в которой происходит много серьезнейших событий, из них в название вынесены два: «Неведомый препарат балдин»и «Визит бывшего ЫХ-000, а ныне Бокса-Мокса, в «Гроб и молнию»
ГЛАВА №39Новая болезнь Толика Прутикова — опять загадка для медицины
БАБУШКА АЛЕКСАНДРА ПЕТРОВНА ОСВАИВАЛА УСЛОЖНЕННЫЙ КОМПЛЕКС УТРЕННЕЙ ЗАРЯДКИ С ГАНТЕЛЯМИ.
— И-и-и раз! И-и-и два! — командовала она самой себе. — И-и-и три! — Запыхавшись с непривычки, надевала очки и вслух читала пришпиленную к стене вырезку из журнала: — Упражнение пятое… так-так… гантели в опущенной руке… подъемы на носке… укрепляет икроножные мышцы, улучшает форму голени… Прекрасно, продолжаем… И-и-и раз!
Папа Юрий Анатольевич жег в кухне колбасу на сковородке и привычно ворчал:
— Это не малогабаритная квартира со всеми удобствами, а крупногабаритный сумасшедший дом без всяких удобств и обслуживающего персонала. Скоро, по всей вероятности, бабуся займется штангой.
Он очень изменился за последнее время: похудел, часто был небрит, перестал носить галстуки, ходил в неглаженых рубашках, мятом костюме; на висках от переживаний появилась седина. Он суетился и ворчал, и ворчал, и ворчал о том, как трудно жить, в обстановке неуважения и сплошных бытовых неудобств. Вечерами Юрий Анатольевич пил чай с хлебом и вслух читал «Книгу о вкусной и здоровой пище».
Мама чуть не плача стирала белье, а Толик учился гладить. За короткий промежуток времени они сожгли утюг и стиральную машину. Мама тоже изменилась: похудела, постарела, потому что, как она говорила, хронически недосыпала.
Зато бабушка Александра Петровна словно помолодела. На городских соревнованиях пенсионеров она заняла второе место в беге на пятнадцать метров без барьеров. Ей вручили посеребрённую медаль, диплом и букет цветов.
— Финишный рывок у меня плохо отработан, — озабоченно объяснила она Толику. — Тренироваться надо больше. Впереди — областные соревнования. На них я рассчитываю выступить лучше. Смущает одно — проблема свободного времени.
А Толику время, прямо скажем, девать было некуда. В пионерский лагерь он опоздал из-за болезни, в деревню бабушка ехать отказалась, а сам себе найти занятие он не умел, весь день ждал, когда можно было включить телевизор.
Бабушка же не знала ни минуты покоя, особенно когда записалась в народную дружину.
Однажды утром, когда бабушка занималась гантельной гимнастикой, папа хрустел на кухне горелой колбасой, а мама торопливо складывала вещи в чемодан, чтобы ехать в санаторий «подальше от этого ада», как она сказала, Толик не встал с постели.
— Ты поосторожней лежи-то, — посоветовала бабушка, — а то опять долежишься до болезни какой-нибудь.
— Странно у нас получается, — сказал внук, — всем ты помогаешь с утра до позднего вечера, а на родную семью ноль внимания.
— Раньше я приносила пользу одной только нашей родной семье, а сейчас приношу пользу обществу и себе, — ответила Александра Петровна, отдыхая после зарядки. — Раньше я была всего-навсего бабушкой, а теперь я, можно считать, общественный деятель. Вот сейчас мы впервые в стране, да и во всем мире, организуем комитет по работе с ленивыми детьми. — И она ушла принимать холодный душ, а потом и вообще ушла из дома.
Мама чмокнула сына в щеку, сказала:
— Вот я отдохну, подлечусь и смогу заменить вам бабушку. Не болей, долго у телевизора не сиди, слушайся папу, отвечай на мои письма аккуратно.
Оставшись один, Толик решил серьезно подумать о своей жизни и обязательно что-нибудь придумать. Конечно, хорошо бы вот так проваляться весь день в постели с книжечкой в руках. А завтра — что? Тоже вот так проваляться весь день в постели с книжечкой в руках?
А послезавтра?
А послепослезавтра?
