– Почему ты с ней жил? – просто спросил Михаил Иванович.
– Я всегда жил с женщинами. Сначала с мамой и бабушкой, потом, когда бабушка умерла, с мамой. Я не умею жить один, – просто ответил Гера. – Ты представляешь, как это? Когда двухкомнатная квартира, бабушка за стенкой, и я с матерью в одной комнате? Она ко мне в ванную заходила лет до пятнадцати и голову мне мыла! Знаешь, однажды девушку домой привел. Мама в кино ушла, а бабушка за стенкой лежала – она уже не ходила. Я не смог! Эта девушка со мной потом даже не здоровалась. Мне было все равно, к кому уходить. Я ненавидел мать и бабушку, они ненавидели меня, как напоминание о моем отце, который сломал им жизнь. Мой отец… он на маме так и не женился. Она ждала много лет. Он обещал. Бабушка считала, что мама виновата, мама нашла крайнего – меня. Отец не хотел детей, а она родила – бабушку послушалась. И всегда считала, что совершила ошибку. Если бы не я, то он бы с ней остался. Знаешь, какое у меня первое яркое воспоминание из детства? Мой день рождения – года четыре исполнялось или пять. Мама позвала детей из моей группы детского сада. Я помню, как зашла бабушка и спросила, где я буду сидеть. Мама показала на стул во главе стола. «Тогда я сяду здесь», – сказала бабушка и села в противоположном конце. Она даже находиться со мной рядом не хотела. И всегда говорила, что я – копия отца. И характер у меня – его. Хотя она его ни разу не видела. Она меня, правда, ненавидела. А мама общалась со мной, как с ним. Как будто я – это он. Я не оправдывал ее ожиданий, я ее подводил, из-за меня она плакала. Ты не можешь это понять. Когда я познакомился с Леной, мама сразу же потребовала, чтобы я женился. А я не хотел жениться! Я вообще не понимал, чего хочу! У Лены была своя квартира, я мог к ней уехать! Ты понимаешь? Каждый раз, каждый хренов раз, когда я звонил матери, она спрашивала, почему я не женюсь и поступаю так же, как мой отец? Лену она в глаза не видела, я боялся их знакомить, но мать стала меня ненавидеть так же, как моего отца. Правда, это была ненависть. Настоящая. На Лену ей было наплевать, она вела себя так, будто ее бросили еще раз – сначала мой отец, а потом я.
– Лена хотела выйти за тебя замуж, – покачал головой Михаил Иванович. – Ты ее хоть любил?
– Не знаю. Наверное. Она мне шнурки на ботинках помогала завязывать. Я завязывал, как мама научила – делал две петельки и перевязывал, а Лена смеялась и говорила, что так только дети в детском саду шнурки завязывают. И учила меня завязывать правильно. Вот тогда я ее любил – когда она сидела на полу, развязывала узлы на концертных ботинках, чистила их и помогала мне ложкой обувной в них влезть. У меня диабет. Нужно худеть, а я не могу. Сейчас даже на второй этаж по лестнице не поднимусь – умру. Сердце колотится, потею. Это очень плохо для меня – гастролей мало. Но я боялся, понимаешь? Я панически боялся, что Лена родит ребенка. Что заставит меня приносить продукты, звонить, если задерживаюсь. Боялся, что она будет такой же, как мать. В какой-то момент мне показалось, что Лена меня тоже ненавидит – за то, что не хочу идти в ЗАГС, за то, что не хочу иметь детей и семью. И я испугался.
– Ты ее бросил.
– Нет, так все сложилось. В один момент. Бабушка умерла, с матерью я физически не мог в одной квартире находиться, к Лене переехал, потом пожалел и домой вернулся. А в Израиле есть клиника, где помогают сбросить вес… И еще женщина появилась – по переписке. Поклонница. Ну, я к ней и уехал. Но клиника не помогла. Я похудел, а потом опять сорвался. А эта женщина… Мне же нужно где-то жить.
