Господи, ну пожалуйста!
Я помню, как в первый раз приехала в эту клинику. Когда мне в госбольнице сказали, что оставят маму еще на неделю, но потом я буду обязана забрать её домой, потому что запланированный курс лечения пройдет, дальнейшего – обычный полис не предусматривает. Как одна из медсестер украдкой сунула мне визитку частной клиники. Как подкосились у меня ноги, когда я увидела местные расценки. Как сидела и не понимала, что дальше делать.
Я писала Вовчику. Километры СМС старшему брату, в котором тогда еще видела остатки человечного. Просила помочь. Но помогла себе в итоге исключительно сама. Вспомнила, как девица, что вела у нас занятия по стрипу, говорила, что я гребла бы деньги лопатой, если бы попробовала “монетизировать хобби”.
Ну, скажем честно, про “грести лопатой” – она сильно преувеличила. Хотя кто знает, если бы я не выгребала все до копейки на мамино лечение – может, и чувствовала бы себя “в шоколаде”.
Самое паршивое, что появилось в моей жизни после того, как начала первые свои выступления – так это снисходительные взгляды окружающих. В частности – персонала этой клиники. Секретарши, которая приносит бумаги. Главврача, с которым я встречалась пару раз всего. Все они смотрели на меня так…
Будто знали единственный способ для студентки заработать деньги на лечение в их понтовой больничке.
Ладно.
Плевать на их осуждение.
Не плевать на маму, согласие на операцию которой я сейчас подписываю.
– Как быстро все происходит? – произношу, когда ставлю последнюю подпись. Гляжу в это время персонально на Бориса Анатольевича. Он хотя бы на меня как на человека смотрит.
– Мы уже сегодня начнем подготовку, – он разъясняет буднично, спокойно, как равной объясняет, – проведем предоперационную лекарственную терапию. Послезавтра проведем операцию.
– Так быстро…
– В её ситуации каждый лишний день стоит отмерших мозговых клеток, – Борис Анатольевич невесело вздыхает, – да и к чему отсрочки? Вы ведь внесли плату в полном размере. Мы должны сделать то, за что вы нам заплатили.
Ага. Все остатки с карточки выложила. Даже пятихатку со свежеприлетевшей стипендии докидывала, чтобы тык в тык по сотням сошлось.
Нарочно увожу взгляд влево, впиваюсь глазами в гигантский аквариум почти во всю стену. Из него на меня пронзительно лупает зенки упоротый красно-полосатый клоун.
– У неё большие риски?
Борис Анатольевич молчит с минуту. Значит, приличные.
– Катя, вы ведь и сами понимаете, что она вряд ли придет в себя без нашей помощи. Конечно, мы можем сейчас отменить соглашение, если вы боитесь и хотите рассчитывать на чудо, но…
– Нет, не стоит, – я качаю головой, – чудо – это хорошо. Но я в них не особо верю.
Вообще уже ни во что не верю. Ни в людей, ни в справедливость, а чудеса – это и вовсе что-то за гранью. Врач ободряюще сжимает меня за плечо.
– Держитесь бодрей, Катерина. В конце концов, у вашей мамы кроме вас никого нет. Вы её опора.
Ничего не говорю. Просто болезненно кривлю губы.
– Зайдете к ней? – Борис Анатольевич настойчиво смотрит на меня. – Вы давно её не навещали.
А вот это на самом деле больной вопрос.
Иногда у меня бывает… Бывает, что никак не могу себя заставить ехать в клинику к маме. Все откладываю, откладываю, откладываю… Может, плохая из меня дочь. Может…
– Конечно, я к ней зайду, – произношу вымученно, – я к этому готова.
Вру, конечно.
Никогда у меня не получалось подготовиться к этому достойно. Единственная моя подготовка – перед визитом в клинику положить в сумку черный том “Шестого дозора”. Чтобы себе не оставить повода отступить.
Я до сих пор помню, какой она была до похорон отца.
Как приходила в её балетный класс, как вставала в дальнем углу, и хоть уже тысячу лет у неё не занималась – все равно тянула носки на станке. Все равно отрабатывала деми-плие и гран-плие, как девочки из её группы.
А прихожу я…
Нет. Не к мертвой. Неподвижной. Лишенной жизни. Похожей на восковую куклу женщине, опутанной капельницами и шлангами. Все ради того, чтобы она не умерла. Но даже шаг в её палату – это чудовищно больно, потому что приходится примиряться с мыслью, что вот это – все что мне осталось.
– Привет, мам, – произношу тихо, замирая у дверей. Глаза дерет невыносимо, но я все еще держусь. Надо быть сильной. Не буду сильной – быстро сдохну.
Её руки лежат неподвижно на одеяле. Я даже лица её толком не вижу – оно под кислородной маской. И всюду шланги, шланги… Глаза бы мои на них не смотрели.
– Мы с тобой давно не читали. В прошлый раз на шестой главе закончили, да?
Гораздо проще так. Сесть на край кровати, отвернуться от проклятых шлангов и капельниц, не смотреть на темные корни отросших маминых волос. Открыть книгу. И начать читать вслух…
Раньше она мне читала. До взрослого возраста. Это так смешно было. Я, великовозрастная кобыла, вернувшаяся с лекций, валялась на диване в маминой комнате и слушала её спокойный голос. У меня так не получается. Не хватает надолго дыхания. Но я все равно читаю. Десять минут, двадцать, сорок, пока не повернется за спиной дверная ручка и не появится в палате Борис Анатольевич.
