– Мама…
– Я же просила тебя говорить на найэнском! – сердито прервала она меня. – Неужели ты так долго живешь в окружении слуг, что они для тебя все равно что мыши? Они слышат каждое произнесенное нами слово и сообщат в местный магистрат, если мы будем обсуждать восстание или называть имена вроде Сломанная-Ветка и Хитрый-Лис. Благодарение богам, отец нанял дорогих слуг с материка, иначе мы вообще не могли бы спокойно разговаривать.
– Хорошо, значит, найэнский. – Я разжал кулаки и сделал глубокий вдох, что, впрочем, не помогло мне успокоиться. – Мама, мы можем поговорить о чем-нибудь другом?
– Нам больше не о чем говорить. – Она сделала глоток чая.
– Я шел дорогой, которую выбрал для меня отец, – сказал я. – Но я повзрослел и теперь решаю свою судьбу сам. Империя жестока. Неужели ты этого не видишь?
– Ты выбрал насилие и упрямство, – возразила она. – Так же, как твоя бабушка и дядя. Все вы подобны маленьким детям.
– Ты вышла замуж за одного из них! – вскричал я, потрясенный своими собственными словами, которые вырвались против моей воли, точно вода сквозь разрушенную дамбу. – Ты добровольно стала его собственностью, и он запер тебя в одном крыле своего сада удовольствий.
– Не смей так говорить про отца и о вещах, которых не понимаешь.
– Однако ты рассуждаешь о моем выборе, хотя не видела верной дороги и добровольно отправилась в гнездо хищников.
– Я любила его, Ольха.
Я посмотрел в пустой угол комнаты и постарался не заскрипеть зубами.
– Ты его любила?
– Да.
Я подумал про Атар, про ее решительность и ярость, и почувствовал, как меня наполнила глубокая боль и тоска по ней. И мой отец, простой мужчина, любитель выпить, интересовавшийся только деньгами. Ради него моя мать пожертвовала принадлежностью к своему народу.
– За что его можно любить?
Она поставила свою чашку и заговорила очень медленно:
– Он был красивым и умным. Такого ума, как у него, я не встречала ни у кого, и, хотя он никогда не отличался склонностью и даром к поэзии, простота его выражений поразила меня в самое сердце. Он защитил меня, когда в наш город пришли солдаты, которые забирали женщин, и потом, когда охотились на семью Хитрого-Лиса.
– Ты вышла за него, чтобы защитить себя? – Я посмотрел на нее, приготовившись бросить вызов, но она отвернулась к окну.
– Нет. Я уже ждала ребенка, тебя. Он жил в Найэне и был купцом, задолго до того, как империя прислала сюда свои армии. – Когда она снова на меня посмотрела, ее гнев уступил место тихой печали. – Впрочем, я знала, что они придут. Твой отец показал мне логограммы, и я изучала карты. Империя разрасталась, и я понимала, что рано или поздно она нас поглотит. Твоя бабушка и дядя хотели отомстить за себя и восстановить Солнечный трон. Пустые мечты. Завоевание было неизбежно. Но ты стал бы одним из них через отца и получил самое лучшее образование, какое он мог себе позволить. Я думала, что, возможно, наша семья могла сохраниться – даже процветать – в новом мире.
– Ты сдалась еще до того, как началось сражение.
– Это бабушка вложила в твою голову такие мысли? Видеть мир вокруг себя как сражение? Мир меняется, Ольха. И мы должны измениться вместе с ним, чтобы выжить.
– Кто лучше меня подходил для их мира? – почти крикнул я. – Я получил их образование и сдал экзамены. Я сражался за них на Севере и смотрел, как мой лучший друг – каких у меня, наверное, уже никогда больше не будет, – был сломлен и убит! – Чашка у меня в руке треснула, я поставил ее на стол и прижал большой палец к порезу. – Я не хотел становиться их врагом, мама. Это они выступили против меня со своим оружием.
Мои слова на мгновение повисли в воздухе. Она сделала глоток чая, потом сложила на груди руки и откинулась на спинку стула.
– Твоя бабушка тоже видела преследование и врагов в каждом их действии.
– А ты слепа! – Я стукнул кулаком по столу и сжал зубы от вспыхнувшей боли, когда понял, что это моя левая рука. – Ты забыла, что они сделали с твоим отцом?
– Какое это имеет отношение к тебе? – не смогла сдержаться она. – Мне не следовало позволять ей тебя учить. Мудрецы знают, я пыталась… – Ее глаза переместились с моего лица на руку, где сквозь повязку просочилась кровь и капнула на стол.
– Ничего серьезного, – сказал я. – Когда мне стало ясно, что империя ценила меня лишь в качестве инструмента, я срезал тетраграмму со своей ладони.
– О, Ольха. Зачем? – Она взяла мою руку в свою. – Мы все являемся чьими-то инструментами. Часто сами того не знаем, но всегда. Ты читал писания мудрецов. Мы служим чему-то, но не себе.
Я отшатнулся, меня неожиданно наполнила ненависть к ней. Она не видела жестокости, даже по отношению к собственному сыну. Меня посетила не менее жестокая мысль, которая слетела с моего языка.
– Зачем ты меня родила, мама? – спросил я.
Ее спина и плечи напряглись, но она взяла себя в руки, и на ее лице появилось выражение материнского беспокойства.
