На стенах висели большие диспенсеры, в которых, если бы их хоть когда-нибудь наполняли, был бы антибактериальный гель. Мы шли мимо дверей, ведущих в вольеры, напоминавшие общие камеры в тюрьме. В каждом вольере содержалось около двух дюжин собак: большие – в клетках, стоявших на полу, мелкие – в клетках поменьше, громоздившихся в три ряда друг над другом. Приют был катастрофически переполнен, так что часть маленьких клеток стояла прямо в коридоре. Я заметила нескольких перепуганных кошек, которых держали бок о бок с собаками. Флуоресцентные лампы, освещавшие коридор, мигали и жутко трещали, от чего у меня сразу же разболелась голова. Двери в вольеры располагались на одной стороне коридора, на другой стороне была лишь одна дверь с табличкой: МЕДПУНКТ.
– Не смотри туда, – сказала Билли.
Когда мы проходили мимо, ветеринар как раз открыл дверь. Я успела заметить кровь на линолеумном полу.
– Я тебя предупреждала, – сказала Билли.
Склад кормов располагался на той же стороне, что и медпункт, но чуть дальше по коридору. Глубокая раковина с подтекающим краном была доверху наполнена алюминиевыми мисками для воды и открытыми банками с собачьим кормом.
– Равнение направо, – сказала Билли, заметив мой блуждающий взгляд.
Но я все равно смотрела куда не надо. На двери в каждый вольер были маленькие узкие окошки примерно на уровне глаз, и, проходя мимо, я видела собак внутри. Некоторые явно пребывали в глубокой депрессии – они сидели, забившись в самый дальний угол клетки, лицом к стене. Другие, даже при мимолетном зрительном контакте с потенциальным спасителем, начинали проделывать трюки, которым их когда-то научили: например, давали лапу, хотя рядом не было никого, кто пожал бы ее в ответ. Мне казалось, что я сейчас просто исчезну, рассыплюсь на части. Наверное, я слишком шумно вдохнула, потому что Билли обернулась ко мне и сказала:
– Вот поэтому я сюда и хожу.
Посетителей было немного, но они были. Собаки, подготовленные к пристраиванию, содержались в первых двух вольерах, ближайших к входу. Маленькие – отдельно от крупных. Люди, желающие взять питомца из приюта, всегда больше интересуются маленькими собачками. Я видела, как дети тискают дрожащих чихуахуа, карликовых пуделей и большеухих дворняжек. Я видела, как целые семьи ходят от клетки к клетке в вольере для готовых к пристраиванию больших собак и обсуждают достоинства каждой, сравнивают, кто из них симпатичней и кто требует меньше ухода. Когда мы проходили мимо, я на секунду приостановилась, а Билли ушла вперед. Я невольно подслушала, как какой-то парень неопрятного вида лет двадцати прикидывал вслух, каковы шансы молодого питбуля на бойцовском ринге. Я догнала Билли и сказала ей об этом, на что она мне ответила:
– Мы знаем этого парня. Ребята в регистратуре все знают и не отдадут ему собаку.
В тот вольер, куда направлялись мы с Билли, никаких посетителей не пускали.
Я бы не выдержала там и часа. Я это знала с самого начала, но только теперь прочувствовала в полной мере – когда забирала свою собаку. Единственное, что хоть как-то спасало от этого беспросветного ужаса, – отзывчивость и доброта, которую сотрудники приюта проявляли к животным. Сотрудники и волонтеры, такие женщины как Билли. Она мне говорила, что почти все волонтеры здесь – женщины. И еще она говорила, что большинство сотрудников приюта, выполняющих сложную, психологически тяжелую работу, всегда обращаются с животными ласково и называют их по именам, пусть даже в большинстве случаев имена им давали дежурные в регистратуре.
– Дверь в конце коридора ведет на задний двор, – сказала Билли. – Единственное место, где собак отпускают гулять без поводка. Хотя «двор» – это очень условно. Никакой травки там нет и в помине.
Мы уже подходили к вольеру, где держали Тучку. Билли сказала:
– Если бы лифт работал, можно было бы подняться на второй этаж. Впрочем, там все то же – самое.
Когда я осознала услышанное, на меня нахлынуло чувство вины за то, что у меня нет возможности забрать отсюда не только Тучку. Но к чему это ведет и чем закончится?
– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказала Билли. – Но ты не можешь спасти их всех. Для меня это вопрос пересчета. Я всегда пересчитываю деньги, которые трачу на себя, на что их хватило бы для приюта. Эти туфли – прививки от бордетеллы двадцати пяти собакам. Эти темные очки – стерилизация десяти собак.
Билли вытащила из кармана ключ и открыла дверь в вольер 4А, где держали особо опасных собак. На каждой клетке висели таблички с надписью большими красными буквами: ОСТОРОЖНО – ЗЛАЯ СОБАКА. В бетонную стену напротив ряда клеток были вбиты толстые стальные кольца для привязи. Шурупы, на которых они держались, кое-где были вырваны из стены чуть ли не с мясом – так отчаянно рвались с привязи сильные собаки. В дальнем углу чернел сложенный кольцами шланг, рядом с ним стояла палка с петлей для отлова животных.
В первой от двери клетке, где раньше была Тучка, теперь сидела другая собака. Большой белый пес с купированными ушами и розовыми глазами. Он сидел совершенно спокойно, невозмутимо глядя прямо перед собой сквозь прутья решетки.
