– Ну и что? – спокойно спросил директор.
– Как это что? – удивился кадровик. – Если мы начнем зачислять научными сотрудниками людей без образования…
– Но ведь Абнеос не просто гражданин такой-то. Он живой троянец! Уникальный случай в мировой истории! Неслыханный! Живой свидетель царя Приама и Ахиллеса! А вы – образование!
– Но мы, Модест Модестович, по-моему, должны подбирать научные кадры не по принципу знакомств и связей, а по чисто деловым качествам.
– Браво, товарищ Голубь! Браво, браво! Значит, личное знакомство с Гектором и Андромахой – вещь предосудительная…
– Не знаю, – хмуро пожал плечами Иван Сергеевич. – Я, знаете ли, не всегда быстро ориентируюсь… Когда в прошлом году пришла девушка с запиской от товарища Логофета, вы не хотели и говорить об ее назначении на должность младшего научного сотрудника. С другой стороны, как вы говорите? Товарищ Гектор?
– Да, товарищ Гектор, товарищ Андромаха и товарищ Приам.
– Модест Модестович, – голос кадровика дрогнул, – я нахожусь при исполнении служебных обязанностей…
– Иллюзия, дорогой товарищ Голубь, фантом, фата моргана! Вы не можете находиться при исполнении служебных обязанностей, поскольку не понимаете их!
– Если вы так считаете… Я давно уже замечаю, что вместо серьезного подхода к вопросам кадров, вы, Модест Модестович, скатились! Да, да, скатились!
Иван Сергеевич уже ничего не боялся. Переступив какую-то грань, он вдруг почувствовал отчаянную веселость, легкость какую-то – вот-вот взмахнет крыльями и взлетит.
– Это я скатился? – Модест Модестович медленно встал во весь свой огромный рост, надменным движением головы откинул со лба прядь седых волос и крикнул неожиданным фальцетом: – Извольте объяснить, уважаемый товарищ Голубь, куда именно я скатился?
– А в болото! – задорно и бесстрашно выкрикнул кадровик.
– В бо-ло-то? – Модест Модестович страшно завращал глазами. – В бо-ло-то? Что вы хотите этим сказать, мстивый гсдарь?
– Я не мстивый гсдарь, а сотрудник института и прошу меня не оскорблять!
– Отлично, я не буду вас оскорблять, товарищ Голубь, но и вы… Налейте мне, пожалуйста, воды… Что-то сердце…
Иван Сергеевич вдруг почувствовал жалость к этому большому седому ребенку, почувствовал свое превосходство зрелого человека и ощутил даже потребность сделать для него что-нибудь приятное. Чувство это было уже ему знакомо, ибо ссорились они не раз и всегда расставались умиротворенные и притихшие, как после парной бани.
– Пожалуйста, выпейте, Модест Модестович.
Неуверенным движением слабой руки – Модест Модестович был хорошим актером и знал это – директор поднес стакан к губам и отпил глоток воды. На лице его были написаны отрешенность от мелких земных забот и прощение всем тем, кто так безжалостно толкал беспомощного старика к могиле.
И хотя Иван Сергеевич видел этот этюд по меньшей мере раз пятьдесят, он все-таки начинал чувствовать себя виноватым в чем-то таком, что не мог себе объяснить.
– Так как же с гражданином Абнеосом? – спросил Иван Сергеевич.
– Я же сказал вам, подготовьте приказ, – кротко прошептал Модест Модестович и прикрыл глаза веками.
– А подданство? – быстро спросил кадровик, словно метнул лассо. – Он ведь иностранный подданный.
– А вовсе и нет, – ловки уклонился от лассо директор. Глаза его были уже открыты и смотрели на Ивана Сергеевича холодно и настороженно, как смотрят, наверное, ветераны-змееловы на откормленную гюрзу. – Как он может быть подданным государства, которое перестало существовать три тысячи лет назад?
– А что сейчас на месте Трои? – твердо спросил Иван Сергеевич.
– Гиссарлык, где когда-то была Троя, находится на территории Турции.
– Значит, гражданин Абнеос турок.
– Турок?
– Да, турок. – В голосе Ивана Сергеевича зазвучала прокурорская медь.
– А может быть, не турок, а казак? – Модест Модестович теперь сочился сарказмом.
– В каком смысле? – удивился Иван Сергеевич.
– В смысле «Запорожца за Дунаем». Помните? Нет, я не турок, а казак…
– Модест Модестович, мне кажется…
– А мне кажется, что пора перестать мучить старика и подготовить приказ.
– Хорошо, – вздохнул Иван Сергеевич, – на должность истопника.
– Через мои труп! – крикнул директор ИИТВа и живо представил себе, как он, Модест Модестович, лежит на полу, а кадровик Голубь осторожно переступает через него, стараясь не зацепить ногой его седые волосы.
– Может быть, шорником по трудовому соглашению? – сказал Иван Сергеевич и вдруг заплакал.
– Что с вами, голубчик? – испугался Модест Модестович.
– Ни-чего, – всхлипнул кадровик и понял, что жизнь уже прожита.
14
– Антенор, проснись! – Кассандра дотронулась ладонью до лба старика, и тот медленно открыл глаза. Закашлялся, дергаясь всем телом, и наконец с трудом поднялся со своего соломенного ложа.
– А, это ты, девочка… Что случилось?