Уж если говорить честно, то неплохо бы вот так и жизнь прожить — назло бросившей его бабушке. В этом нет ничего плохого. Одному нравится бегать, другому нравится прыгать, третьему — еще что-нибудь нравится, а Толику полежать приятно.
Но лежать нельзя. Лень развезет. Он тяжело вздохнул, закрыл глаза и перевернулся на спину. Во всем бабушка виновата! Ее сейчас и бабушкой-то назвать нельзя. Пусть она гордится, что стала общественным деятелем, но пусть ей будет стыдно за то, что она перестала быть нормальной бабушкой. Она второе место в беге на пятнадцать метров без барьеров занимает, а внук с горя все себе бока отлежал.
А тут еще есть захотелось. Раньше-то, бывало, еще и есть не хочешь, а бабушка уже вовсю гремит на кухне кастрюлями и сковородками.
Тогда — что же получилось? Значит, он без бабушки, как ноль без палочки? Значит, действительно у нее личная полнокровная жизнь, а у него — пустота в желудке?
Нет, он сам сейчас загремит кастрюлями и сковородками! Не такое уж это сложное дело!
Вскочив с постели, Толик бросился на кухню, включил газ, насыпал в кастрюлю картошки и поставил на плиту.
— Сами прокормимся! — жалобно крикнул он. — Еще как прокормимся! — еще жалобнее крикнул он.
Неожиданно ему стало весело. В самом деле, сколько можно зависеть от бабушки?! И вообще зачем от кого-то зависеть, когда сам не дурак и кое-что умеешь делать? Вот если бы еще знать, как жарят картошку, да еще с мясом или хотя бы с колбасой, тогда бы ему и горевать не о чем! Но и вареную картошку тоже есть можно.
Не подумайте, что Толику очень уж хотелось заниматься всякими домашними делами. Ничего хорошего он в них, как всякий избалованный мальчишка, не видел. Но в Толике проснулся, как говорится, настоящий мужчина, то есть человек, который не боится никаких трудностей, не растеряется в любой обстановке, всегда найдет себе дело и ни от кого не зависит даже в мелочах.
Чтобы стать настоящим мужчиной, — а это дано далеко не каждому, — надо учиться все делать самому, и от этого будешь таким сильным, что людям рядом с тобой жить станет легче, потому что они могут всегда надеяться на твою помощь.
Однако настоящий мужчина проснулся в Толике ненадолго, минут атак на одиннадцать-двенадцать, потому что быть настоящим мужчиной очень и очень нелегко.
А зачем есть вареную картошку? Ее же еще и чистить надо. Не лучше ли поваляться в кровати, подождать папу; а он здорово умеет готовить горелую колбасу!
Тем более, в кармане своего пиджака Толик обнаружил шоколадную плитку под названием «Стрекоза и Муравей». Восторженно ойкнув, он тут же проглотил неожиданную находку и стал думать: откуда могла оказаться у него шоколадка?
Тут ему стало лень думать, он с трудом добрался до кровати и лег еле дыша. Организм его изо всех сил с чем-то боролся. Толик хотел пошевелить рукой, но не смог. Что-то проникло ему не только в головной и спинной мозг, но даже в пятки.
К счастью, в это самое время вернулась бабушка. Едва взглянув на внука, она сразу почувствовала недоброе и торопливо завспоминала правила оказания первой помощи. Ах, да! Надо сделать искусственное дыхание!
Александра Петровна стащила внука на коврик, подложила подушку и уверенными, тренированными движениями стала сгибать и разгибать внуку руки.
— Раз, два! Раз, два! — сама себе командовала бабушка. — Раз, два! Раз, два! Дыши, голубчик, дыши! Раз, два! Раз, два! Ротик-то раскрывай! Вот так! Так вот!
На щеках внука появился слабый румянец.
— Глазки открой! Глазки открой! — командовала бабушка уже не самой себе; а Толику. — Вот так! Так вот!
И Толик открыл сначала один глаз, затем второй и очень тихонько попросил:
— Отстань…
— Спасать тебя надо, дорогой, спасать, а от чего спасать — сама пока не знаю!
— Оставь меня в покое. — И Толик закрыл сначала один глаз, затем и второй.
