– Или это шутка.
Иволга усмехнулся.
– На твоем месте я бы не стал рисковать.
Мне не хотелось это признавать, но Иволга был прав. Чем бы ни руководствовался Рука-Вестник, он дал мне задание. И если я нарушу его приказ… Я пошевелил левой рукой и постарался не думать о втором предупреждении, которое он сделал в тот день, когда поставил на мне метку и объявил своим учеником: провал будет стоить мне руки, а также места в империи.
Зерно возил меня кругами до самого захода солнца. Иволга помог слезть, а когда я застонал, с трудом сдержал смешок.
– Ты смеешься над Рукой императора? – резко спросил я, чувствуя острое желание помассировать затекшие бедра. – Надеюсь, ты понимаешь, что любая моя неудача отразится на тебе? Рука-Вестник имеет право тратить мое время, но не ты.
Он прищурился.
– Ладно, – сказал он. – Я позабочусь о Зерне, если ты считаешь, что чистить лошадь ниже твоего достоинства.
Я уловил насмешку в его тоне, но у меня не было желания и дальше унижаться, обмениваясь колкостями с испорченным сыном аристократа, и я повернулся, собираясь уйти.
– Возможно, тебе потребуется сидеть на подушке во время обеда, – сказал он мне вслед.
Я бросил на него мрачный взгляд, но ничего не стал отвечать и побрел в свои покои.
Через две недели я был сыт по горло. Тот незначительный прогресс, которого мне удалось добиться, не стоил затраченных усилий. Я мог управлять Зерном, пока он шел шагом, но сразу напрягался, как только тот переходил на рысь. Я падал каждый день и хорошо если один раз, а Иволга с неизменными насмешками помогал мне подняться.
– Взбодрись, Рука-Ольха, – сказал он однажды, когда я снова садился в седло. – Нет позора в том, чтобы упасть с лошади. Да, пятилетний гирзанец лучше тебя держится в седле, но зато ты его с легкостью победишь, когда дело дойдет до поэтических состязаний.
– Лучше получить мозоли на пальцах от кисточки, чем на заднице от седла, – пробормотал я. – На имперских экзаменах не требуется умение ездить на лошади.
– А это есть мера чего-то стоящего? – неожиданно холодно спросил Иволга. – И не важно, является ли оно частью экзаменов?
Он говорил так, словно я его оскорбил, что лишь усилило мой гнев. Он подверг мои слова сомнению – слова старшего брата, занимавшего более высокое положение в иерархии империи, – и постоянно надо мной насмехался. Причем он обижался на то, как я себя с ним вел, словно заслуживал большего уважения, чем я, – и это казалось мне не просто абсурдным, но и самым вопиющим из его оскорблений.
Оставшуюся часть урока я молчал, позволив гневу превратиться в твердые дымящиеся угли. Иволга говорил мало, указывая лишь на незначительные ошибки в моей осанке, положении ног в стременах или на то, как следовало держать поводья. Казалось, он находил малейшие недостатки, словно старался показать мне свое превосходство. Когда мы закончили, я бросил ему поводья.
– Почисти мою лошадь, – негромко сказал я. – У меня дела с Рукой-Вестником.
Он посмотрел на поводья в своей руке.
– Рано или поздно тебе придется научиться ухаживать за лошадью.
– Не сегодня, – сказал я, поворачиваясь, чтобы уйти, а потом негромко добавил: – И не ты будешь меня учить.
Я отыскал Руку-Вестника, он потягивал хлебное вино и практиковался в каллиграфии. В его комнате лежали дюжины листов рисовой бумаги. На каждом он писал в небрежном, свободном стиле одну и ту же логограмму, архаическую форму слова «лошадь».
Он поднял глаза, когда я вошел в комнату, и предложил сесть. Мне пришлось освободить место от листов бумаги.
– Как твои уроки с Иволгой? – спросил он.
Не дожидаясь ответа, он обмакнул кисточку в чернила и начал рисовать на следующем листке бумаги – ему потребовалось всего одно уверенное движение, чтобы повторить ту же логограмму. Потом он поднес листок к свету лампы, состроил гримасу и отбросил листок в сторону.
– Мы с Иволгой не нашли общего языка, – ответил я, проглотив слова «невыносимый» и «неотесанный». – Я полагаю, что мое обучение верховой езде будет более эффективным с другим инструктором.
– Эффективным или приятным? – спросил он, протягивая руку за другим листом бумаги.
– Если бы мое обучение было более приятным, – ответил я, – мне удалось бы лучше фокусировать внимание, а не пребывать в постоянном раздражении.
– Хм-м-м. – Рука-Вестник выбрал новый лист бумаги, положил его перед собой на письменном столе, после чего прижал двумя пресс-папье.
– И кого бы ты предпочел?
– Сыновей губернатора обучает верховой езде кочевник из Гирзана.
– О да, Юл Пекара. – Бумага зашуршала под пальцами Руки-Вестника, затем он протянул руку к кисточке. – Командующий кавалерией провинции Найэн. Тебе не кажется, что неправильно тратить его время таким образом?
Я хотел указать на разбросанные по комнате листы бумаги, чтобы обратить внимание Руки-Вестника на напрасно потраченное время, но промолчал. Он приложил кисточку к бумаге, написал логограмму и отбросил листок так же быстро, как предыдущий.
– В любом случае, – сказал я, – наши отношения с Иволгой не заладились.
