– Точно, Юрка! – рассмеялись в ответ продавщицы.
А передача та, в которой по телику про солнцеедов рассказывали, как-то всем запомнилась.
Смущало, правда, то, что те солнцееды вовсе ничего не ели и не пили. Так что было негласно в Петрово соседями решено, что и наш старый Юрка из этих – из солнцеедов. И это как-то все поставило на свои места.
А наш Юрка пил. Но не воду, а одну только водку. Поэтому у нас в Ругачёво от Михалёво до Диденёво спорили, можно ли считать Юрку полноценным солнцеедом, если он пьёт одну горькую без закуси. И все сходились на том, что солнцееды, о которых в газетах-журналах писали, все больше иностранцы, а наш старый Юрка – местный. А что за русский, да без водки?! Да это же смешно! Так что – русский солнцеед наш Юрка. Это точно!
Спорил-то народ по-соседски, а Юрка, не озадачиваясь; феномен он или нет, солнцеед или обычный алкаш русской глубинки, так же, как и раньше, в любую непогоду шел за своим источником энергии, своим внесезонным солнцем, пешком из Петрово до Ругачёво и обратно.
Только летом в его дом приезжала вдова его сына с двумя веселыми, но с вечно драчливыми на заднем сиденье автомобиля мальчишками. Она откармливала, отмывала старика и весь дом. Хозяйничая в его доме всё лето, как на даче. Но к 1 сентября увозила ребят до следующего июня. И вновь Юрка шел пешком тем особым неторопливо размеренным шагом вдоль дороги по обочине в Ругачёво за водкой, под дождями, потом под снегами, потом опять под дождями – до следующего лета.
Но наш Юрка не всегда был таким. Была у Юрки в молодости любовь. Олюшка… Женились они. И все вроде бы путем пело. Сына родили, но как-то не задалась жизнь. Жена умерла рано. А сын успел и жениться, и двоих сыновей родить, но и сам рано ушел. Потому что, видать, тоже из местных «солнцеедов» был. Было это давно, так давно, что помнилось, но сердцем не вспоминалось, ничего не колыхая, не потревожив в полуотмершей Юркиной душе. Да и весь старый Юрка от питья с годами стал одеревенелый какой-то. Старый пень какой-то без корней, бредущий туда-обратно, с пузырём или еще без него.
Но однажды, взяв свою «Столичную», привычно спрятав бутылку за пазуху, он повернулся, чтобы выйти из магазина. И столкнулся с прекрасной дамой. Нет, вернее, сначала он врезался, как автомобиль в тумане, в облако аромата ее духов и особой цветности ее одежд. Чего-то тающего, сиреневого, ускользающе-сумрачного, дымчато-голубоватого, развевающегося.
И только пронзительная синева её глаз, цвета нестерпимо жаркого июльского лета, была отчетливо прекрасна в этом облаке тумана и нездешнего манящего аромата, в котором Юрка внезапно утонул и растерялся. Вынырнул из дивного тумана, словно сбившийся с курса корабль. И очнулся только от тихого и мелодичного звука её голоса:
– Пропустите же меня, пожалуйста! – прозвенело у входа в магазин.
И оказалось, что прозвучало это для него, потому что он окаменело стоял у входа в магазин. Тут Юрка горько ощутил всю свою окаменелость. Всего самого себя внутри наросшей, как старая кора, сухой и дряблой кожи, сделав шей его тупым и неуклюжим, сковавшей его с годами. Он как-то медвежисто попятился назад, не отрываясь всматриваясь в её прекрасное, фарфоровое лицо, утопающее в тени широкополой шляпки, удивительно неуместной в этом сельском магазинчике. Где Юркино высохшее и одеревенелое лицо с остановившимся взглядом было куда роднее и понятней.
Маргарита, смущаясь, прошла в магазин, ежась от тяжелого Юркиного взгляда, охватившего, вернее – облапившего всю её с головы до пят. Она и сама понимала, что выйти за хлебом в сельпо можно было и не на каблучках, и без прически и макияжа, и даже без шляпки. Можно, но совершенно невозможно было для Маргариты! Юрка желал одного в этот момент: слиться со стеной, стать частью этой пропыленной побелки и штукатурки, чтобы, как интересное кино в детстве, смотреть, смотреть во все глаза, на это явление красоты в их обшарпанном сельпо.
– Здрасьте, Маргарита! – услышал Юрка отрезвляющий голос продавщицы Машки, обращенный к незнакомке.
«Маргарита»… – эхом отозвалось в нем ее такое вычурное, нездешнее, но очень красивое имя.
Он вышел из магазина, повторяя про себя медленно, словно нараспев: «Мар-га-ри-та» – растягивая удовольствие от причудливого сочетания звуков, досадуя, когда это имя затихало внутри него, и повторяя вновь. Как в детстве подаренный леденец на палочке, так жаль сразу съесть. А ведь им можно еще играть и играть. И на солнце можно любоваться сквозь красного петушка, как сквозь цветное стекло. И дразнить тех, у кого нет такого леденца-петушка на палочке. Так и он почувствовал, что у него появилась драгоценность – имя красавицы! Дивное имя – Маргарита.
И он шел обратно, к себе в Петрово, точно с волшебным нежданным гостинцем. С именем, которое никто не отнимет, не помешает повторять, наслаждаясь перекатывающимися звуками, как камушки в весеннем ручейке, которое можно нежно и тайно хранить внутри себя, как оберег, как игрушку, как оброненный кем-то ключ от роскошного автомобиля, промчавшегося мимо.