Бабушка взвалила внука на спину, сама себе скомандовала:
— В областную психиатрическую больницу как можно быстрее бегом марш!
Конечно, все прохожие во все глаза глазели на бегущую по улице бабушку, на спине которой висел внук. Один милиционер на всякий случай, для порядка, даже посвистел в свой свисток и стал смотреть в другую сторону, где ничего особенного не происходило.
Старший санитар Тимофей Игнатьевич помог Александре Петровне поднять внука на четвертый этаж, спросил:
— Чего опять с выдающимся человеком приключилось? На сей раз у него хоть вес внешней раздутости соответствует. В кого он у вас такой болезненный? Мало, мало применяем мы методы физического воздействия на организм. Мой, ныне, правда, покойный, папаша возьмет, бывало, ремень и ласково так спросит: «Ну, чем болеть собираемся?» И использует этот ремень по назначению. И все дети здоровыми выросли, все в люди вышли. Я вот до старшего санитара дослужился.
— Никогда бы на такое изуверство не пошла. Не для того дети на свет появляются, чтобы их ремнем калечить.
— Зачем же калечить? — возмутился старший санитар Тимофей Игнатьевич. — Профилактика. Предупреждение. Закалка организма. Повышение его сопротивляемости самым различным заболеваниям.
Увидев Толика, психоневропатолог Моисей Григорьевич Азбарагуз всплеснул руками, потом ими же схватился за голову, помолчал и сказал:
— Это организм или судьба? Я только что закончил научное описание его последнего заболевания и выздоровления… Быстро анализ крови, температуру и самый возбуждающий укол! Быстро, быстро, срочно, срочно! На всякий случай — кислородные подушки! Это же лень! Типичная лень!
— Лень! — растерянно спросила бабушка Александра Петровна. — Откуда? Не может быть! Ни за что не может быть! Я же его на самостоятельный путь развития перевела. Я по вашей научной теории действовала, в которую глубоко поверила!
— Я расстроен не меньше вашего, Александра Петровна, если не больше. Мы так мало знаем о причинах возникновения лени и способах ее лечения, что на каждом шагу нас подстерегают все новые и новые загадки. Будем лечить. Изучать. Экспериментировать. Наблюдать.
— И на сколько вы это растянете?
— Намеренно никто ничего тянуть не собирается. Но болезнь вашего внука почти совершенно не известна научному миру. Излечить человека от лени — это вам не зуб удалить.
— Я же в точности следовала вашим указаниям, — продолжала сокрушаться бабушка. — А что получилось? Ведь если бы я осталась нормальной бабушкой, а не пошла бы в общественные деятели городского масштаба, внук-то бы и не заболел, может!
— В принципе моя научная теория у меня лично не вызывает сомнений, — строго и обиженно сказал Моисей Григорьевич. — Вполне возможно, что очередная болезнь Толика — очередная научная загадка. Вот и будем ее разгадывать.
— Загадка или болезнь?
— И загадка, и болезнь. Вы слишком просто, то есть очень упрощенно, смотрите на клиническую действительность. Напомню вам старую, но вечно справедливую и глубокую истину: болезнь легче предупредить, чем излечить. Особенно это относится к заболеваниям, связанным с ленью. — Было похоже на то, что Моисей Григорьевич или начинал сердиться, или готовился прочесть научную лекцию.
На самом же деле он настороженно и обеспокоенно поглядывал в сторону старшего санитара Тимофея Игнатьевича, который уже несколько раз открывал рот, пытаясь что-то сказать, но каждый раз Моисею Григорьевичу удавалось сдержать своего ретивого сотрудника.
Однако стоило доктору лишь на мгновение остановиться, как раздался нудный, недовольный голос.
— Я, конечно, очень крупно извиняюсь, — решительно вступил в разговор старший санитар Тимофей Игнатьевич. — Но ведь человек я здесь не посторонний. Прислушайтесь хоть раз к моим мыслям. Не такие уж они глупые. Жизненным опытом проверенные. Почему бы вам этого парня хоть раз не выпороть! Без злобы ведь, не от жестокого сердца, а в чисто медицинских и научных целях это я предлагаю. Проэкспериментируйте, вреда не будет. Своей судьбой гарантирую положительный результат.
