– Сьюзен стала меня утомлять. Такая вся правильная и серьезная: мы должны помогать бездомным, мы должны помогать бездомным… Я сказала Беннетту, чтобы он прекратил с ней встречаться. Он меня не послушал, пришлось убирать ее самостоятельно. Так что, как ты понимаешь, Беннетт сам виноват, что все так получилось. Хотя это скучно – искать виноватого, да? Что нам это дает?
Бензина в баке почти не осталось. Я сказала об этом Билли, и она ответила, что это не страшно – мы уже почти на месте.
– Про Пэт не хочешь спросить?
– Это была ты. Там, в лесу.
– Вот кем надо быть, чтобы не оборудовать студию туалетом? Мне, кстати, не нравятся ее художества, а тебе? – Билли не стала дожидаться ответа. – А вот Беннетту они нравились. Он следил за ее «творческими успехами». Он считал, что ее обнаженные автопортреты со свиными сердцами демонстрируют смелость, которую он раньше в ней не замечал. До того, как ее бросил. Он меня уговаривал, чтобы я купила один из этих портретов. Говорил, это будет хорошее вложение денег. Но когда я в тот вечер увидела их у нее в мастерской, они лишь подтвердили мои опасения. Какая в них смелость? Я имею в виду, это же не человеческие сердца. То, что я с ней сделала, можно считать нашим совместным художественным проектом.
Я не осмелилась оторвать взгляд от дороги.
– И не надо делать такое лицо.
Она велела мне свернуть на съезд к Сто шестнадцатой улице, и уже очень скоро я припарковалась на стоянке рядом с муниципальным приютом для бездомных животных. Билли вышла из машины первой, обошла ее спереди, открыла дверцу с моей стороны и вытащила меня наружу. Она держала меня под руку, и я чувствовала, как мне в ребра упирается дуло пистолета.
Время близилось к одиннадцати, и Билли знала, что вход в приют через гараж будет открыт еще около четверти часа – пока последний сотрудник не уедет домой. В дальнем углу гаража я увидела Хосе. Он выгружал из сушилки чистые полотенца. Хосе не спросил, почему мы так поздно пришли, просто кивнул:
– Buenas noches.
Я понимала, что другого шанса позвать на помощь у меня, скорее всего, не будет, но Хосе уже отвернулся к сушилке, так что он все равно не увидел бы мой умоляющий взгляд. С другой стороны, я не подвергла смертельной опасности ни в чем не повинного человека.
Мы прошли в то крыло, где прямо в коридоре стояли клетки с маленькими собаками, потому что в вольерах уже не хватало места. Свет не горел, лишь кое-где тускло светились красным указатели ВЫХОД. Никто не подметал коридор, никто не поливал из шланга полы в последнем оставшемся неубранном помещении. Билли мастерски рассчитала время. Она вела меня мимо запертых вольеров в глубь здания.
– Я тебе ничего не сделала, – сказала я.
Меня начало трясти, когда мы приблизились к двери в медпункт. Я подумала, что Билли хочет устроить мне эвтаназию. Лучшего издевательства надо мной трудно придумать. В смысле, Билли же была в курсе моей истории. Но мы прошли мимо.
Я знала, что, как только она отопрет дверь в вольер, неестественная тишина взорвется истошным лаем и воем. Билли подтолкнула меня вперед, а сама встала у меня за спиной. Она ступала легко и беззвучно, вся – наготове, вся – в предвкушении того, что сейчас произойдет. Как и за бильярдным столом, ее движения были выверенными и четкими. Никакой суеты, ничего лишнего. Она пребывала в своей стихии, где вариант проигрыша не рассматривался вообще. Я вдруг поняла, что ради подобных мгновений она и живет; ради этих предельно острых ощущений. Когда она отопрет дверь в вольер, это будет как прыжок с парашютом, когда ты выходишь из самолета в небо.
Можно продлить мгновение перед прыжком, но как только ты прыгнул – или кто-то тебя толкнул, – как только ты оказался в воздухе, пути назад уже нет.
Билли открыла вольер, где раньше держали Тучку и Джорджа, и махнула рукой с пистолетом, мол, заходи.
Первый удар впечатлений был зрительным. Единственная лампочка под потолком мигала, как стробоскоп, и каждый раз, когда на долю секунды зажигался свет, я видела Билли уже в другой позе. При таком освещении собаки в клетках походили на диких зверей под разрядами молний. И только потом меня накрыла волна звука. Это было убийственное ощущение, все мое тело дрожало. Я различала разные голоса, разные интонации. Угрожающий лай и испуганный лай. Злоба и страх. И опять страх.
В следующий раз, когда вспышка лампы высветила Билли, она протянула мне связку ключей.
– Открой эти две клетки.
Мне пришлось подчиниться. Когда свет снова зажегся на долю секунды, я попробовала разглядеть, кого выпускаю из клеток. Я увидела двух больших белых собак, похожих на призраков в темноте после вспышки. Странно, но собаки не лаяли. Посреди общего гвалта молчание казалось каким-то особенно жутким. Я их узнала. Это были аргентинские доги, сидевшие в клетках, где в самом начале держали Тучку и Джорджа. Еще днем, когда я увидела их в первый раз, меня поразила и испугала невероятная слаженность их движений: как будто одна собака была зеркальным отражением другой. И сейчас, когда я выпустила их из клеток, они пугали меня еще сильнее.
