Собирать лекции по листочку со ступенек…
Госпожа Фортуна, куда вы меня сегодня еще не пинали?
Ответ приходит довольно быстро. Когда за плечом покашливает никуда не ушедший Ройх.
Поддых, конечно, меня сегодня не пинали, разве что поддых.
До этого момента!
Удивительно оказывается, как тяжело просто встать и повернуться.
Глаза не поднимаю, разбираю испорченные при падении и чудом выжившие листы.
– Возьми.
В поле моего зрения появляется рука Ройха с зажатыми в ней тетрадными листами. Он собрал все то, что улетело в противоположную от меня сторону.
Забираю листы молча. Если он рассчитывает на благодарность…
Нет, он рассчитывает поймать меня за руку и стиснуть её требовательно.
– Посмотри на меня, девочка.
– Уже не девочка, вашими стараниями, – огрызаюсь я, а он – совершает казавшееся невозможным, сжимает мою руку еще настойчивее.
– Ну же. Я тебя прошу.
– Надо же. Просите, – кривлю губы, но сил сопротивляться уже нет. Встречаю его взгляд. Прямой, горький, усталый.
– Плохо выглядите, профессор, – делаю новый выпад, не дожидаясь его подачи, – а я думала, сегодня выспитесь. Или соседка снизу уже простила вас и скрасила прошедшую ночку?
Ох-х…
Он дергает меня к себе и стискивает в руках с совершенно отчаянным раздражением.
– Котенок, прекрати, – хриплый недовольный голос бежит по моей спине волной горячих мурашек, – я гребаную ночь без сна. Просто прекрати маяться дурью. Мы еще даже ничего не начали.
Кажется, в мой котел в аду ссыпали тысячу голодных бесов. И каждый норовит подпрыгнуть и впиться в мою плоть злыми острыми зубами.
От его близости… Голова кружится. Ноги подкашиваются. И моя душа бьется в агонии.
– Ты себя слышишь, Юл? – выдыхаю шепотом, хотя вчера клялась, что больше никогда не позволю себе никаких «ты» и «коротких обращений», – прекратить маяться дурью мне? И что мы можем начать в таких условиях?
– Что угодно, только без спешки, – кажется, ему плевать, что он стоит на самых верхних ступеньках университета и прижимает меня к себе. И что проходящие мимо студенты на него оборачиваются. И не только они.
– Ты так ничего и не понял, – покачиваю головой и опускаю ладони на черный фетр его пальто. Не чтобы прикоснуться – чтобы надавить. Оттолкнуть.
Ага, Катя, лучше иди со стеной потолкайся. Больше проку будет!
– Чего именно я не понял, по-твоему? – тихо повторяет Ройх, глядя на меня в упор.
И…
Тщетны мои надежды.
Но как заставить себя это озвучивать?
– Мы опаздываем на одну и ту же лекцию. Твою.
– Что именно я не понял?!
Повышает тон. Не желает отступать от темы.
Ну… Раз так…
– Ты думаешь дело в том, что у меня в голове каша, – говорю и смотрю угодно, но не ему в лицо, – ты думаешь, что вся ответственность – только на тебе. И принимаешь решения один. Даже те, которые напрямую касаются меня. В которых я имею право голоса.
– Холера… – Ройх вздыхает, – ну какое право голоса? Можно подумать, было что обсуждать. Мы с тобой сейчас не в той стадии, чтобы даже задумываться о чем-то подобном. Ты неопытная, юная, у тебя учеба. Я просто сэкономил нам обоим время и нервы. Да, препарат выбрал неудачный. Жаль, что воскресенье прошло так бестолково.
– Бестолково? – повторяю, и все-таки справляюсь и выбираюсь из его хватки на волю. – Ну да. Бестолоково. Я всего лишь весь день пыталась выблевать душу и была совершенно не пригодна для секса. Да. Согласна. Бестолковое воскресенье, бестолковая я. Безотказная соседка снизу – она лучше, Юлий Владимирович.
– Катя…
– Иванова – звучит гораздо лучше, – перебиваю отчаянно, – и называйте меня так, Юлий Владимирович. Сближаться с вами было плохой идеей. Мы слишком на многие вещи смотрим по-разному.
Он снова тянется ко мне – я отпрыгиваю. Не хочу снова испытывать эту агонию, не хочу слышать шепот тысячи демонов, искушающих не рубить с плеча, дать шанс…
Но чему дать шанс? Он не воспринимает меня всерьез, он не видит во мне взрослого человека. А я… Я уже год плачу по счетам за мать, лежащую в коме. Я сама лично подписывала соглашение на её операцию, которая могла закончиться летальным исходом. Уж всяко я могу здраво оценить, насколько я сейчас готова к беременности и к последующему материнству.
Он мог бы это увидеть.
Но он видит… только стриптизершу. Девочку с пилона, с которой приятно покувыркаться.
А я не готова оставаться для него только ею.
– Надеюсь, ты не думаешь, что я готов принять этот твой посыл?
Голос Ройха догоняет меня у самого входа, когда я берусь за ручку двери.
Останавливаюсь, оборачиваюсь. Хочется спросить: «А какой посыл вы услышите, Юлий Владимирович?». Но я не буду. Буду узнавать на практике. Мне не привыкать его посылать.
Вместо этого я спрашиваю совершенно другое.
– Ректор уже звонил? По поводу Анькиной записи.
