И оба они умолкли и сидели молча, глядя на мерцающее зарево и слушая гром.
Тихий свист вдруг раздался в заросли.
Алэ выпрямился так мгновенно, словно вместо мускулов у него были стальные пружины.
— Ты слышал, Чатур?
— Слышал.
— Слушай еще…
Прошло несколько секунд, и опять тот же свист раздался в кустах.
И тогда Алэ, отставив вперед правую ногу, вложил пальцы в рот и свистнул так, что Чатур сухой веточкой почесал себе оба уха.
Из заросли явились две тени.
Одна тень была большая, другая поменьше.
Взрослый и мальчик.
Алэ сжал грудь в страшном волнении.
— Черный Лев, — сказал Чатур.
И оба пошли навстречу теням.
На поляне перед идолом Му-га-ша поздно ночью собралось все племя.
Здесь были старики и старухи с длинными ожерельями. Тут были молодые мужчины и женщины, державшие на руках младенцев.
Старый жрец племени, в странном одеянии из перьев и шкур, сидел возле деревянного бога и бормотал что-то, известное лишь ему одному.
Жак сидел тут же в сторонке.
Он чувствовал себя как-то не в своей тарелке среди мрачных черных лиц, хотя никакой опасности ему пока не угрожало. Его привел сам Черный Лев; это было хорошей рекомендацией.
Однако Жак предпочел бы сейчас находиться где-нибудь на марсельской пристани. Там всегда было много моряков, которые любили рассказывать о своих плаваниях. А тут кроме Черного Льва никто его не понимал, да и тот обычно обрывал разговор в самом начале.
Черного Льва ждали на поляне.
Все с нетерпением смотрели на тропинку в заросли, откуда он должен был появиться.
Зашуршали кусты.
Человек без головы в белой куртке шел по тропинке.
Жак вздрогнул.
Перед его глазами вдруг пронесся освещенный огнями Марсель и широкое окно перед подзорною трубой.
Человек без головы вышел на поляну.
Теперь у него вдруг явилась голова. Ее просто не было видно на фоне темного леса.
Это был Черный Лев.
Он подошел к деревянному идолу и торжественно поднял деревянную руку.
Глухой вопль пронесся по рядам собравшихся.
Черный Лев выждал, пока снова водворилась тишина, и затем начал говорить, должно быть, рассказывать. Деревянную руку он при этом положил на землю.
Жак не мог понять ни одного слова из того, что говорил Черный Лев, и он все-таки понимал. Это был удивительный рассказ, где каждое слово сопровождалось жестом и жестом таким выразительным, что он казался понятнее слова. Жаку вспомнился кинематограф, в котором он был раза два на скопленные деньги. Там говорили так же.
Вот Черный Лев изобразил, как трудно ходить по марсельским улицам, как тесно там и шумно. Он прогудел автомобилем, прозвякал трамваем, щелкнул пальцами, словно бичом. Вот он изобразил, как люди сидят и пьют, и как кто-то ходит и разносит подносы. Поза, которую при этом принял Черный Лев, показалась Жаку поразительно знакомой. Да ведь это Минюи. Вот Минюи сидит в своей конторе и щелкает на счетах. Черный Лев сжал кулаки, и лицо его выразило ярость, потом презренье. Такую же ярость и такое же презренье изобразили и другие черные лица.
— Милэ, — кричали все, — Милэ! — и потрясали кулаками.
Жак вдруг понял: — Милэ — Минюи, сын Черного Льва.
— Хо! Хо! Какое дело…
Черный Лев изобразил вдруг человека, сидящего за столом и словно пишущего.
Многие при этом вздрогнули и закрыли руками лицо, словно боялись ослепнуть.
А вот Черный Лев крадется, как змея, и хотя в его правой руке ничего нет, но Жаку показалось, что в ней блеснул нож. Вот он осторожно подходит, вот подымает руку…
Жак ясно ощутил на затылке подзатыльник, полученный им тогда от владельца трубы.
— Ну, ну! Рассказывай дальше, Черный Лев.
Черный Лев огляделся, словно боялся, не наблюдают ли за ним, потом он быстро взял деревянную руку, а вместо нее словно положил что-то, и Жак понял, что он подменил одну вещь другою. Если бы Шарль Рекло видел этот жест, он бы понял, почему на той руке не было пыли!.. Затем он поднял руку бога и с диким криком радости подпрыгнул так высоко, словно тело его стало невесомым.
И все подпрыгнули, и Жак из вежливости тоже подпрыгивал, хоть и не вполне ясно сознавал, чему все радуются.
Принесли глиняную чашу и долго на огне кипятили в ней что-то. Затем жрец окунул в чашу перья, связанные наподобие кисти, и помазал обрубок руки идола.
Тогда Черный Лев приложил к идолу руку.
Снова вопль раздался в толпе.
И все по очереди поддерживали руку, пока застывал клей, вытопленный из костей животных.
Теперь бог простирал к небу две руки, и все плясали и вопили, а Жак тоже плясал и вопил, полагая, что иначе у негров будет основание обойтись с ним как-нибудь не вполне любезно.
Черный Лев, несмотря на свою старость, не отставал от других, и даже Чатур мерно поднимал свои разбухшие от старости ноги.
Жак был оглушен этими криками и воплями.