– Что за вопрос? Я любила твоего отца, и мы хотели ребенка.
– Но только одного? А если бы я умер? Первые годы самые опасные, не так ли? Многие сиенские жены мечтают родить своим мужьям двух или трех сыновей, а некоторые в процессе рожают много дочерей.
– Мы пытались…
– Правда? – Мстительность сделала мой голос резким, несмотря на нахлынувшую глубокую печаль. – Он мог выгнать тебя, когда пришли солдаты. Так было бы проще и, вне всякого сомнения, безопаснее. Но ты родила ему сына, и это изменило твой статус, возвысило в его глазах…
– Глупый сын пытается заглянуть в спальню родителей, – сердито перебила меня она, но я не сдавался.
– Мы все являемся чьими-то инструментами, не так ли? Он послужил твоей цели, а ты – его, я же вам обоим, каждому по-своему.
– Убирайся. – Ее голос был ледяным, глаза превратились в два куска железа.
– Ты готова отказаться от единственного сына? – спросил я. – Впрочем, полагаю, теперь я стал скорее обузой, чем ценным приобретением.
– Как она тебя назвала? Глупый-Пес? – Мать встала, плечи и руки у нее дрожали от ярости, но она держалась, не желая кричать, как я мгновение назад. – Ты теперь принадлежишь ей. Уходи, чтобы мне не пришлось отправить гонца за стражами магистрата.
Я смотрел в ее жесткие глаза, мое негодование и презрение отступило, оставив пустоту. Не этого я хотел.
– Мама… – сказал я, переходя на сиенский язык.
– Что? Ты станешь меня осуждать? Винить за то, что я искала безопасности, что благодаря мне ты ступил на золотую дорогу, самую ослепительную в наши тяжелые времена? Твои слова подобны стрелам, которые ранят мое сердце, но оно уже привыкло к боли. А теперь иди. Стань инструментом высохшей старухи, которая жива только благодаря своей ненависти и злобе. Когда меня спросят, где мой сын и как он служит империи, я буду говорить, что он мертв.
Я сглотнул горький комок, и меня наполнил первобытный страх ребенка, осознавшего, что мать его бросила и никогда не вернется. Меня удивило то, как много для меня значила женщина, чью правду, надежды и страхи я начал понимать, когда ее потерял.
– Мне очень жаль, мама, – сказал я. – Наверное, мне не следовало приходить сюда, чтобы тебя увидеть.
– Не следовало, – твердо сказала она.
Она долго на меня смотрела. Затем без сил опустилась на стул, словно ее удерживал на ногах только жар гнева.
– Тебе нет здесь места. И нигде в империи. Для тебя лучше всего бежать как можно дальше на Запад и больше никогда не возвращаться. – Она наклонилась над столом и взяла мою левую руку в свои. – Но я рада, что снова увидела своего сына, пусть и в последний раз. Мое сердце болит от того, какую дорогу ты выбрал, но это потому, что я тебя люблю.
– Материнская любовь не должна причинять боль.
Она улыбнулась, но в ее глазах я видел глубокую печаль.
– Моя постоянно причиняет мне боль.
Я не знал, что ответить на ее слова, но в этом и не было необходимости.
Мы сидели за столом, чай остывал в чашках, а сумерки уступали место вечеру. Орхидея вернулась, доложила, что ужин готов, и спросила, когда его подать, прямо сейчас или позже.
– Спасибо, сейчас, – ответила моя мать, и ее голос разорвал чары, которые нас связывали.
Когда служанка ушла, я встал, в последний раз обнял мать и повернулся, собираясь уйти.
– Ольха, – позвала она меня, когда я подошел к порогу. Я обернулся, а она открыла маленькую шкатулку, стоявшую на середине стола, достала оттуда три серебряные монеты и протянула мне. – Найди лекаря. Пусть посмотрит твою руку. У тебя ужасная рана, и ты отвратительно за ней ухаживал.
Я пообещал, что так и сделаю, затем, стараясь не шуметь, выбрался из дома отца и перелез через стену, как часто делал в детстве.
Я ушел, так и не наполнив свой урчавший желудок, – правда, когда шел по саду, набрал в карманы абрикосов с любимого дерева отца, – но не чувствовал голода. Мы поговорили с матерью, и я ее понял, хотя это причинило мне невероятно сильную боль.
Глава 24. Путешествие на север
Луна и звезды уже успели появиться на небе, когда я добрался до Поляны Пепла, города, ближайшего к поместью отца. Был рыночный день, и некоторые горожане еще не успели убрать прилавки. Я спросил у женщины средних лет, где я мог бы поесть и переночевать. Она сказала, что постели мне не найти, но я могу рассчитывать на скамью или кусочек пола в городском общем доме.
По ее указаниям я отыскал широкое двухэтажное здание в центре города, к которому примыкала конюшня. Музыка найэни лилась из освещенных окон – играли на двух банджо, тростниковой флейте и барабане из бычьей шкуры.
Вдоль всего зала первого этажа шел стол, на скамьях сидели крестьяне, торговцы и лавочники. Молодая женщина встретила меня с улыбкой, вытирая руки о передник, и предложила сесть в конце стола, рядом с немолодым крестьянином и его женой. Я протянул ей один из моих серебряных таэлей, и ее глаза широко раскрылись от удивления. Вероятно, весь общий дом не зарабатывал столько за месяц.