Ройх оказывается не готовым к этому вопросу – на минуту подвисает, потом – смаргивает недоумение, выуживает телефон из кармана.
– Нет. Возможно – он не разобрал еще всю почту. До обеда эта тема должна выплыть.
До обеда. Это хорошо.
Я еще успею сделать отчаянную попытку исправить допущенную в прошлом году оплошность.
Ройх идет по моим пятам молча, по всей видимости, решив дать мне паузу. А может – просто решил, что достаточно уже спалился со мной у универа, в стенах альма-матер – можно и честь знать.
Окликает меня, только когда я прохожу мимо аудитории, в которой он обычно проводит лекции.
Я не оборачиваюсь. Не останавливаюсь. Не из принципов – так просто проще идти вперед. Потому что с каждым шагом до меня доходит все сильнее – если я сделаю то, что сделаю – имею большие шансы уже сегодня получить приказ об отчислении.
Но не сделать… Нет, не могу. Я не такая гадина.
– Егор Васильевич на месте? – в приемной проректора скрещиваю за спиной пальцы на обеих руках крестиками. Только бы был на месте. Второй раз я не хочу проходить через эти «коридоры обреченности».
– Разговаривает, – секретарша бросает взгляд на телефон с ярким светящимся диодиком. Я не успеваю обрадоваться, что есть время собраться с мыслями – лампочками гаснет.
– Можешь зайти, – кивает секретарь и утыкается в клавиатуру, по которой отчаянно барабанила.
Ну… С богом!
Проректор, когда я вхожу – уже успевает начать новый звонок, только на этот раз по мобильному. При виде меня поднимает брови.
– Я перезвоню позже, солнышко, – спокойно произносит и сбрасывает вызов. А я – переплетаю влажные пальцы за спиной. Такой пристальный взгляд от второго лица в универе…
– Екатерина Иванова, верно? – Васнецов неторопливо опускает телефон на стол, выпрямляясь в кресле. Судя по сузившимся глазам – этот вопрос риторический. Конечно, после того чертового зачета, диктофончик с записью Ройховских откровенных разговоров я принесла именно ему. Он меня прекрасно помнит. Но я все-таки киваю, отчаянно преодолевая сухость во рту.
– Вы что-то хотите мне сказать? – Егор Васильевич выжидающе смотрит. Интересно, тогда, в деканской стройфакультета – что он думал? Когда говорил, что его двери открыты для всех. Ведь точно что-то думал. И говорил не только Ройху, но в основном и… мне. Знал ли, что под столом именно я.
– Полагаю, вы хотите подать новую претензию на поведение Юлия Владимировича, Екатерина? – медленно и с отчетливой обреченностью подсказывает мне Васнецов.
Да. Знал. Был уверен. По всей видимости, не так мы с Ройхом хорошо шифровались, как хотелось бы считать.
– Нет, – я наконец нахожу силы заговорить, – я хочу отозвать свое предыдущее обвинение в домогательствах.
Васнецов смотрит на меня с удивительной смесью удивления и недоверчивого облегчения.
– Вы сейчас серьезно, Екатерина?
– Да, – киваю, пожалуй даже слишком резко, – и я готова ответить перед ученым советом университета с официальным заявлением. Я сама спровоцировала Юлия Владимировича. Не он меня домогался.
Интересно, мне перед отчислением хоть право на последнее желание дадут?
29. Исправляя старые грехи
Если бы я знала, в какой улей тыкаю палкой…
Быть может, я бы усомнилась в том, стоит ли это делать. Ну, минут на пять. Потом бы все равно пошла. Потому что вопрос чистоты совести еще никто не отменял.
– Держитесь, Катя, – советует мне Васнецов, опуская на место телефонную трубку, – вам сейчас будет, ой, как непросто. Уверены, что готовы?
– Нет, – пожимаю плечами, запихивая под бедра мерзнущие ладони, – но я не собираюсь включать заднюю, если вы об этом.
Проректор смотрит на меня с сомнением.
И я его понимаю, на самом деле.
Я была так уверена тогда. С таким апломбом обвиняла. А теперь – хочу сжаться в комок и не говорить ни слова. Разумеется, так просто обойтись не может.
Для начала учебная часть собирает комиссию по этике, чтобы выслушать мое заявление. Пять свободных преподавателей – трое мужчин, две женщины – собираются в кабинете проректора в течение пятнадцати минут.
– Господи, опять Иванова… Опять из-за Ройха… – слышу перешептывание программистки и француженки.
Да, я на кафедре «звездный персонаж». А уж мои скандалы с Ройхом, пересдачи, оспаривания оценок ради стипендии… Легендарная личность. Легендарно торчу у профессорского состава поперек горла.
– И что у нас на этот раз? – интересуется профессор по архитектурному проектирования. Он был частенько третьим углом в наших стычках с Ройхом и регулярно выступал в качестве члена комиссии, принимающей у меня экзамены. Кажется, именно поэтому он единственный в кабинете, кроме самого проректора, кто смотрит на меня без осуждения.
– Повторите, пожалуйста, для членов комиссии ваше желание, Катя, – Егор Васильевич просит меня невозмутимо, даже нейтрально.
Я повторяю. На этот раз – не поднимая глаз, и до крови расцарапывая собственные пальцы.
Сначала – озвученные мной слова встречают тишиной. Враждебной, недовольной, и даже нейтральность нашего проектанта тает на глазах.