можно сделать. Бабушка посеяла во мне зерна сопротивления еще в детстве. Атар оросила их водой, а Окара явился, чтобы собрать урожай.
Через два дня в воздухе я увидел на горизонте знакомые очертания гор Найэна. У меня отчаянно болело все тело, и мне очень хотелось приземлиться на берегу, найти еду, сбросить заклинание и выспаться. Я еще никогда не проводил столько времени в чужом теле, и даже усталость, которую испытывал после одного дня полета, выводила из строя на несколько часов так, что я с трудом мог пошевелиться.
Я не стал останавливаться, пролетел мимо берега в сторону центральной части острова, представляя безопасное место, где мог опуститься на землю, – если оно еще существовало.
Я приземлился в заросшем саду Храма Пламени. Алтарь был таким же холодным и лишенным жизни, каким я видел его в последний раз. Мои перья – ставшие одеждой – покрывала корка морской соли. Сильные, болезненные спазмы распространялись от ног и рук к груди и по спине, и больше всего на свете я хотел лечь и уснуть, но сражался с этим желанием ровно столько, чтобы открыть медную дверь и вызвать огонь, который тут же вспыхнул на углях, словно кто-то полил их маслом.
Сделав это, я свернулся клубком, позволив теплу наполнить измученное тело, и попросил у богов, чтобы они послали мне сон.
Меня разбудил луч света, который проник внутрь сквозь порванный экран на окне. Я не знал, сколько прошло времени, только чувствовал отчаянное желание облегчиться и сильный голод. Волчий бог не пришел, и мне оставалось только двигаться на север. Я также слабо верил в то, что Окара не призвал бы меня назад, если бы у него не было каких-то планов и намерения их объяснить.
Первое из моих насущных желаний удовлетворить не составило труда, а вот голод представлял серьезную проблему. Я мог снова изменить форму и поймать какого-нибудь мелкого зверька – я еще не знал, какое влияние окажет на мой человеческий организм еда, которой я питался в обличье птицы, – но после превращения обратно в человека у меня по-прежнему болело все тело и совсем не хотелось усугублять свое состояние.
Поместье моего отца находилось совсем близко, и, если его бизнес не пострадал – что вполне могло произойти после того, как я лишился милости империи, – в кладовых было полно еды.
Мои родители избежали проблем из-за роли бабушки и дяди в найэнском восстании, но я не сомневался, что моя измена не пройдет для них даром. Как писал мудрец Путник-на-Узком-Пути: «Фрукт, кислый или сладкий, является отражением ветки, на которой он созрел». Нелепая мысль, если хорошенько подумать. Мой характер слепили Коро Ха, бабушка, Рука-Вестник, Иволга и Атар. Родители произвели меня на свет, но не имели никакого отношения к формированию личности.
Я взял несколько книг, которые оставила здесь бабушка. Мне было не по силам унести все, и я выбрал только те, что могли рассказать мне как можно больше про Найэн: мифы и легенды о Солнечном короле и его борьбу за объединение враждовавших государств острова в единую нацию. Я понимал, что возраст, опыт и изменившийся образ мыслей придадут новую форму историям, оставившим у меня в памяти смутный след. И я получу более четкое представление о теперь моем народе.
Выйдя из храма, я остановился на мгновение у статуи Окары.
Она показалась мне меньше, чем я помнил, более обветренной. Одну ногу опутывали ползучие растения, а спина была испачкана испражнениями птиц. Однако глаза остались такими же проницательными и по-прежнему смотрели на меня в окружении шрамов, которые я гораздо лучше помнил по снам, чем по детским воспоминаниям.
Разглядывая шрамы Окары, я вспомнил о своих и снял с левой руки тряпку с засохшей кровью. Рана заживала, но медленно; впрочем, к счастью, следов заражения видно не было. Я снова завязал руку, оторвав полосу от рукава, и зашагал по знакомой, заросшей травой тропе.
Я понимал, что встреча с отцом не будет простой, особенно если я опередил новости о том, что произошло в Ан-Забате. Тогда мне придется объяснять ему, что я там совершил и почему. Скорее всего, он от меня откажется, а надежда на восстановление отношений с ним умрет, когда я присоединюсь к восстанию.
Что касается матери… Я боялся, что она проклянет меня за то, что я решил встать на сторону бабушки и ее брата. Однако я не забыл ее прохладную руку на моем горячем лбу, заботу и доброту. Она не была бессердечной, по крайней мере, насколько я помнил.
Стайка коричневых воробьев резвилась над стеной сада, через которую я столько раз перебирался в детстве. Стояла поздняя весна, день клонился к вечеру, и было прохладно; в воздухе, пронизанном легкой дымкой, пахло травой, и мое сердце невольно наполнилось теплом ностальгии.