Маргарита появилась внезапно, как обычно в наших широтах наступает зима с узорами на окнах и блестками на выпавших в мороз снегах. Или буйство цвета осени… Но вот – нежданно-негаданно, а она появилась пару лет тому назад. Поговаривали, что жила она в Москве. Была замужем за поэтом. Но не сложилось, и они развелись. И переехала сюда с сынишкой Маратом. Потому что малец прибаливал легкими. И доктора велели «жить на воздухе». Вот так они с мужем и разменялись: однокомнатная в Москве – ему. А небольшой старинный кирпичный домик бывшего директора школы с палисадником в нашем Ругачёво – ей с сыном.
Выбрала Маргарита наши места потому, что из наших мест её прабабушка и прапрадедушка. Здесь же, в своем доме на первом этаже, она устроила салон шляп – ателье «Маргарита». А на втором этаже – в двух комнатках – устроилась с сыночком Маратиком. Она – модистка, прежде даже работала художником-модельером на Кузнецком Мосту, о чем она с гордостью сообщала изредка заходившим в её ателье посетительницам. Её многочисленные шляпки, шляпы и теплые меховые шапки пестрели на полках вдоль стен, как грибы в осеннем лесу. Но посетители были редки. Да заходили они в основном поглазеть и померить шляпки. Но Маргарита в течение каждого дня мужественно ждала настоящих посетителей в своем салоне при полном параде – старательно причесанная, в туфельках, с подведенными глазами и накрашенными пунцовыми губами. В надежде, что праздно любопытствующие и глазеющие больше на неё, чем на шляпы, окажутся не просто посетителями, а покупателями.
Так и текли её дни. Она, сидя на стуле перед большим зеркалом, вышивала тюбетейки. Её бывший муж;, отец Марата, был намного старше Маргариты. Он – выпускник Литературного института – был известным в советское время таджикским поэтом, переводившим на русский язык национальных поэтов Таджики стана – Нарзикул Давронов. Тогда он был знаменитым поэтом «солнечного советского Таджикистана». И к тому времени, когда Маргарита еще только шла в первый класс, он уже был знаменитостью, песни которого звучали по радио, по ТВ, даже украшали «Голубой огонек». Он был и весьма успешным переводчиком, для которого русский язык был настолько родным, что, устав от поисков самородков в родном Таджикистане для дальнейшего перевода их виршей и напевов на русский язык, просто писал свою поэзию под чужими именами своих им же вымышленных соплеменников – Джанибек Узылтуй, Джавжет Джамбаев и другие, чьи имена свидетельствовали о крепнувшей дружбе народов, тоже были его творческими псевдонимами. Дружбе, без которой и песни не пелись, а потому лились из радиоприемников их песни, сочиненные одним автором – мужем Маргариты – Нарзикулом Давроновым. Потому что он отлично понимал, что занятая им ниша переводчика поэзии тепла и надежна. А главное – была востребована в те времена советской дружбы народов. Но вот пробиться со своей авторской поэзией в издательском мире – значило бы начинать жизнь с нуля, а было жаль тратить силы на эту борьбу с непредсказуемым исходом и отвлекаться от поэзии не хотелось. Поэтому жила его поэзия, как опытный рецидивист, под разными, а порой и откровенно вымышленными именами.
А после Перестройки стало совершенно все равно: переводит ли он поэзию других авторов на русский язык или пишет сам, потому что классическое – «поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан!»– приобрело особый смысл бессмыслицы. Потому что поэзия перестала быть голосом времени, публикации стихов осуществлялись лишь на средства авторов. И померкли все приоритеты, престиж: и значимость былой иерархии ценностей Союза писателей СССР. И он почувствовал себя в этом новом наступившем дне уже не поэтом, не переводчиком. А просто старым человеком, чужим всему новому. Ничем внешне не отличавшимся от нового этноса с немецким звучанием – «гастарбайтер». А главное, невольным обманщиком своей молодой жены Маргариты, которая выходила замуж; за известного и успешного, публикуемого поэта, а выпело – вот как.
Она, долгое время полагая, что он должен взбодриться, найти новую тему, зазвучать, старалась уговаривать его больше писать, сочинять. Постараться увлечься творчеством, искать новые формы, рифмы, темы. А он понимал, что прежде всего он должен не мешать ей жить своей жизнью – отступить, но не предать. Тут все и само так сложилось. Как-то после гриппа у Марата случилось осложнение – пневмония. Лечили долго, пытаясь вытянуть из сильного воспаления. Малыш едва выжил, но последствия остались – астма. Доктора советовали жизнь на свежем воздухе. Тут и ОДМО «Кузнецкий Мост» закрыли, где она работала модельером. И даже помещение перепродали. Вот так и закрутилось всё: придумалась идея со своим ателье шляп. Но аренда в Москве заоблачная, и неожиданно возникшее предложение – купить домик в Подмосковье, но не дачку, а именно домик в городке – оказалось кстати.
То есть Маргарита и не разводилась, и не обсуждали они с мужем свои дальнейшие отношения. Словом, получилось нечто похожее на «хрустальный развод», полный благородного компромисса. На каникулах Марат жил у отца, да и Маргарита задерживалась порой на недельку в Москве. Откармливая старого Нарзикула Давронова после разлуки, приводя в порядок квартиру, с грустью отмечая полное отсутствие рукописей. Нигде не было даже хоть каких-то обрывков бумаги с беглыми записями рифмованных строк, как в былые времена. Корзина для бумаг пополнялась только газетами да листовками рекламы, которыми забивали почтовый ящик. Но теперь, в эти её наезды-приезды в Москву, – воспринимались не так буднично и суетно, а как значительное событие, наполненное сильными впечатлениями от походов на выставки или поэтические вечера, на которые она всякий приезд старательно выкраивала время. Да и в воскресенье Марат частенько гостил у отца среди заставленной книгами квартиры.