспыхнула повсюду разом: не только среди бедняков, порочных или живущих честной жизнью, но и среди уважаемых горожан. В довершение ужаса, как и во всех подобных случаях, болезнь проявлялась внезапно и, как правило, оказывалась смертельной и безнадежной. Сначала стоял всеобщий вопль, потом наступило глубокое молчание, а потом пришло время для стенаний выживших.
В городской больнице было учреждено целое отделение для тифозных. Если представлялась возможность, заболевших тотчас относили туда, чтобы предупредить распространение заразы. В этом отделении и сосредоточилось все медицинское искусство и все средства, имевшиеся в городе.
Вскоре один из докторов умер вследствие своего усердия, и в течение двух дней болезнь прибрала всех сиделок и сестер милосердия в отделении. Другие сиделки городской больницы уклонялись от ухода за тифозными, и даже высокая плата не могла соблазнить одержимых паническим страхом. Доктора ужасались страшной смертности беспомощных страдальцев, предоставленных попечению несведущих наемниц, слишком грубых, чтобы осознать величие смерти. Все это совершилось уже в первую неделю после появления эпидемии.
В самом начале эпидемии Руфь вошла в кабинет мистера Бенсона — более спокойная, чем обычно, — и сказала, что ей нужно с ним переговорить.
— Охотно, дорогая моя, садитесь, пожалуйста! — откликнулся он.
Руфь стояла возле камина и смотрела на огонь, словно не слышала ответа. Помолчав еще немного, она заговорила:
— Сегодня утром я ходила в больницу и предложила себя в сиделки в тифозном бараке на время, когда в нем так много больных. Меня приняли, и вечером я отправляюсь туда.
— Ох, Руфь, этого-то я и боялся. Я заметил, какой у вас был взгляд сегодня утром, когда мы говорили о страшной болезни.
— Почему же вы говорите «боялся», мистер Бенсон? Вы ведь и сами были и у Джона Харрисона, и у старой Бетти, и наверняка у многих других, о ком мы не слышали.
— Это совсем другое дело! Но оставаться в зараженном воздухе, рядом с такими тяжелыми больными… Хорошо ли вы обдумали и взвесили все, Руфь?
Она с минуту молчала, только глаза ее наполнялись слезами. Наконец она проговорила — очень тихо, с какой-то спокойной торжественностью:
— Да, я все обдумала и взвесила. И несмотря на все опасения и раздумья, я поняла, что должна быть там.
И Руфь, и мистер Бенсон в этот момент, не сговариваясь, вспомнили о Леонарде, но ни он, ни она ничем себя не выдали. Затем Руфь сказала:
— Мне кажется, я не боюсь. Говорят, отсутствие страха лучше всего хранит от болезни. Во всяком случае, если я и чувствую естественное желание уклониться, то стоит мне вспомнить, что я в руках Божьих, и страх тотчас проходит. Ах, мистер Бенсон! — воскликнула она, разражаясь неудержимыми рыданиями. — Леонард, мой Леонард!
Тут настала его очередь утешать и успокаивать ее словами веры.
— Бедная, бедная мать, — сказал он. — Укрепите свое сердце. Леонард ведь тоже в руках Божьих. Подумайте о том, какой крошечный промежуток времени отделяет вас от Господа, если вам суждено умереть на этой работе!
— Но он… но он… Ему будет плохо без меня, мистер Бенсон! Он останется один!
— Нет, Руфь, нет. Бог и все добрые люди будут хранить его. Но если вы не можете без страха думать о его будущем, то вы не должны браться за это дело. Такая боязнь предрасположит вас к болезни.
— Я не буду бояться, — ответила Руфь, поднимая голову, над которой сиял ясный свет, словно неземное свечение. — Я не боюсь за себя. Но как мне не бояться за моего мальчика?
После непродолжительного молчания они начали обсуждать детали ее ухода, в частности как долго Руфи придется отсутствовать, занимаясь этой работой. Говоря о ее возвращении, они говорили так, словно считали его само собой разумеющимся, хотя точный срок его был им неизвестен и полностью зависел от развития эпидемии. Но тем не менее в глубине души оба чувствовали, что не высказывают главного. Руфь должна была связываться с Леонардом и мисс Верой только через посредство мистера Бенсона, который решил каждый вечер приходить в госпиталь и справляться о здоровье Руфи и о происшедшем за день.
— Я буду делать это не только для вас, моя дорогая! Там найдется много больных, и я смогу принести весточку их близким, если не буду полезен чем-то еще.
Все это они обсудили очень спокойно. Руфь медлила, словно собираясь с силами. Наконец она проговорила с легкой улыбкой на бледном лице:
— Все-таки я большая трусиха: стою здесь и разговариваю, потому что боюсь объявить о своем решении Леонарду.
— И не вздумайте! — воскликнул мистер Бенсон. — Предоставьте это мне, вы только расстроитесь.