Понимаешь, я ничего не умею. Даже рубашку себе погладить не могу. Она гладит, чистит, готовит. Я привык. Сюда возвращаться не могу. Мне нужна не женщина, а сиделка… И я боюсь. Я боюсь своей матери, боюсь Лены. Они душат. С той женщиной – по-другому. Она как ассистент, как будто работает на меня. Понимаешь? Лена… другая. О ней нужно заботиться. А я не могу. Мне нужно, чтобы заботились обо мне. Я не могу сделать операцию на сердце – у меня врожденный порок, – пока не сброшу вес. И не могу сбросить вес из-за проблем с сердцем. Я уже ничего не могу. Даже в ванную залезть сам. Ты знаешь, что это такое? Мне тридцать шесть лет, а мне мать помогала перекинуть ногу в ванную. Я голый. А мать – старая. Она на меня смотрит, даже рассматривает и не верит, что я уже взрослый мужчина. Это ад. Настоящий. Но без нее я не справлюсь. Если упаду, то сломаю себе все, что можно. А у меня гастрольный график. Поэтому я терплю. Закрываю глаза и представляю, что это не моя мать, а медсестра или та женщина. Тогда легче. Но с Леной я так не могу. Ты меня понимаешь? Зачем ей это? Ей будет противно, омерзительно. Она будет меня жалеть. У той женщины не может быть детей. Она перенесла операцию. Она меня понимает. И заботится обо мне. Понимаешь, я не могу сюда вернуться. И Лена мне не нужна. Ради нее самой. Она не сможет. Она… ведь даже не видела, что я болен! Говорила, что ей нравятся мои пальцы. Тонкие. Посмотри, это у меня тонкие пальцы? Смешно. Знаешь, я приноровился, приспособился. В гостинице закрываю дверь в ванную, вешаю костюм и отпариваю его. Получается сносно. Кому я нужен? Еще несколько лет – и я буду сидеть на инсулине. А потом умру от инфаркта или оторвавшегося тромба. Какая разница? Я точно знаю, что мать будет меня хоронить и не потерпит никаких женщин рядом с моим гробом. А Лена… ей нужен другой человек. Такой, как ты, наверное.
– Знаешь, в чем проблема? Ты ей сказал слово, фразу и забыл, а она помнит, вспоминает… Она живет тобой… Помнит каждое твое движение, каждый твой вздох. Она была на всех твоих концертах и хранит все программки. Считает тебя гением. Преклоняется. Она с тобой разговаривает. Мысленно. Знаешь, зачем она позвала меня на концерт? Из-за тебя. Хотела что-то доказать. Вернуть тебя. Ты помнишь, как назвал ее Лелечкой? Нет? А она помнит. Ты забыл, а она хранит это в себе. И я не могу до нее достучаться. Потому что не могу называть ее Лелечкой, а только Еленой Анатольевной! Потому что она не ищет мое имя в социальных сетях и не рассматривает фотографии так, как будто там шедевр, как Мона Лиза, б… Она уходит в себя, и я за нее боюсь. Понимаешь ты это? А если она не вернется из своего состояния? Если свихнется из-за тебя, из-за несчастной любви? Что я должен делать? Я не могу их бросить. Их всех. Ты знаешь, как меня называет их хранительница? Глинка! Чуть что – мне звонят. А я не могу отказать. Работы много, а я с ними, как нянька. Они на меня так смотрят… И Лена… Не могу ее оставить. Она не переживет. Меня она ненавидит. Терпит, но я же все чувствую. А Берта эта спит и видит, чтобы я на Лене женился. Что мне делать? Она ведь вообще не в моем вкусе!
– Пожалуйста, дай мне уехать. Я не могу здесь оставаться.
– Сделай так, чтобы Лена о тебе забыла.
