– Ты серьезно сейчас? – Анька шепчет полузадушенно, вцепляясь в край стола. Наверное, ей сейчас меня придушить хочется…
– Никто ведь не знал, что он такой мудак, – тихо откликаюсь, находя взглядом окно, – когда ты ко мне пришла, тогда, после экзамена, вся в слезах… Мне… Так паршиво было…
– Кать… – Анька пытается что-то сказать, но я качаю головой.
– Не надо, пожалуйста. Я знаю, что ты обо мне думаешь. Нет таких слов, что я себе за все это время не сказала. Я… Что-то с этим сделаю. Только не сегодня. И не завтра. Завтра еду к матери в больницу, первый визит после операции. А ты… Если перестанешь со мной общаться – я пойму. Только… Если ты кому-то расскажешь что-то… Я буду отрицать, Ань.
– Почему?
– Потому что не хочу больше быть источником его неприятностей, – произношу, нашаривая в кармане куртки сотку за кофе. Выкладываю её на стол перед Анькой – у неё по-прежнему совершенно неподвижное, практически мертвое лицо, – долги отдам как смогу. Я ничего не забыла, у меня все записано.
Ставить точку в таких разговорах – самое тяжелое. Потому что надо встать, развернуться спиной и чувствовать, как в спину тебе смотрит человек, которого ты предала.
Хорошо, что Анька так лояльна. А ведь могла бы в волосы мне вцепиться!
20. Нереальность
Иногда по утрам я хочу проснуться… Не в реальном мире. В какой-нибудь книжке, если можно. В такой, где нет необходимости ехать на другой конец Москвы, чтобы давать показания против родного брата – следователь позвонил буквально накануне, я попросила отсрочку до четверга. Кроме этого, никуда не делась ссора с лучшей подругой. Странная наша ссора, закончившаяся абсолютным молчанием с Анькиной стороны. Я все ждала, ждала, ждала, пока она хоть что-то мне напишет, хоть стервой или гадиной меня назовет хотя бы. Но… Не было ничего. Тишина была.
А еще… Надо к маме. Очень надо.
И так страшно ехать – сил никаких нет. Есть ведь шанс, что операция не помогла. И есть шанс, что она ухудшила положение. И…
А ну-ка, сжала ягодицы и пошла вон из-под одеяла!
Чудодейственный выходит пинок. Пусть и мысленный. Я резко сажусь на кровати, метко попадая обеими ногами в оба тапка.
Оксанка с самого утра развела какой-то безумный уборочный дзен. На неё временами находит, особенно, когда её прижимает какой-то нервяк. В эти дни с ней рядом лучше не находиться, если ты не хочешь, чтобы в твоем лбу протерли дыру, пытаясь добиться идеального блеска от кожи.
Вот сейчас она драит пол. И мгновенно вскакивает, когда видит, что я натягиваю леггинсы.
– Ты куда?
Смотрю на неё удивленно. Она, конечно, у нас девочка с завихрениями, но обычно не вела себя как обеспокоенная наседка.
– Бегать же, – отвечаю недоуменно.
– А! – Оксанка будто расслабляется и снова возвращается к своей возне с тряпкой. – Вернешься же еще в общагу?
– Ну, да, – киваю я, – и бахилы у меня с собой. Не волнуйся, не натопчу.
– Спасибо, Катюха, – Оксанка вроде улыбается, но как-то слегка натянуто. Да в чем дело? Она парня, что ли, завела и для него сейчас старается? Не знает, как сказать, чтобы я сегодня к кому-нибудь из наших девок поспать попросилась? Ладно, пусть дозревает пока, а пять километров сами себя не пробегут.
Я бегаю на износ, я бегаю так, чтобы воздух в легких кипел, а мышцы умоляли меня о помиловании. Я бегаю так, будто стая голодных собак гонится за мной по пятам. Просто потому что только так в голове не остается ничего. Ни страха, ни презрения к самой себе, ни чувства этой проклятущей неизбежности.
Но рано или поздно – приходится возвращаться. Приходится лезть в тумбочку, доставать черный томик “Шестого дозора”, проверять закладку. Нарочито неторопливо перебирать содержимое сумки, якобы вычищая её от чеков – а на самом деле, выигрывая себе время. Время до того момента, когда мне придется выходить.
– Я еду к маме, – сообщаю Оксанке перед выходом, – на ночь меня не жди, в розыск не объявляй. У меня ночная смена сегодня.
Насчет смены вру, конечно. Я не связывалась с Марком, не просила включить меня в субботнюю программу. Я обычно это в пятницу делаю, но вчера…
Вчера много всего было, мне было не до того.
Я так и не дождалась от соседки просьбы перекантоваться где-то, но… Зная Оксанку – она тихая. Будет молчать до последнего. Разве что её парень и скажет, когда завалится к нам с пачкой презиков, торчащей из кармана. Мне до этого доводить не хочется. В конце концов, где еще взять такую соседку, которая так охотно берет уборку в нашей с ней общей комнате на себя? Могу же я проявить чудеса эмпатии хоть раз?
Ну и пусть, что Оксанка на удивление спокойно кивает, не демонстрируя ни облегчения, ни радости. Пофиг. Не заради её благодарности я на это шла.
Просто, чтобы настроение было капельку лучше.