– А где Тучка? – спросила я.
– Ее переселили в конец ряда.
Я снова почувствовала себя виноватой перед собаками в клетках, на которых даже не обращала внимания, потому что спешила к своей собаке. Вот она, моя девочка… ее белая шерсть потускнела, сделалась серой от грязи. Я громко позвала ее, а потом просто расплакалась. Она подошла к передней решетке, и Билли чуть приоткрыла клетку, чтобы надеть на Тучку ошейник с поводком. Билли сказала, что из вольера она выведет Тучку сама, загораживая ее от собак в клетках по правую руку. Соответственно, Тучка пойдет от нее слева. На выходе из вольера я снова увидела белого пса с купированными ушами, но не в первой от двери клетке, а во второй – в той самой клетке, где когда-то сидел Джордж, рядом с Тучкой. Я поняла, что таких псов было двое. Очень похожие друг на друга, оба белые, с розовыми глазами и купированными ушами, очень короткой шерстью и широкой грудью. Они даже сидели в одной и той же позе, словно зеркальные отражения, хотя видеть друг друга они не могли. Я не знала, что это за порода. Точно не питбули. Скорее всего, какие-то молоссы. Очень массивные и большие, даже крупнее Тучки.
– Это канарские собаки? – спросила я Билли.
Несколько лет назад, когда Стивен жил в Сан-Франциско, там произошел страшный случай. Две совершенно неуправляемые канарские собаки, не прошедшие курс дрессировки, выскочили из квартиры хозяев в фешенебельном доме в Пасифик-Хайтс и загрызли молодую женщину – соседку по этажу, не успевшую вовремя открыть дверь в собственную квартиру. Женщина скончалась от многочисленных ран, их было почти восемьдесят. Нетронутыми остались только одна стопа и кожа под волосами на голове. Небрежных хозяев – один из них был юристом – судили и приговорили к пятнадцати годам тюремного заключения за непредумышленное убийство при отягчающих обстоятельствах.
– Это аргентинские доги, – сказала Билли. – Их привезли вчера вечером. Сделали из несчастных животных козлов отпущения.
– А что с ними случилось?
– Да все та же история.
Либо она была слишком высокого мнения о моей осведомленности в этих делах, либо деликатно давала понять, что лучше не приставать с расспросами.
Когда мы проходили мимо, доги сдвинулись с места и принялись ходить кругами по клеткам, в точности повторяя движения друг друга, словно спортсмены в синхронном плавании. При этом они не видели друг друга и не могли знать, что происходит в соседней клетке. Обе собаки смотрели на меня, глухо рыча и скаля зубы.
Как только мы вышли в коридор, я упала на колени и обняла Тучку. Она по-прежнему прижимала уши от страха, но все-таки завиляла хвостом и уткнулась головой мне в грудь.
– Теперь все будет хорошо, – сказала я.
Как бы она ни была рада встрече со мной, запах ветчины все-таки пересилил. Почуяв вкусненькое, Тучка сунула нос мне в сумку.
Билли дождалась, когда Тучка съест ломтик ветчины, и надела на нее намордник.
– Ну, пойдем оформлять документы на – выписку.
В вестибюле было полно народу. Ко мне подошел маленький мальчик латиноамериканской внешности и спросил, почему у моей собаки на носу клетка и как я ее, собаку, назову.
– Ее зовут Тучка.
– Круто. А можно ее погладить?
Я подошла к стойке регистратуры, а Билли осталась с Тучкой, но я успела услышать, как она говорит мальчику, чтобы он не трогал собаку, потому что она опасная. Я удивленно обернулась. Странно слышать такое от Билли. Она действительно так считает? Или просто действует по правилам?
Молодой человек с испуганным чау-чау на поводке ругался с женщиной-администратором. Кричал, что не будет платить взнос в тридцать пять долларов, чтобы сдать собаку в приют.
– Какого хрена вообще? Да я бесплатно его привяжу на улице!
Билли сказала ему, чтобы он оставил собаку здесь. Она заплатит сама.
– Ну сколько можно?! – воскликнула женщина-администратор.
Поскольку она знала Билли, все необходимые документы были оформлены в считаные минуты, и мы вышли наружу вместе с освобожденной Тучкой. После беспрестанного гвалта в приюте даже шумная улица Восточного Гарлема показалась образчиком тишины и покоя. Я подождала, пока Тучка сделает свои дела на краю тротуара. Отвыкшая от мира нормальных запахов, она как будто опьянела от обилия информации, исходившей со всех сторон, отовсюду одновременно: от пешеходной дорожки, от пожарного гидранта, от редких в этом районе деревьев. Мы говорим о человеке, что он «пришел в чувство», имея в виду, что он снова обрел связь с реальностью, из которой на время выпал, но теперь я наблюдала за Тучкой и видела, что она в прямом смысле слова приходит в чувство, и это было трогательно до слез. Я не торопилась сажать собаку в машину. Я видела, что ее разрывают противоречивые желания: ей было интересно, что происходит вокруг, и в то же время хотелось быть рядом со мной. Я присела на корточки, и Тучка прижалась ко мне. Билли почесала ее за ухом и сняла с нее намордник. Тучка уткнулась носом ей в руку и благодарно лизнула.