– Красивая тюбетейка. Правда, сами делаете? – спросил он.
– Правда! Конечно, сама! Вам нравится? – обрадовалась Маргарита, что старику, невольно спугнувшему милиционера, так напугавшего Марата, так понравилась ее работа. И она даже испытывала чувство благодарности за невольное спасение.
– Беру! Сколько стоит? – спросил он, нарочито посерьезнев, чтобы не подумала она, что он так, развлекушки тут строить пришел. Что он человек серьезный. «Да и от пенсии еще осталось, как раз хватит», – прикинул Юрка.
– А я хочу вам её просто подарить! То есть мы с Маратом вам ее дарим. Марат! Иди сюда, посмотри, как дедушке идет, правда? Марат! Где ты?
Юрка не успел и возразить ей, как она выпорхнула на улицу за сыном. Юрка взял куртку и пошел к выходу, понимая, что праздник, которого он так ждал, закончился.
Марат, конечно же, как только увидел, что опасность миновала, вернулся к ослику, успев прихватить на кухне еще батон белого хлеба. Маргарита, увидев ослика, конечно, порадовалась, что Марат сообразил покормить его. Ослик так же невозмутимо жевал, думая о чем-то своем.
Ослик во всем своем украшении был каким-то чудом, выпавшим из неведомой сказки. Маргарита, Марат и Юрка смотрели, поглаживали ослика и его крылья на спине.
– Так сколько за тюбетейку я должен? – спросил он Маргариту.
– Так я же вам её подарила! Носите на здоровье! Вот видите, это день такой – полон чудес! Даже крылатый ослик во дворе очутился! – смеялась Маргарита, выложив на своей изящной ладошке кусок хлеба, который ослик поглаживал, ощупывая языком, но никак не хотел есть.
Но их троих отвлек женский крик:
– Пегаска! Вот ты где! Ко мне, Пегаска! Ко мне! – крикнула женщина в ярко-красной стеганой куртке, выглядывая из кабины фуры, за рулем которого она сама сидела. Она въехала во двор и, выпрыгнув из кабины, подбежала к ним.
Ослик преобразился, подпрыгнул и радостно завел свое «ийа-ийа», направляясь к незнакомке.
Женщина, выскочившая из фургона, резко отодвинула руку Маргариты и без признаков какой-либо вежливости спросила у неё:
– Чем вы тут его кормили? – строго оглядывая всех троих, спросила румяная, полная в красной стеганке молодая женщина, лет 30 с небольшим, с разметавшимися по плечам светло-русыми с веселой рыжинкой волосами.
– Хлебом… – ответили они оторопело.
– Главное, консервы никакие или колбасу не давали? Ой, бока-то крыльями, наверное, натер! – и она ловко открутила его крылья и сняла чалму, что очень обрадовало ослика. И он точно маму увидел, оживился и уткнулся в ее бок. И она достала тюбик с мазью и намазала потертости на боках, оставшиеся от «крыльев бабочки».
– Нет, никаких консервов или колбасы. Только хлеб! – объяснила Маргарита, разглядывая, как ловко эта незнакомка управляется с осликом и намазывает бока мазью из тюбика, который та достала из кармана вместе с пластырем, которым прикрыла места потертостей.
– Представляете? Мой напарник вчера забирал животных, я-то вчера выступала далеко отсюда – гастроли! Ой, здравствуйте! Я – Нина, я – дрессировщица! Ну вот, и он забыл тут нашего Пегасика. Всех погрузил в фургон, а Пегаса забыл. Я его выгнала и сама скорей поехала забрать. Хорошо, что он никуда далеко не ушел, а то и потеряться мог. Он же у нас – артист. Пегаска умница! Пегаска красавец! Пегасик у нас главный! – это она приговаривала, поглаживая его и радуясь, что он нашелся. – А тут типы какие-то арендовали его на вечер. Я доверила, потому что за них попросил мой сокурсник по цирковому училищу – Стилет. Ой! Всё Стилет да Стилет! И имя его забылось! Ох, не люблю я в аренду животных отдавать, но ведь деньги-то реальные за аренду платят. Спасибо, что покормили, попридержали у себя. Я… вот вам – это контрамарки в наш цирк от меня, ну, знаете, в Клину мы выступаем уж третий год. И на входе скажите: «От Нины Злато горской», – это я! У меня такой номер там! Приезжайте! Посмотрите! – сказала она, протянув Маргарите и Юрке визитные карточки с фотографией-рекламой ее номера, где она, очень красивая, с прической локонами, в голубом платье, на вытянутых руках, как на ветвях, держала белых голубей.
И она повела Пегаску в фургон.
– А Вы в Клин обратно поедете? – сообразила Маргарита.
– Да, в Клин, а что? Подбросить нужно? – переспросила Нина.
– Да, вот дедушка из Петрово, как раз по пути в Клин. Подвезёте?
Кабина водителя фургона была высокой. Из неё было видно далеко, как раскинулась клинско-дмитровская гряда во всей красе, с ее синеющими далями и распахнутыми ясно-синему в этот день небу просторами. Удивительно красивый, ясный выпал день: с высоким осенним небом, пронзительно яркими цветами земли, вспыхивающей отдельными пятнами рыжей, последней в этом году листвы. Нина водила свой фургон лихо, на скорости. И, охотно смеясь, болтала всю дорогу. И все уговаривала Юрку обязательно приехать в цирк, посмотреть на ее выступление. И на Пегаса, какой он молодец, какие номера она с ним поставила.