Он всегда приходит. Знает, что иначе я и два часа тут просидеть могу. Знает, что для того, чтобы встать, мне придется подать руку. Знает, что потом за дверью палаты я упрусь лбом в стену и буду долго у неё стоять. А слезы из моих глаз будут хлестать беззвучно. А он простоит со мной рядом сколько понадобится, и когда я найду в себе силы к нему повернуться – подаст пачку бумажных платков.
– Все у вас будет хорошо, Катерина, – обещает мне он, – мы сделаем все возможное.
О, что-то новенькое.
Ничего не говорю – нету никаких сил. Просто улыбаюсь кисло и шагаю в сторону выхода. Только у гардероба и останавливаюсь. Куртку забрать, да на рожу свою опухшую полюбоваться. Долго смотрю в зеркало и пытаюсь понять, что не так. Потом доходит.
Я ушла от Ройха в его футболке.
Не знаю, как так вышло. То ли он, швыряя в меня комком моей одежды, принес мне не все, то ли я, одеваясь торопливо, что-то так и оставила в его прихожей. Но факт остается фактом. Темно-синяя футболка Ройха по-прежнему на мне.
И от этого почему-то становится совершенно невыносимо.
16. Война – не мир
– Иванова, королевы не опаздывают, королевы задерживаются?
Смотрю в холодные глаза Ройха и еле дышу, до того горло мое сводит ненавистью.
У меня мама сегодня будет лежать на операционном столе и какой-то хирург влезет ей в голову, чтобы прочистить сосуды мозга от застоявшейся крови, а после – вырезать кисту в височной доле.
Но это знаю только я. Всему остальному миру дела до этого нет. А ему – ему и вообще на все плевать. Я, похоже, все. Исчерпала ценность в его глазах. По крайней мере, за эту неделю наши с ним стычки ограничивались только пикировками. Не было вульгарных СМС, никто нигде меня не караулил.
Вот и сейчас, он ничего не говорит, ни единый мускул в холодном лице не дергается. Просто указывает мне подбородком на нашу с Анькой партой.
– Сядьте уже, Иванова. Хоть к середине пары с этим справитесь?
Ненавижу его.
Ненавижу.
Смотрю на руки эти его жилистые, крепкие, что исчеркивают формулами доску, на спину широкую, на которой так здорово сидит рубашка и…
Господи, как же мне прямо сейчас не сдохнуть?
Шкуру бы с него сняла.
Потому что задолбал мне сниться.
Целую ночь. Напролет. От вечера и до утра. Мокрые сны, в которых я снова и снова оказываюсь в постели с ненавистным мужчиной, чередуются со снами, в которых я раз за разом оказываюсь им отвергнута. В последних снах у него на коленях вечно сидят то шалавистая медсестра, то курица с супчиками, то почему-то вдруг – Анька, отрастившая воистину бесконечные ноги.
– Кать, ты чего, – Анька толкает меня локтем, и, сморгнув, я вдруг понимаю, что на щеках моих внезапно красуются влажные росчерки. И на дождь тут не спишешь. Я смотрела в спину Ройха и ревела. Беззвучно, молча, но Анька это видела.
Трындец!
– Ничего-ничего, – качаю головой, быстро и украдкой уничтожая следы случившейся со мной крамолы, – с настроением что-то. Эти дни, наверное, на носу.
Анька смотрит на меня недоверчиво. Я буквально силой заставляю себя уткнуться в тетрадку с лекциями. Так, пожалуй, лучше. Лучше на него даже не смотреть. Хотя какая разница. Будто ему не плевать.
В какой-то момент какой-то блик мажет мне по глазам, и я вздрагиваю. Вздрагиваю и понимаю, что именно отбросило тот блик. Золотой ободок на безымянном пальце Ройха. Обручальное кольцо.
Ну, класс.
Идеально же – поразвлекался со студенточкой, можно жениться на приличной курочке с супчиками. И так тошно становится – невозможно терпеть.
Сегодня же его футболку на клочья распущу и в первую попавшуюся урну вышвырну!
Звонок к окончанию пары становится вожделенным освобождением. Временным, увы. Всего на десять минут я могу выйти из аудитории и подышать воздухом. А потом опять к Ройху, на вторую пару.
– Катерина, – ровный голос Ройха догоняет меня у самой двери. Приходится остановиться и стиснув зубы повернуться к нему лицом.
Он на меня не мигая смотрит. Но уже ни тени нет той тьмы, в которой я тонула ночью воскресенья. В глазах только скепсис и упрек.
– Вас не было с начала недели, – замечает он. И ручкой бесяче по столу постукивает.
– И что с того? – я неприязненно кривлю губы.
Ну, не говорить же ему, что во вторник я сдавала для мамы кровь, потому что у Бориса Анатольевича были опасения, что их запаса может не хватить, а в среду – в лежку лежала, пытаясь оклематься от кроводачи.
Ройх смотрит на меня так неприятно, что у меня снова внутри начинает клубиться боль. Так смотрят на что-то бесконечно разочаровывающее. И его взгляды такого характера причиняют мне особенно много неприятных ощущений.
Да, я дура. Это я в курсе!
– Через неделю начнется зачетная сессия, – проговаривает он тоном уставшего человека, – я так понимаю, вы её сдать не намереваетесь?