Я просила врача не сообщать мне об исходе операции. Хотела услышать это лично. Просто потому что понимала, если буду ждать звонка или СМС – бесполезно будет идти на лекции. Я не услышу ничего, я буду как заяц, дрожать, ожидая пока телефон в кармане не завибрирует. А мама… Мама терпеть не могла, если я пропускала занятия или не могла на них сосредоточиться. Хоть как-то я хочу уважать её мнение.
Наверное, любой, кто увидел бы меня сейчас со стороны – назвал бы меня трусихой. Я вылезаю на две станции метро раньше, чем это нужно. Я иду в клинику к маме прогулочным шагом и закладываю несколько крюков, чтобы “подышать воздухом подольше”.
И у самой больницы останавливаюсь и вдыхаю воздух в легкие поглубже.
Господи, пожалуйста, пусть меня там ждут хорошие новости. Ну, или хотя бы – отсутствие плохих.
И зачем я только дала согласие на эту операцию? Кто сказал, что решения такого рода мне по силам, и по праву принимать? Может быть… Может, у мамы и без того шансы были…
Ох…
Паника, паника…
Хочется надавать себе по щекам, хочется встряхнуть себя за плечи, рявкнуть: “Соберись, тряпка”, вот только эта мантра работает, увы, не всегда. Только в тех вопросах, когда что-то от меня зависит.
А в таких вопросах…
Мне даже не стыдно, что я верчу головой по сторонам.
Тут где-то рядом была какая-то пекарня. Мне бы не помешал какой-нибудь круассан или пончик с шоколадной начинкой. Порция сахара гарантирует хоть какое-то количество серотонина. И может быть, желудок мой прекратит так невыносимо урчать?
Пекарню я нахожу. Сложно её не найти – у неё совершенно похабное название “Между нами булочками”. Как-то раз я даже приезжала сюда вместе с Анькой, и она на тему этой зашкаливающей похабщины ужасно плевалась, а мне наоборот почему-то всегда хотелось сюда зайти. Потому что смешно же! И чужое чувство юмора дарило мне теплую искру, с которой было как-то проще заходить в клинику.
Странное дело – я вспоминаю про Аньку, и она почему-то мерещится мне в сидящей на подоконнике пекарни девице. Настолько явственно мерещится, что даже с каждым шагом ближе я не только не избавляюсь от наваждения, но и еще крепче в нем убеждаюсь.
Её любимый жакет. Обожаемая ею посадка джинсов на высокой талии. Ярко-желтые ботильоны, которые она надевает, только когда сама берет машину.
Я даже верчу головой и нахожу глазами красную бэху, притаившуюся с другой стороны улицы. Номер не выглядываю – это уже что-то за гранью.
Или у меня бесконечный глюк, или… Зачем она сюда приехала? Совсем не её район.
Когда я захожу в пекарню – у меня вообще начинает звенеть в ушах.
Потому что Анька здесь не одна. Она тут с Ройхом!
Он? И вправду он? В черном своем пальто, щетинистый и раздраженный Ройх стоит у стены, опираясь на неё плечом.
А Анька сидит на подоконнике и кусает белыми зубами рыжий промасленный пончик. Ох, е… Чтобы она, фитоняша и долбанутая зожница, в рот сунула “эту жареную дрянь”?
Кажется, кто-то здесь психует не по-детски. И этот кто-то здесь я.
Когда я заходила – брякнул над дверью пекарни колокольчик. Ко мне развернулись и Ройх, и Анька. И я сама так и не стронулась с места, пока не ощутила, что дверную ручку, за которую я держусь, кто-то с той стороны повернуть пытается.
Преодолеваю ступор. Подхожу.
– Что вы тут делаете? – спрашиваю ошалело, переводя взгляд с Ройха на Аньку. Видеть их рядом вне универа – чудовищно странно. Я была уверена, что моя подруга Ройха боится, после того случая.
– Судя по всему, мы тут ждем тебя, холера, – Ройх отвечает отстраненно, глядя куда-то мимо. Первый раз он называет меня так при ком-то… Чем дальше, тем страньше.
– И зачем же ждете?
– Ну, – Ройх слабо морщится, будто ему в голову пришла неприятная мысль, – судя по всему, для того, чтобы драгоценная наша Капустина начала нас с тобой шантажировать. Одним мной она решила не ограничиваться.
– Шантажировать? Чем? – сама слышу, как голос начинает подрагивать.
Анька все еще ничего не говорит, все еще жует свой пончик, и смотрит не на меня. На прилавок с выпечкой. Это мне совершенно не нравится.
– Давай обойдемся без идиотских вопросов, холера, – Ройх говорит вполголоса этим своим предельно задолбанным тоном, – сама подумай. Чем нас с тобой можно шантажировать? О чем ты по кой-то черт решила с этой стервой пооткровенничать?
На моей памяти, в первый раз он позволяет себе настолько прямое оскорбление в адрес своей студентки. Да еще и сказанное вот так, в лоб.
В первую секунду мне хочется заступиться, но я перевожу свой непонимающий взгляд на Аньку.
– Что ты сделала?
– Она тебя записала, холера, – Ройх продолжает отвечать на вопросы вместо той, кому они адресованы, – записала твой наивный треп про первый раз в библиотеке и послала мне. Потребовала сюда приехать, если хочу, чтобы полная версия не улетела нашему ректору на рабочую почту.
– Аня… – я не могу, не хочу в это верить… – ты правда… Записывала?
Первый раз с начала этого разговора Анька смотрит мне в глаза. Прямо и без страха, с таким бесконечным вызовом в глазах, что в ушах звенит.