Билли опустилась на колени перед собаками и принялась что-то им напевать. Что-то похожее на колыбельную, но на немецком. Собаки стояли на месте, внимательно глядя на Билли. Не прекращая напевать, она достала из сумки два поводка со скользящим узлом и велела мне надеть их на собак.
– Без моей команды Хайди и Гюнтер тебе ничего не сделают.
– Значит, это твои собаки.
– Это сами себе собаки. Я принадлежу им точно так же, как они принадлежат мне.
– Sitz, – скомандовала Билли.
Обе собаки сели.
– Pass auf.
Собаки глухо зарычали.
Билли убрала пистолет в сумку.
Эти собаки были натасканы на травлю. Я учила немецкий в школе, и моих знаний хватило на то, чтобы понять, что вторая команда означала «охранять». Я надеялась, они не ждали команды Reeh veer, «взять». Теперь я знала, кто убил Беннетта. Если эксгумировать его тело, то следы укусов на нем совпадут со следами зубов именно этих собак.
Я быстро прикинула варианты спасения. Численное преимущество было явно не на моей стороне, поэтому оставалось лишь два пути: попробовать достучаться до Билли, чтобы она увидела во мне человека, или бежать и спрятаться в безопасное место, если я сумею добраться до безопасного места за пять секунд. Первый вариант отпал сразу – с ней такой номер не пройдет. Второй вариант, может быть, и сработал бы, если бы я думала не так долго. Билли велела мне открыть третью клетку. Я подняла глаза на табличку над клеткой и прочитала в мерцающем свете неисправной лампы «ОСТОРОЖНО – ЗЛАЯ СОБАКА» большими красными буквами.
– Морган, это Готти, – развязно проговорила Билли. – Ему три года, и его держат здесь за нападение на человека. Готти, это Морган, женщина тридцати лет, которая оказалась здесь потому, что не видела того, что происходило у нее под самым носом.
Готти глухо зарычал. Надо отдать ему должное, он почувствовал темную энергетику Билли, и она ему не понравилась. То есть мне так показалось, пока я не уловила краем глаза, что двое догов сдвинулись с места. Билли не давала им голосовой команды подойти ближе. Она крикнула:
– Sitz!
Один дог сел сразу, а второй обошел Билли и сел у нее за спиной. Готти принялся облаивать троицу, расположившуюся перед входом в его клетку.
Билли велела мне войти в клетку. Кровь закипела от выброса адреналина. Нет, я так просто не сдамся. Мне есть что терять. В последнюю долю секунды перед тем, как забраться в клетку и захлопнуть за собой дверь, я сорвала сумку с плеча Билли.
Теперь у меня был пистолет. У меня были ключи. Я заперла клетку изнутри.
Наступила странная тишина – другие собаки в вольере прекратили лаять, словно почувствовав, что расстановка сил переменилась.
Готти стоял рядом. Чтобы забраться в клетку, мне пришлось скрючиться, и пес возвышался надо мной. Но внутри можно было выпрямиться в полный рост. Я шагнула к дальней стене, подальше от решетчатой двери.
– Хорошая собака, хорошая, – повторяла я вновь и вновь, как заклинание.
Готти был крупным полосатым питбулем с ушами, купированными слишком близко к голове. Из ушей пахло дрожжами – явный признак инфекции.
Я запустила руку в сумку Билли и схватила пистолет. Но Готти не стал нападать. Я вытащила из кармана сотовый телефон и набрала 911.
– Говорите, я слушаю, – сказал женский голос.
– Мне нужна помощь. Я в муниципальном приюте для бездомных животных. На Сто девятнадцатой улице, у реки.
Связь прервалась, но я не знала когда – до того, как я назвала адрес, или все-таки после. Впрочем, Билли об этом не знала.
– Я в четвертом вольере, – сказала я в отключившийся телефон. – Женщина с двумя травильными собаками держит меня в заложниках.
Я говорила все это, глядя на Билли в упор. Услышав последнюю фразу, она закатила глаза:
– Ты сама там заперлась.
– Пожалуйста, поторопитесь, – сказала я в трубку.
– Готти, я в тебе разочаровалась. Ты совсем не стараешься.
Билли вела себя так, словно я не целилась в нее из пистолета.
– Полиция уже едет.
А что мне еще оставалось? Только блефовать.
– Здесь нет связи. Сигнал не ловится.
Билли уселась на пол по-турецки, как в тот день, когда мы с ней кормили Тучку и Джорджа.
– Кстати, у нас еще не было случая обменяться впечатлениями о Беннетте, – проговорила она легким, беспечным тоном. – Ты изучала мужчин, которые манипулируют женщинами, но интереснее и веселее – когда женщина манипулирует мужчиной, который манипулирует женщинами.
– И что тебе это давало? – Мне действительно было любопытно.
– Что мне это давало? Он меня забавлял. С вашей помощью. В смысле, всех вас. Ты даже не представляешь, как возбуждает такая близость. Это привязанность первой степени, предельное единение. Мы ничего не утаивали друг от друга. Не осуждали друг друга. Ну, пока он не стал превращаться в тряпку.
Доги пугали питбуля. Шерсть у него на загривке стояла дыбом. Он ощерился и зарычал, хотя никто даже не шелохнулся.