Прежде я никогда не бывала в суде в качестве свидетеля или ответчика, хотя будь у меня больше смелости, то могла бы и побывать. Сейчас мне было стыдно об этом вспоминать. После того как я встретила Кэндис и Дага в кафе, где недолгое время работала официанткой, я все же нашла в себе силы пойти в полицию. Думаю, не последнюю роль сыграла поддержка Кэти. Она убедила меня, что идти надо, и настояла на том, чтобы меня сопровождать. Мы тогда были знакомы всего лишь месяц, но я уже поняла, что Кэти – мой добрый ангел. Я не смогла заявить об изнасиловании, когда это имело какой-то смысл: сразу после того, как Даг высадил меня у автовокзала, и образец его спермы – вещественное доказательство – еще был во мне. Не смогла, потому что мне не хватило ни смелости, ни решимости. Мое желание дистанцироваться от произошедшего ужаса возобладало над чувством гражданской ответственности. Я совершенно не думала о том, что, если оставить этих людей безнаказанными, у них появятся новые жертвы. Я не думала о других. Мне надо было защитить себя.
Когда мы с Кэти все же пришли в полицию, с моей стороны это был скорее символический шаг, нежели поиски правосудия. Преступление было совершено месяц назад, у меня не осталось никаких физиологических доказательств, я вошла в дом преступников по собственной воле, я даже не знала их адрес. Полицейский, принимавший мое заявление, был добр и внимателен. Заполнив все бланки, он посадил нас с Кэти в машину и провез по району вблизи бывшей военно-морской верфи. Но я, конечно, не смогла узнать нужный дом. Туда я приехала ночью, а утром, когда Даг меня увозил, он завязал мне глаза. Я извинилась перед полицейским за то, что он только зря потратил время. А он сказал, что мне не за что извиняться. Сказал, что я правильно сделала: обратилась в полицию и подала заявление. Но я-то знала, что подавать заявление надо было вовремя, по горячим следам. Возможно, тогда эта парочка извращенцев оказалась бы на скамье подсудимых и я бы свидетельствовала против них, и, может быть, их отправили бы в тюрьму. Моими стараниями.
Мы все уселись в первом ряду. Судья вышел к нам и без всяческих предисловий зачитал приговор:
– В соответствии со статьей сто двадцать третьей (пункт второй) закона о регулировании сельского хозяйства и рынков, принятого в штате Нью-Йорк, а также в целях охраны здоровья и жизни граждан суд постановил: пиренейская горная собака остается в муниципальном приюте, специализирующемся на содержании особо опасных собак, что станет лучшим решением для защиты как граждан, так и самой собаки от возможного вреда.
Маккензи взял меня за локоть, словно для того, чтобы удержать меня на месте, пока судья зачитывал приговор Джорджу: умерщвление посредством «гуманной эвтаназии», как это называется на заумном юридическом языке. Судья сказал, что Джорджу осталось жить двадцать четыре часа, после чего объявил разбирательство завершенным.
– Это еще не конец, – шепнул мне Маккензи. – Мы можем подать апелляцию.
– Для обоих?
– Для начала для Джорджа. Надо просить об отсрочке казни и добиваться, чтобы и его тоже определили в приют.
– Но в хороших приютах нет мест, – сказала Билли. – Они даже закрыли запись в листы ожидания.
– И что будет с Тучкой, если в приютах нет мест? – спросила я.
– О Тучке мы побеспокоимся позже. Сейчас мне надо заполнить все документы на прошение об отсрочке для Джорджа, – сказал Маккензи. – Стивен, ты развезешь всех по домам? Я тебе позвоню сразу, как только что-то будет известно.
Стивен, Билли и я вышли из здания суда – Билли шла впереди – и направились к метро.
– Никто не любит питбулей, – сказала Билли.
– Я забрала Джорджа из приюта, чтобы спасти от усыпления. И вот вам пожалуйста, – сказала я.
– Ты подарила ему любовь, которой иначе он бы и не узнал, – сказал Стивен.
Я понимала, что Стивен хочет меня утешить, но его слова совершенно не успокаивали. У входа в метро мы распрощались. Стивен направился к своей машине, чтобы ехать обратно в Манхэттен. Билли тоже куда-то сорвалась, не сказав, куда именно. А я спустилась в метро и отправилась домой в Уильямсберг. Ждать и надеяться.
Когда-то я читала книгу о сложных и бурных отношениях мужчины и женщины, и там была одна сцена, в которой женщина обращается к партнеру и говорит: «Все могло быть легко и просто». Меня тогда очень тронула эта фраза, это отчаянное и простое человеческое желание. Но что в жизни дается легко?
Маккензи позвонил ближе к вечеру. Новости были неутешительными. Судья отклонил прошение об отсрочке казни для Джорджа. Завтра он будет умерщвлен посредством смертельной инъекции. В голосе Маккензи явственно слышалось напряжение. Он сказал, что собирается подавать апелляцию на пересмотр приговора для Тучки. Он будет добиваться, чтобы ее отпустили домой, с соблюдением всех мер безопасности, предписанных законом, как то: намордник и прочее.
– Мне очень жаль, – сказал он.
Я отказывалась поверить, что ничего сделать нельзя.
