Господи, какое счастье, что вторую дверь никто не запирал!
Лечу сквозь квартиру, перескакивая через раскиданные шмотки… И… Бутылки… Добрую дюжину винных бутылок темного стекла. Охренеть не встать…
Да, Капустина не аккуратистка, да, «творческая преисподняя» – самый комфортный стиль жизни для неё, но… Чтобы так… Да еще и такое ощущение, что сюда заглянул облезлый зверик – запой…
Куда Илюха смотрит?
Ответ на этот вопрос я получаю, когда замедляю шаг, проходя через спальню, ведущую к балкону. Когда вижу опустевшие книжные полки, на которых раньше Илюха выставлял свои томики современных лит-РПГшников, пустую и настежь распахнутую его половину шкафа.
Он ушел? Бросил Аньку? Так она из-за этого?..
Мысль я додумать не успеваю. Замираю на балконном пороге, глядя на напряженные, уже начавшие синеть костяшки Анькиных пальцев вцепившиеся в перила.
Ничего не говорю, но Анька все равно ко мне оборачивается. И её глаза – они пустые-пустые, только ветер в них и свистит.
– Привет, Катена, – буднично улыбается, будто и не стоит над гребаной восьмиэтажной бездной, – не поможешь мне?
– Помочь? – спрашиваю растерянно, потому что стоило подойти к ней – и одолел ступор.
Что вообще предлагается говорить в такой ситуации?
Может, она случайно туда вылезла? И обратно уже не может?
Как можно на ту сторону балконных перил на восьмом этаже вылезти случайно?
– Толкни меня, пожалуйста, – Анька произносит это спокойно, как будто просит списать задачку, – я… Мне пиздец как страшно…
– Ты с ума сошла? – спрашиваю сипло, ощущая, как мелко дрожат руки.
– Что, не хочешь мараться? – Анька приподнимает бровь. – Да, понимаю. Еще посадят из-за меня… Ладно. Я сама. Сейчас…
Все происходит быстро, в считанные мгновения.
Она покачивается вперед, в последний момент – не выпускает перил, но… срывается ногой с мизерной бетонной кромки.
Я слышу короткий Анькин вскрик.
Я вижу лишь только смазанный воздух.
А потом – ощущаю себя у стальной балконной “оградки”. В три погибели согнувшись, повиснув на пузе, обеими руками стискивая… запястье этой идиотки!
Поймала. Я её поймала!
Только вот… Бля!
Дальше-то что…Глаза медленно, но верно осознают высоту на которой мы висим. Мозг в панике отмечает, что перила подо мной пошатываются.
Мы снова с Анькой встречаемся глазами.
Самый кошмар в том, что я не вижу в них страха.
Слышала, самоубийцы могут в последний момент испугаться за свою жизнь. А она…
– Отпусти, – то ли просит, то ли требует… А у меня руки, сука, потеют!
– Нахер иди! – рычу и пытаюсь подтянуть её повыше. Ну давай, Катя! Ты же тренируешься! Ты же только силой сжатых бедер можешь держать вес своего тела на пилоне.
Ага! Только пилон-то не находится на высоте двадцати четырех гребаных метров. А меня от высоты уже начинает подташнивать.
– Отпусти, я…
Анька не успевает заговорить. Два мужика в МЧСовской форме, невесть откуда взявшиеся, берут меня в клещи. Меня – за шкирку, Аньку – за руку, выволакивают нас наверх. Никогда не думала, что буду бесконечно счастлива тому, что меня практически швырнут на кафель. Более того – лежу на нем, смотрю в гребаное небо, и смеюсь как истеричка.
Господи, я надеюсь, вот на этом припасенный для меня трэш у тебя закончился?
Зря надеюсь!
31. Чужие грязные секреты
– Ну и какая из них наша прыгунья?
– Грузим обеих, разберемся в отделении…
Две коротких фразы, которые емко описывают, каким образом я оказалась в “обезьяннике”, в котором, слава богу, помимо дрыхнущего в углу алкаша, кроме нас с Капустиной и нет никого.
Спасатели приехали, оказывается, ровно в тот момент, когда я ломилась сквозь толпу к подъезду. У меня настолько звенело в ушах, что я не услышала визгливой сирены. И умудрилась двери лифта закрыть, когда команда оперативников торопливым шагом влетала в подъезд. И пока я трепалась с Анькой – они бодрым шагом, через ступеньку скакали по лестнице. Слава богу, успели. Иначе было бы сегодняшним дивным вечером больше на два кровавых блинчика, чем обычно.
В камере предварительного заключения две скамьи вдоль стен.
Анька сидит напротив меня, и если я напряжена, то она – демонстративно расслаблена, покачивает коленкой, надувает и лопает пузырь из невесть как сныканной от досмотра жвачки.
Выглядит она… Отвратительно для девочки-мажорки, которая из дома не выйдет, пока макияж не закончит. Да боже, она не накрашена даже! А вдобавок к этому – конкретно так подопухла, и волосы, кажется, неделю не мыла!
Я молчу. Молчу. Молчу…
– Да какого хрена вообще! – рявкаю так громко, что алкаш, крепко дрыхнущий в углу, подскакивает и начинает сонно лепетать какой-то бессвязный бред.