Всю ночь продолжалась пляска.
С особенным увлечением плясал Алэ.
Казалось, он радуется тому, что громкие вопли заглушают все звуки ночи, и не слышно страшного грома.
Но заря вспыхнула на востоке, и все вдруг умолкли.
Водворилась полная тишина.
С ужасом прислушался Алэ.
Но грома не было слышно.
Не веря своим ушам, дикими прыжками побежал он к той скале, откуда недавно еще метнул бессильное копье.
И все, сколько их было, ринулись за ним.
Торжественна и спокойна была розовая пустыня.
И все было спокойно и тихо.
Гром умолк, и зарницы не спорили с рассветом.
Неподвижно, затаив дыхание, стояли дикари и внимали благодатной тишине.
У Алэ на лбу раздулись жилы, словно веревки. Если сейчас грянет этот гром, он бросится со скалы прямо на острые камни и навсегда перестанет слышать что бы то ни было.
Магура с ужасом наблюдала за ним.
Но все было тихо и спокойно.
Уже солнце поднялось над пустыней и впилось огненными булавками в голые черные спины.
Гром не гремел.
И тогда из сотни толстогубых ртов вырвался такой вопль, что, казалось, самая скала задрожала.
XVРОБЕРТ САМ-ПО-СЕБЕ
Солнце заходило.
Огромные наскоро построенные бараки и шалаши казались багряными при его последних лучах.
Красными полосами сверкали только что проложенные рельсы.
Среди зелени пальм пестрели попугаи и кривлялись мартышки.
Огромные лебедки, словно хоботы каких-то чудовищ, торчали здесь и там среди мастерских, заваленных всевозможными материалами.
Еще вчера все это жило полной жизнью. Еще вчера грохот взрываемых пней потрясал далекие скалы.
Сегодня все замерло. В мастерских царила зловещая тишина.
Рабочие группами толпились возле бараков, поглядывая на оранжевый океан.
Солнце зашло, и океан сразу стал синим, как сталь.
Звезды засверкали на востоке.
На стенах барака белели приказы, подписанные главным инженером!
«Работы прекращаются ввиду происходящих в Европе событий».
Эти «происходящие в Европе события» можно было назвать одним словом — «война».
— Наконец-то подошло время Франции постоять за себя! — кричали некоторые. — Довольно зазнавались колбасники. Теперь с помощью России мы разобьем их в пух и прах, и вернем себе Эльзас и Лотарингию.
— А если немцы нас побьют?
— Молчи, трус!
— Да здравствует Франция!
Этот последний возглас раздавался всюду.
Господин Фабр, главный инженер, каждый раз, когда слышал этот возглас, выпивал стакан холодного белого вина с лимоном и с сахаром.
Он сидел в компании инженеров под тростниковым навесом и с каждым стаканом становился все веселее и веселее.
— Наконец-то! — воскликнул он. — Наконец-то! Друзья мои, старая Франция постоит за себя. Мы все пойдем, как один человек, и грудью раздавим ощетинившуюся немецкую свинью.
Господин Фабр при этом выпятил грудь, словно уже собирался раздавить немцев.
— Мне было пять лет, когда немцы нас победили, тогда, при Наполеоне третьем. Я помню, как мы голодали в Париже во время этой проклятой коммуны. Мы пробовали есть кошек и разочаровались. Их нельзя было укусить, хотя наш повар приготовлял их очень вкусно и подавал на блюде с головою и с цапками. А крысы — вот это вкусно… Крыс мы ели в виде рагу. Да. Франция тогда переживала невеселые дни. Но все честные патриоты говорили: «Подождем. Будет и на нашей улице праздник». И вот мы дождались.
Инженер Дюру залпом выпил стакан.
— Да, и мы победим. Да здравствует Франция! Все присутствовавшие подхватили этот крик.
— Жалко, что не успели достроить дорогу.
— Мы ее достроим через полгода, когда раздавим немцев.
Среди инженеров был один техник, еще почти юноша. Его год был уже призван во Франции. Через несколько недель он должен был уже вступить в ряды сражающихся, в один из саперных батальонов.
Господин Фабр подошел к нему, обнял и поцеловал со слезами умиления.
— Я завидую вам, молодой человек, — сказал он. — Вы имеете возможность положить свою жизнь за нашу прекрасную родину. О… это великое счастье. Большего счастья не бывает на свете. Поздравляю вас, юноша.
Бокалы опять наполнились до краев, все чокнулись.
Молодой техник смущенно принимал поздравления.
Он вдруг ясно представил себе, как он умирает за родину: рядом с ним взрывается немецкий снаряд, осколки с неимоверной силой врезаются ему в живот, в грудь, рвут его на части. Он слегка побледнел, но чокнулся и выпил до дна свой бокал.
— Да здравствует Жюль Латур! — закричали все. (Так звали молодого техника).
Уже все звезды высыпали на небе, и южный крест сверкал торжественно и ослепительно.
Жюль Латур вышел из-под тростникового навеса и пошел к берегу.
Ему было грустно.
Он подумал о своем отце, простом рабочем, работающем на автомобильном заводе около Бордо.
Старик так гордился, что из его сына вышел настоящий хороший техник.
И сам Жюль Латур так любил свою работу. Здесь, в Африке, ему дали ответственную должность, и он хорошо с нею справлялся.