Я представил отца в зале для приемов, в руке у него первая за день чаша теплого рисового вина, он читает письмо от своего далекого делового партнера. Мама, возможно, сидит рядом, напевая, чтобы доставить ему удовольствие, как она часто делала, когда он был дома. Коро Ха также присутствует в этой идиллической сцене, он проверяет мое последнее сочинение, щелкает языком, качает головой и оставляет множество пометок и комментариев. Меня ждет чашка ароматного чая со специями и апельсиновыми корками и теплый суп из недавно пойманной рыбы, приправленный острым перцем. Книга, которую мне только еще предстояло прочитать, мягкая постель и никакой необходимости сражаться в войнах или пытаться понять мотивы хитрых богов со злыми глазами.
Тяжело вздохнув, я вернулся в реальность, где я был беглецом, который не мог вернуться домой.
Я спрыгнул со стены, поморщился от боли в коленях и бедрах и нырнул в ближайшие заросли высокой ароматной травы, пытаясь понять, не заметил ли меня кто-нибудь. Две служанки с ведрами направлялись к источнику в северном конце сада; стюард, державший под мышкой папку, шагал к стоявшему особняком павильону, что-то бормоча себе под нос и качая головой. Если бы отец был дома, над трубой зала для приемов поднимался бы дым, а слуги носились бы с подносами, уставленными чашками с чаем и изысканными винами.
Мать наверняка в своих апартаментах, ждет, когда придет время вечерней трапезы, которую она будет есть одна. Приличия требовали, чтобы я попросил ее об аудиенции через горничную, прежде чем меня допустят в ее комнаты, но она не была сиенкой, как, впрочем, и я. Я знал бабушку и Атар, однако самое яркое воспоминание у меня сохранилось о матери – она в легком шелковом платье, такая далекая, но одновременно беспокоившаяся за меня и никогда не принимавшая активного участия в моей жизни, разве что во время болезни и того короткого разговора перед моим отъездом в Ан-Забат.
Дверь в ее апартаменты оказалась открыта. Она была одна в доме, если не считать слуг, а от них ей не требовалось закрываться.
Они также являлись средствами для достижения целей моего отца.
Она сидела у окна, залитая холодным светом, проникавшим сквозь бумажный экран. Служанка наливала ей чай, а мама листала книгу со стихами. Ее волосы, завивавшиеся на кончиках, такие черные, что мне стало интересно, как она их красила, двумя потоками спадали на плечи.
Ее кожа имела красноватый оттенок, особенно заметный на высоких скулах, но была бледной после стольких лет взаперти, когда она не видела солнца.
Чайник выскользнул из пальцев служанки, она не вскрикнула, хотя у нее задрожали губы, когда наши глаза встретились. Она взяла мать за запястье, и та проследила за ее взглядом. Увидев меня, она испуганно вскочила на ноги, но на лице тут же появилось теплое выражение – она меня узнала.
– Ольха… – выдохнула она.
– Мама, – сказал я. – Я вернулся домой.
– Орхидея, принеси еще один чайник, – приказала она служанке. – И скажи горничной, чтобы не беспокоилась из-за того, который разбился. Мне следовало предупредить тебя о приезде сына.
Девушка забыла поклониться, когда направилась на кухню, и с опаской на меня посмотрела, но в остальном держала себя в руках. Как только за ней закрылась дверь, мать бросилась ко мне и крепко обняла.
– О, сынок! – всхлипнула она. Ее руки были тонкими, но теплыми, а слезы намочили халат, который я так и не переодел после того, как покинул Ан-Забат. Он был грязным от пота и морской воды и ночей, проведенных на земле. – Я не сомневалась, что тебя уже схватили. Когда они пришли сюда… – Она задохнулась и покачала головой, пряча лицо на моем плече. – Что ты натворил, Ольха?
Я мог отыскать слова, которые меня бы оправдали, но у меня никак не получалось собраться с мыслями, чтобы заговорить, мне отчаянно хотелось плакать.
Ее боль я тоже положил к ногам империи.
Служанка вернулась с зеленым чаем, который пах мхом.
Мать отпустила меня и вытерла глаза платком.
– Поставь чайник на стол, – сказала она, опустившись на стул.
Я уселся напротив нее. Орхидея переводила взгляд с матери на меня и обратно.
– Все в порядке, дорогая, – сказала мать. – Не произошло ничего необычного, юный мастер Ольха приехал меня навестить. Просто я ждала его через несколько дней. – Она сделала глубокий вдох и улыбнулась. – Поразительно, как меняются юноши, верно? А теперь можешь идти и попроси на кухне, чтобы тебе дали имбирное печенье.
Девушка поклонилась и вышла, хотя не вызывало сомнений, что матери не удалось развеять ее подозрения.
Мать принялась разливать чай. Она смотрела на глиняные чашки, делала медленные вдохи, стараясь взять себя в руки и собираясь с мыслями. Я терпел ее молчание, пока оно не стало невыносимым.
– Я намерен присоединиться к бабушке на севере, – сказал я.
– Говори на найэнском, – резко сказала она, поставила одну из чашек передо мной, и я почувствовал, что ее печаль превратилась в гнев.
– Разумеется. Теперь у тебя нет другого выбора. Неделю назад нас посетил сам магистрат, он привез запечатанное письмо от Голоса Золотого-Зяблика. Ты сжег все мосты, которые я для тебя построила, уничтожил честь и достоинство, и теперь тебе осталось только умереть на поле боя.