– Чпок! – весело лопает мне в ответ пузырь жвачки, и я с трудом удерживаюсь от того, чтобы не размазать эту гребаную бесячую дрянь по лицу набивающей себе цену собеседницы. Или может быть…
– Какого хрена что? – в отличие от лица, скрытого за плотной маской бесконечного вызова, голос у Аньки выдает все её состояние. Дрожит, сипит, хрипит. Судя по всему – она на последнем издыхании. Отлично. Это значит – есть шанс получить от неё объяснения её долбанутому поведению. И я, наверное, не прибью её сама – это тоже плюс.
– Какого! Хрена! Все!
Анька закрывает глаза и бодает затылком стену. С силой так, будто всерьез намерена А потом – прячет лицо в ладонях. И плечи её начинают мелко трястись.
Я смотрю на неё. Ничего не понимаю.
– Все, – она давит через силу, стонет, отчаянно, горько, – все. Как ты это хорошо сказала. Просто со мной все. Я конченая. Ты ведь это знаешь!
– Я – знаю, – киваю без особой жалости, – удивительно, что ты в курсе!
– А что, ты думаешь, от меня ускользнуло? – Анька склоняет голову набок. – Что я днище полное, и на курсе меня держат только потому, что папочка то один грант универу выбьет, то другой… Это?
– Ну, видимо, об этом ты осведомлена, – отвечаю тихо, практически бормочу себе под нос. Я про гранты даже не подозревала, – можно подумать, из-за этой херни стоит с восьмого этажа прыгать.
– А если нельзя к зеркалу подойти, чтоб при взгляде на свою физиономию не затошнило – стоит? – с вызовом чеканит Анька, глядя на меня так, будто я оспариваю священное писание, а не её ебнутую идею с собой покончить. – А если по утрам ты с кровати встать не можешь, потому что точно знаешь – что бы ты ни сделала, все будет дно. Лучше не делать. Так хотя бы ничего не испоганишь. Как думаешь, вот так стоит? Если ты такое убожество, что все это видят. И все бросают.
– Тебя Илья бросил? Почему? – тихо спрашиваю, потому что на самом деле – удивлена пробирающим, бесконечно честным её тоном. Капустина говорит серьезно. С такой отчетливой ненавистью к себе, что мороз по коже идет.
Перспективный молодой хоккеист Илья Герасимов Аньку обожал, уже третий год чуть не пылинки с неё сдувал вопреки её стервозной натуре. Морду бил любому, кто хотя бы посматривал в Анькину сторону. И тут… Пустые шкафы, лютый бардак в хате. Даже от воспоминаний становится как-то не по себе.
Капустина зябко ежится и умудряется даже на узкой лавке сесть так, чтобы подтянуть колени к груди.
– Потому что я ему все рассказала, – пусто откликается она, – и он осознал, с какой швалью спит. И ему не зашло.
Вот никогда я не верила всем этим капустинским пафосным выступлениям, что с Илюхой она только потому, что он в сексе хорош. И вот на тебе. Стоило этому придурку свинтить – как эта дура с балкона сигать вознамерилась.
– А все – это что ты ему такое рассказала? – спрашиваю осторожно. У Аньки поблескивают глаза, и сама она бледная. Еще чуть-чуть, и может внатуре начать головой об стены биться.
– Все, – Анька пожимает плечами, – про тебя. Про Ройха. Про то, что зашивалась…
– А… – я теряю нить мысли, – а это— то тут при чем? И в каком смысле зашивалась?
– Как сказал Герасимов – в блядском смысле зашивалась, – пусто откликается Анька, – девственность восстанавливала.
– То есть, ты…
– Убедила Герасимова в том, что он у меня первый? – Анька болезненно фыркает. – Да. Я дура была. Илья бредил идеей стать у девушки первым. А я… Я хотела, чтобы он на меня так смотрел.
– Подожди, – встряхиваю головой, пытаясь найти логику в картинке, рисующейся перед моими глазами, – но вы ведь… С первого курса вместе. И встречаться почти сразу начали. С кем ты тогда?..
Не договариваю.
Анька молчит.
Смотрит на меня темно, пусто, устало. Наконец неохотно разлепляет губы.
– Не я. Меня. Ты понимаешь разницу?
Кажется… Кажется, да. Понимаю. Но кто? Когда?
– Я ведь не сразу на стройфак пришла, – Анька скребет пальцами по колену, – я год училась на журфаке в МГУ. Сама прошла. Чтоб папаша мой перестал мне долбать мозг, что я без него ничего не добьюсь. Дура. Нехер было ему доказывать ничего. Если бы сразу подчеркнул, что за меня пасти рвать будет – меня бы никто не тронул. А так…
– И кто тебя тронул? – слышу свой глухой голос будто со стороны.
– Мудила один. На кафедре. – Анька говорит неохотно, еле слышно, еле слова из себя выдавливая, – папаша мой его хвалил. Гений современного электронного маркетинга. Ага. Гений. Среди удобрений. Семестр меня валил, как сука, мозг выклевывал, что как же так, как может быть, что у такого известного репортера дочь не тянет такой простой предмет. А я, дура, угнеталась, слушала его, отцу стремалась говорить. Просто… Я же дрянью орала тогда, что его помощь мне не нужна. А тут… Не вывожу, не справляюсь.
– А потом что было?
Анька дергает плечом, брезгливо кривит губы. Она устала, ей каждое слово из себя вымучивать приходится. И продолжать она не хочет.
Но я с нее глаз не свожу, я хочу, чтоб она до конца договорила. Потому что Ройх же как-то с этим связан, и я хочу понимать, как именно.
Аньке под моим взглядом неспокойно. Она от него прячется, закрывает лицо волосами, но минут десять этой молчанки спустя наконец продолжает.