– Сделаю. Все, что скажешь, сделаю. Я сдохну здесь! Понимаешь? Когда меня в ФСБ вызвали, так я обрадовался! Лишь бы не к матери. Улыбался, как идиот. На меня так и смотрели – как на идиота. Мать после смерти бабушки перебралась в ее комнату и большую оставила для меня. Мечтает, чтобы я вернулся. Чтобы жил у нее за стенкой. Ты понимаешь, что я не могу? Как мужик, понимаешь? Не могу вернуться.
– Лена, она больная, наверное. У меня бабы попроще были. Сделай так, чтобы она думала, что ты ее предал. Понимаешь, она тебе все простит – и бабу другую, и Израиль твой. А предательство не простит. Такое, бытовое. Ты от нее откажешься. И я тебе обещаю, уедешь в тот же день. Позвони ей и скажи, что она тебя шантажирует.
– Она на такое не способна.
– Да, не способна. И она тебя отпустит. А я тебя как будто спасу. На самом деле это не будет даже ложью. Ведь все так и есть, если разобраться. Ты уже ее предал, когда написал жалобу. Да и еще раньше. Так что все честно.
– Хорошо, я все сделаю. А что дальше будет?
– Не знаю. Я хочу домой, в Нижний. Достало все это. Если она согласится, увезу ее. Если нет – ну и нет. Так хоть от тебя ее избавлю – уже хорошо.
Михаил Иванович ушел первым. Гера сидел за столом, грея в руках рюмку с коньяком.
– Где Ирина Марковна? Кто-нибудь видел Ирину Марковну? – Берта Абрамовна с обеспокоенным видом заходила в кабинеты и залы.
– Вон она, на лестнице. Витраж оттирает, – буркнула Гуля, елозя грязной тряпкой по полу.
– Чем так пахнет, Гуля? – отвлеклась главная хранительница.
– Так хлоркой же с нашатырем, – ответила раздраженно Гуля. – Я вот чё хотела спросить – долго еще так надо? Воняет, что я просто не могу. Сейчас кони двину.
– Гуля, откройте окна. Невозможно же дышать. – Берта Абрамовна прижала платок к носу.
– Уже открывала. Так Лейлу Махмудовну сдувает, видите ли, – ответила Гуля. – То открой, то закрой. И я еще виновата.
– Хватит, Гуля, вылейте эту гадость и помойте полы обычной водой, – распорядилась главная хранительница. – Где, вы говорите, Ирина Марковна?
– Витраж драет. Делать, видать, больше нечего…
Берта Абрамовна кинулась в зал к главному витражу. Там, балансируя на верхней ступеньке лестницы-стремянки, стояла Ирина Марковна. В руках у нее были обычные акварельные краски и кисточка. Ирина Марковна сосредоточенно рисовала что-то на стекле.
– Ирина Марковна! – Главная хранительница хотела крикнуть, но издала какой-то стон, похожий на вой.
– О Господи! – Ирина Марковна покачнулась на лестнице, едва не свалившись. – Берта Абрамовна, что ж вы так пугаете? Вы меня до инфаркта доведете!
– Что вы делаете? – спросила на выдохе Берта Абрамовна.
Ирина Марковна добралась-таки до центрального витража. Начала отмывать своим суперсекретным составом и «случайно» стерла краску. Но еще утром, по дороге на работу, она забежала в канцелярский магазин и купила старшему сыну для уроков рисования набор кисточек и красок. Так что когда на ее глазах витражная краска начала смываться, оставаясь пятнами на тряпке, Ирина Марковна паниковала не больше минуты. Она порылась в сумке и нашла краски и даже новенькую чашку-непроливайку. Если бы не умение Берты Абрамовны неожиданно появляться из ниоткуда, Ирина Марковна успела бы расписать витраж, и никто бы ничего не заметил, как не замечал последние лет двадцать. Особенно она гордилась зеленым листком – цвет краски почти точно совпал со стертой на витраже. И Ирина Марковна раскрасила листочек с особой любовью и старанием. Лучше прежнего получилось.