– Вы обязательно приезжайте в наш цирк! Я выступаю там с Пегаской, у меня номер с белыми голубями. Они у меня умненькие, послушные… красивые. И платье такое мне сшили для этого выступления – вот как сегодняшнее небо – бирюзовое, яркое, с блестками… – болтала веселая Нина Златогорская. – А вам, дедушка, в тюбетейке-то не холодно?
– Нет! – улыбнулся Юрка. – Это мне Маргарита подарила, она сама их делает и вышивает.
– О! Правда, красиво! – отметила дрессировщица, на мгновение повернув голову к Юрке.
«Вот ведь удивительно! За столько времени один раз «отклонился» в своих водочных походах в Ругачево – и на тебе! Совсем другая жизнь кругом! А она рядом была, эта самая жизнь! И в ней даже голуби – умные! И Пегаска – все понимает, и с крыльями, и без! Один я полный дурак! Все эти годы жил как слепой и ничего вокруг и не видел! Целую жизнь проглядел! А что, может, правда? Взять да и поехать в цирк? В Клин? А? А и поеду!» – ответил самому себе Юрка, стоя у забора своего дома. Все не торопился возвращаться домой. С удовольствием, словно смакуя, вдыхал свежий осенний ветер. Любуясь синеющими далями, в которых рыжими пятнышками вспыхивала пожелтевшая листва, как яркие веселые веснушки на румяном и смешливом лице дрессировщицы Нины. Усмехнулся, подняв голову и взглянув на небо, словно разгадал её девичий секрет: что платье-то голубое-голубое для выступлений в цирке сделала под цвет глаз – не иначе!
– Эх! Мне бы в старости дочку такую! Как у Христа за пазухой жил бы! Надо же – дрессировщица, значит, со зверьми крутится и управляется! А значит, и с коровой управилась бы! Руки-то у неё ловкие, сильные… да и свинью бы завели. И цыплят, они ж как одуванчики по весне – желтые, от них во дворе весело было бы! Да, что за старость без дочки-то!
А заходя в свой дом, он почувствовал странную навалившуюся усталость. Ползущую, обволакивающую, наливающуюся тяжестью и тоской, вдруг скосившую его. И Юрка, едва успев снять у порога куртку, не раздеваясь, свалился на кровать. После забытья он открыл глаза и понял, что закончился тот яркий и солнечный – как платье Нины Златогорской – день, отметил про себя Юрка и опять провалился в сон.
«Эх! Не запас себе на поминки! А надо было бы на поминки запасти водки! Кто ж меня помянет? – с досадой сообразил Юрка, выныривая из забытья. И отчетливо мысленно добавил: – А ведь, похоже, пора! И некому будет и стакан с куском хлеба, прикрывающим его, как крышка, некому на подоконник поставить! Самому нужно сделать, пока силы есть».
И с этими мыслями он с трудом поднялся. Опираясь на край стола, попытался выпрямиться, но боль незримой финкой вонзалась в него слева через подреберье всё глубже и глубже. Боль перехватила дыхание.
«Успеть бы!» – пронеслось в голове. И Юрка, передвигаясь к окну, держал стакан с водкой, метавшейся на донышке. Больше в доме не оказалось. Он бережно прижимал стакан к груди, точно хотел дать на прощанье выпить своему болящему сердцу, заглушить боль. Но она заселялась в него, обживая каждую частичку его, выселяя из него его беспомощную жизнь. А потом эта боль перестала быть частью его самого, а захлестнула весь его мир. Он дошел до окна и опустил стакан с заветренным ломтем чёрного хлеба. За окном было солнечное утро. Солнечные зайчики блеснули через грани совкового граненого стакана, разбежались по Юркиному жилищу.
«Утро… хорошо!» – подумал Юрка, пытаясь открыть глаза. Но тут вдруг увидел, что за окном темная ночь. Он внезапно сообразил, что тьма эта – не ночь, а это его боль. Выплеснувшаяся из него вся его боль вышла из него и залила жгучей тьмой все вокруг, застилая его глаза. Но в этой непроглядной мгле отчетливо стала видна идущая от калитки к его окну, улыбающаяся ему, его Олюшка. Такая молодая-молодая, босая. Вот она по снегу идет, не оставляя следов. И рукой машет ему так приветливо и словно зовет его к себе. Юрке стало и радостно, и стыдно оттого, что подумалось ему, что, наверное, ей оттуда видно все было, как непотребно жил он все эти годы без неё. Да еще и влюбился в прекрасную Маргариту и вроде, хоть и в мыслях, а изменил Олюшке своей…
– Не кори себя, Юрка! – рассмеялась в ответ его мыслям его жена Ольга.
– Так и сам не пойму, что за наваждение нашло! Но ведь ты и сама оттуда видела – это ж не разврат какой-нибудь со мной случился. А чувство нашло! Нежность какая-то! Вот ведь вроде бы и не человек я давно, а одеревенелость какая-то. А чувство появилось. И зачем оно мне? Сам не пойму!
– Так чтоб с ожившей душой пришел! Идем! Идем! – звала его Олюшка как когда-то, протягивая красивые свои белые руки, нестерпимо белые в этой ночи. А Юрка все эти годы помнил, какими сильными и проворными в работе были ее руки днем и ласковые, нежные – ночью. Все помнил.
Стакан с ломтем на подоконнике, как опустевшая клетка солнечных зайчиков, остался позади. А Юрка шел и шел следом за женой. Поднимаясь все выше и выше, по кустам, по ветвям деревьев, а потом совсем затерялся в ночном небе в толпе звезд, комет и незнакомых ему людей, почему-то приветливо улыбавшихся ему.