– Хочешь, сходим к нему в приют вместе? – спросил Маккензи. – Встретимся прямо там, завтра утром.
– Да, конечно.
Я была благодарна Маккензи за это предложение. Вообще-то я собиралась поехать к Джорджу уже сейчас, но не сказала об этом Маккензи. Мы договорились встретиться в приюте завтра, в 11:00.
Я позвонила Билли и сказала, что хочу принести Джорджу вкусное угощение, и попросила ее провести меня к нему. Она сказала, что сегодня не ее смена, но она все равно приедет, и да – мы угостим Джорджа на славу.
Я сходила на рынок и купила килограмм отборной говядины. И полкило ветчины в желе. И большой пакет картофельных чипсов. Какого черта, дружище! Можно уже не заботиться о здоровье.
В приют я поехала на метро и по дороге слушала музыку, чтобы хоть как-то отвлечься от мрачных мыслей. У меня в плейлисте была песня Джека Уайта «Помеха любви». Эта песня мне нравилась и в лучшие времена, а сейчас она очень точно передавала мое душевное состояние. Любви всегда что-то мешает, разве нет? «Я хочу, чтобы любовь… всадила в меня острый нож…»
Я вышла на Сто шестнадцатой улице и направилась в сторону реки. Поднялся сильный ветер. На набережной волонтеры выгуливали собак из приюта, на собаках были надеты тонкие попонки с надписью большими буквами: «ВОЗЬМИ МЕНЯ ДОМОЙ». На автобусной остановке пожилая латиноамериканка пританцовывала под музыку, звучавшую у нее в голове. Из окна на втором этаже сквозь решетку высунулась чья-то рука и вытряхнула на улицу пыль из мешка от пылесоса. Мостовая была усеяна куриными костями – обычное дело, хоть и загадочное. Три доминиканки вовсю флиртовали с парой мужчин, привлекших их внимание. Я это заметила потому, что женщины были действительно яркими – из тех, кто знает себе цену и уверен в собственной неотразимости.
Билли ждала меня у центрального входа в приют. Она крепко меня обняла и провела к служебному входу. Я старалась не встречаться взглядом с работниками приюта и вести себя так, словно я здесь «своя». Билли привела меня в помещение, где моих собак держали в отдельных запертых клетках. Она напоминала опытного метрдотеля: идет, словно танцует, изо всех сил старается поддерживать хорошее настроение у посетителей, всех привечает, всех ободряет, не дает погрузиться в отчаяние, которым буквально пропитано это ужасное место. Я была очень ей благодарна за ее кажущуюся небрежность и легкость – и неизменную доброту. Мне сразу стало спокойнее. Даже собаки в присутствии Билли становились спокойнее.
Мы с Билли уселись прямо на грязном полу, так близко друг к другу, что наши плечи соприкасались. Мы по очереди брали из пластикового контейнера кусочки мяса и кормили обеих собак через прутья решетки. Когда закончились мясо, ветчина и чипсы, Билли достала из сумки хрустящие – хлебцы.
Несмотря на обильное угощение, собаки, кажется, удивились, что у нас для них больше ничего нет.
…На следующее утро, когда я приехала в приют, Маккензи уже ждал меня у входа.
– Я тебе звонил, но ты не брала трубку, – сказал он. – Его забрали раньше.
Если по правде, то я была рада, что запомнила Джорджа таким, каким он был вчера – радостно поглощавшим лучший обед в своей жизни, но я все равно пошатнулась, и Маккензи пришлось обхватить меня обеими руками, чтобы я не упала. Мы так и стояли, обнявшись, на холодном ветру. Просто молча стояли, и все. Маккензи не пытался меня утешать. И правильно делал.
В День благодарения я поехала к Стивену, хотя настроение у меня было вовсе не праздничное. Он сказал, что закажет готовый обед в «Ситарелле» с доставкой на дом, так что мне надо будет принести только пирог. Я уже подходила к дому Стивена, когда у меня зазвонил мобильный. Это была Билли.
– Я знаю, что ты сейчас чувствуешь. И хочу, чтобы ты знала: ты не одна.
– У тебя есть на сегодня какие-то планы? – спросила я, подумав, что если планов у нее нет, то можно было бы пригласить ее в гости к Стивену.
– Я работаю волонтером в бесплатной столовой для бездомных – при церкви Святой Цецилии в Гринпойнте.
Я сразу же осознала собственное ничтожество, но тут же сказала себе: «Не дури». Билли – молодец, она делает доброе дело, но это не значит, что я законченная эгоистка, если я в праздник иду в гости к брату.
– Если освободишься до восьми – и будет желание, – приходи в гости к моему брату. На тыквенный пирог.
– Спасибо за приглашение, но вечером я занята. Маккензи пригласил меня в бар.
У меня перед глазами встала мутная пелена, как это бывает перед жестоким приступом мигрени. Я чувствовала себя абсолютно растерянной и беспомощной.
– Морган? Ты где?
Я поняла, что тупо молчу в трубку.
– Я здесь.
– Я тебя огорчила? Погоди… ты же не интересуешься Маккензи?
– Я пока не готова даже задумываться о чем-то таком, – еле сумела выдавить я.
– Да, наверное. Но ты же понимаешь, чем он меня зацепил. Добрый, умный, красивый.
– Я спускаюсь в метро, – солгала я.