– Антенор, час наступил. Греки ушли, и на берегу стоит деревянный конь. Тот, о котором рассказывал Александр. – Кассандра говорила, захлебываясь словами, дрожа от возбуждения. Ее огромные глаза одержимо сверкали. – Значит, так и будет. Мы обречены. Отец допрашивал грека Синона и уверен, что раскрыл замыслы Одиссея. Он уверен, что в коне священный палладий и что, втащив его в город, он сделает Трою непобедимой. Это гибель, старик, это смерть! Она придет, я знаю, потому, что ход истории не остановить, но сидеть и ждать, и слышать заранее треск горящих бревен, от этого можно сойти с ума… Ты мудр, Антенор, ты стар, ты знаешь все. Научи меня, научи, прошу тебя…
– Не нужно, девочка, вытри слезы, ты ими не погасишь огня. И не говори, что ход истории не остановить…
– Но ты же знаешь, я видела гибель Трои! И Александр не думает, но знает! Он же пришел из будущего!
– Ни в чем нельзя быть уверенным, девочка, даже в том, что знаешь, и в том, что видел. То, что для одного гибель – для другого не гибель…
– Не лукавь, Антенор, детские трупики – это для всех. Научи меня, что делать, заклинаю тебя именем всех богов.
– Не знаю, девочка…
– Ты… ты не знаешь? Почему же тебя считают мудрецом?
– Наверное, потому, что я не знаю больше других…
– Старик, – глаза Кассандры гневно сверкнули, – мне не нужно слов, круглых, как морская галька. Ты сможешь пойти на берег и открыть коня?
– Ты ведь знаешь, я под стражей.
– А если я выведу тебя отсюда?
– Меня схватят по дороге.
– Это верно. – Плечи Кассандры опустились, взгляд потух.
Возбуждение покидало ее и вместо него приходила апатия. Сладкая тихая апатия, оправдывающая все и снимающая с сердца невыразимую тяжесть предвидения. До этой минуты она чувствовала огромное напряжение, словно упиралась ногами в землю, затыкая собой щель в плотине. Но напор сильнее ее. Ее отбросило в сторону, и вот уже тугие витые струи бьют через отверстие, размывают его, вот-вот поток прорвет плотину и хлынет бурлящей смертью, унося всех и все. И ее и Александра. И руки его, что, прикасаясь, посылали но ее спине ручейки сладкой дрожи, и глаза, в которых мерцала такая нежность к ней, что каждый раз, взглянув на них, она чувствовала, как у нее обрывалось сердце и куда-то падало, оставляя тревожно-сосущую пустоту… Александр, Александр, чужак, далекий, странный и любимый. Только еще раз увидеть его, только положить голову ему на грудь, только стиснуть руки у него на шее и прижаться к нему, забыть все.
Антенор вытер краешком грязного хитона глаза. То ли слезились они от старости, то ли навернулась слеза – кому до этого дело?
– Девочка, – тихо сказал он, – пойди к Лаокоону, жрецу Аполлона. Он мой друг. Он суров и упрям, это верно, но в нем нет страха. Пойди к нему и расскажи ему.
– И ты думаешь?..
– Не знаю, дочь. Не знаю. Иди.
Над покинутым лагерем греков висело облако тяжелой вони. Смердили кучи отбросов, неубранные трупы коней. Голодные, худые собаки неохотно отбегали, оглядываясь на небольшую группу троянцев, в безмолвии стоявших на берегу. Глубокие борозды, пропаханные кораблями в прибрежном песке, казались следами неведомого исполинского плуга. Возле каждой борозды валялись полусгнившие подпорки, которые поддерживали суда на берегу.
Деревянные жилища зияли сорванными дверями и крышами. Спешно, ох, должно быть, спешно уходили в море ахейцы.
Но взоры Приама и Ольвида были прикованы не к картине брошенного лагеря, а к деревянному чудищу, похожему формой на гигантского коня. Четыре массивных бревна-ноги стояли на утрамбованной земле, а бочкообразное туловище венчалось угловатой головой. Слегка пахло свежеструганными досками.
– Что это начертано на боку у коня? – медленно спросил Приам, близоруко прищуриваясь.
– "Этот дар приносят Афине Воительнице уходящие данайцы", – прочел Ольвид. – Больше ничего, царь.
– Ольвид, пусть никто не подходит к коню, не смеет касаться его. Я силой своего ума, мудростью, дарованной богами, проник в злокозненные и хитроумные планы Одиссея. Дар Афине в наших руках, дар вместе со священным палладием. Война кончилась, Ольвид. Осада снята. – В глуховатом голосе Приама слышалась усталость. Десять лет войны. Десять лет осады. Скрип колесниц, храп коней, пение стрел, кровь, пот, судороги смерти. Он, Приам, на коленях перед Ахиллесом просит отдать для погребения тело Гектора, старшего сына. Жизнью рисковал, Троей, унижался, молил надменного Ахиллеса. Гектор, сын… Любимый… Погиб… И Парис, кровь родная, всегда с улыбкой, глаз не отвести… Погиб… Костры, костры, сотни погребальных костров, горьковатый со зловещей сладостью дым, уходящий в небо.
Приам оглянулся. Стены города хорошо были видны отсюда. Десять лет манили они безумных греков, десять лет бросались отсюда на штурм и снова откатывались к кораблям зализывать раны, нанесенные копьем приамовым.
Царю было грустно, но грустью легкой и торжественной, грустью победной и утоляющей боль. Стар он стал, утомился от жизни. Теперь, когда вдыхал он вонь брошенного лагеря данайцев, вдруг поч