– Ты считаешь, что в этом виноват Иволга? – спросил Рука-Вестник, разглаживая следующий листок.
– Конечно! – сразу ответил я. – Он демонстрирует мне только презрение.
– А что показываешь ему ты? – Рука-Вестник написал логограмму и поднес листок к свету.
У меня не нашлось ответа на его вопрос. Если подумать, я вел себя с Иволгой холодно и отстраненно.
Но кто мог бы меня в этом винить? Он начал наши отношения с открытой насмешки.
– Ты знаешь, почему почерк является частью имперских экзаменов? – спросил он, продолжая изучать написанную логограмму.
– Почерк отражает характер писавшего, – ответил я.
– Он отражает темперамент, – поправил меня Вестник. – Вот цитата из мудреца Бегущего-по-Воде: «Энергия, присутствующая в теле и разуме в момент письма, видна в движениях кисти». При внимательном изучении образца почерка – и правильном понимании контекста, в котором он написан, – можно многое узнать о личности и наклонностях человека. Люди гораздо меньше следят за своим почерком, чем за выражением лица, интонациями и даже языком тела. Однако мастера каллиграфии владеют кистью настолько, что могут показать тот темперамент, который пожелают. Например, я пытаюсь поймать твое беспокойство в этой логограмме для лошади.
Он протянул мне листок. Как мне показалось, эта логограмма ничем не отличалась от остальных. Она была написана легко и быстро, и я не смог уловить в ней никаких признаков тревоги. И не почувствовал в ней отражения собственных чувств.
Рука-Вестник забрал у меня листок.
– Фу! Опять не получилось.
Он отбросил листок и потянулся за следующим.
– Должно получиться идеально, ты же понимаешь, – сказал он.
– И что в ней неправильного? – в недоумении спросил я; мне никак не удавалось понять, чего пытался добиться Рука-Вестник.
– Именно! – Рука-Вестник вновь обмакнул кисточку. – Как и все остальные, технически она безупречна, но ей не хватает чего-то, не поддающегося определению. Такая же история и с тобой, Ольха, – твоя внешняя безупречность скрывает тайный недостаток. Некую осторожность, из-за которой с тобой скучно пить. – Он написал еще одну логограмму и разочарованно вскинул руки. – Лошадь? Я мог бы выпить с ней и получить настоящее удовольствие.
Я и без того был на взводе, а его неожиданные слова о тайнах едва не вызвали панику. «Интересно, в чем меня подозревал Рука-Вестник?»
– Если я разочаровал вас каким-то образом…
– Ты осторожен, Ольха, и это достойно похвалы, – сказал Рука-Вестник, – но ты должен быть человеком. А теперь прошу меня извинить, мне нужно больше пить и меньше думать, если я рассчитываю довести до ума свои занятия каллиграфией.
Я ушел, размышляя о каждом своем жесте и выражении лица – и о том, как их можно интерпретировать.
В темноте и уединении моей комнаты я улегся на кровать и сжал правую руку, чувствуя, как натягивается кожа на старых шрамах. Рука-Вестник играл со мной с нашей первой встречи. История про кошку с пятым пальцем мгновенно нашла дорогу к моим главным проблемам, и он рассказал ее мне практически сразу. Теперь я воспринимал все, что он мне когда-либо сказал или сделал, как серию эзотерических тестов, построенных на сложных метафорах. Но, если история про кошку была прозрачна для меня как вода, я никак не мог понять, почему он настаивал, чтобы я учился верховой езде у Иволги.
Тщательное просеивание его слов не принесло понимания. Может быть, это как-то связано с магией? Ведь все началось после того, как я попросил его учить меня магии. Но все, что я о ней знал, – это след, который она оставляла в мире, – недостаточно, чтобы расшифровать кодовое послание, отправленное мне Рукой-Вестником.
Я вспомнил ночь, когда шагнул за границы обучения бабушки и едва не остался уродом. Но теперь я стал старше и имел некоторый опыт общения с магией – достаточный, как я надеялся, чтобы коснуться новой силы так, чтобы она не причинила мне вреда.
Я посмотрел на уже хорошо знакомую тетраграмму на левой ладони: четыре логограммы – топор, свиток, корона и весы – квадрат, окруженный толстой стеной, связанной неизменным именем императора. Казалось, рисунок был сделан серебряной нитью и магия оставалась под ним. Я осторожно окунулся в реку магии, надеясь на озарение.
Сила прошла через меня, мощная, но сдерживаемая, словно кто-то явился передо мной и высек в камне каналы, по которым теперь текла магия, подобно реке ртути. Она заполняла их и билась в плотины, угрожая затопить.
Я со стоном отступил. Магия ушла из меня, оставив невыполненное обещание. Постепенно это ощущение исчезло, а на его месте появилось новое понимание.
Я снова потянулся к волшебству, и оно нахлынуло, угрожая затопить каналы в камне, – однако этого не произошло: они его удержали. И в этот момент мне стало понятно, что оно мне не опасно.
Магия без договора и канона оставалась дикой и неукротимой. В ту темную ночь, много лет назад, когда мой глупый эксперимент превратил мое тело в настоящий ужас, магия накатила на меня в тот самый момент, когда я к ней потянулся. Шрамы, которые бабушка оставила на моей правой ладони, обеспечили некоторый контроль, но недостаточный, чтобы я чувствовал себя в безопасности, когда обращался к этой магии.