— Современный ребенок, — раздраженно ответил Моисей Григорьевич, — к порке относится сугубо отрицательно. А тут еще серьезнейший случай опаснейшего заболевания. Не исключен и самый ужасный исход.
— Мне остается в прессу, то есть в печать, обратиться, — пригрозил старший санитар Тимофей Игнатьевич. — Придется описать положение дел. Так, мол, и так: не приветствуют у нас новое в медицине.
— Пишите куда хотите и что хотите, — отмахнулся Моисей Григорьевич. — Кстати, порка — это довольно древний метод.
— С чего бы это у него? — всхлипывая, спросила бабушка.
— Прямо скажу: не знаю. Еще прямее скажу: я просто обескуражен.
И если бы в последнее время бабушка не занималась спортом, то сейчас бы она обязательно упала в обморок, причем очень глубокий.
— Что же делать-то? — собрав всю силу воли, спросила она.
— Верить в науку, — ответил Моисей Григорьевич, — в ее безграничные, хотя до конца и не раскрытые возможности.
НАУКА СДЕЛАЕТ ВСЕ, ЧТОБЫ СПАСТИ ТОЛИКА.
ГЛАВА №40На службе у фон Гадке появляется фон Хлипке
ГОСПОДИН ОБЕРФОБЕРДРАМХАМШНАПСФЮРЕР ФОН ГАДКЕ ОЧЕНЬ ХВОРАЛ. Он очень захворал сразу, как вернулся от генерала Шито-Крыто. Ведь впервые не фон Гадке обманул, а фон Гадке обманули. Как говорится, вор у вора дубинку украл да еще язык показал!
В бессильной ярости фон Гадке ударил по своему отражению в огромном зеркале. Зеркалу хоть бы хны, а кулачок, как говорится, вдребезги. Но ярость фон Гадке не уменьшилась, а, наоборот, увеличилась в два с половиной раза.
Если вы помните, господин оберфобердрамхамшнапсфюрер путал правое и левое, и вот вместо левой ручки (черная перчаточка) пустил в ход правую (белая перчаточка) и искалечил ее (не перчаточку, конечно, а ручку).
«Как же я теперь буду есть? — в ужасной тревоге подумал он. — Я же не умею есть левой! А может, я разбил именно левую ручку? Как бы узнать?»
Внезапно он со страшным испугом обнаружил, что путает не только правое и левое, но и черное и белое!
В головке у него все перемешалось, ничего не мог он понять. Его тут же отвезли в госпиталь, сразу же положили на операционный стол, и пришлось ему (не столу, а фон Гадке) стонать и ругаться от диких болей.
Новый его адъютант (прежний угодил в тюрьму, потому что подал фон Гадке вместо ложки вилку), молоденький офицерик фон Хлипке сказал по дороге из госпиталя:
— В следующий раз, господин оберфобердрамхамшнапсфюрер, когда вами овладеет бессильная ярость, обращайтесь ко мне. Я ударю по зеркалу. Я разобью свой кулак. Ваш кулачок дороже вам и командованию, чем мой.
— Не понимаю, — признался фон Гадке, с тоской и любовью глядя на свою искалеченную руку в тяжелой гипсовой повязке. — Не понимаю и не соображаю, о чем ты болтаешь.
— Когда вами овладеет бессильная ярость, — услужливо и терпеливо повторил фон Хлипке, — вы подбегаете к зеркалу, замахиваетесь своим кулачком, а я ударяю по зеркалу своим кулаком. У вас пройдет бессильная ярость, а кулак разобьется мой, а не ваш, драгоценный.
— Но зато разобьется зеркало!
— Но зато пройдет и бессильная ярость.
— Мозги у тебя варят неплохо, — подумав несколько минут, сказал фон Гадке. — А откуда ты взялся? Кто ты такой?
— Меня прислали из Центрхапштаба по личному распоряжению господина барона Барана. Я очень услужлив, я сделаю вашу жизнь почти райской. Мне это нетрудно! Ведь вы для меня почти бог!
— Ну, это ты, хе-хе, загнул! А вот как я буду есть, отвечай!
— О, я вас прекрасно покормлю, дорогой мой господин оберфобердрамхамшнапсфюрер!
И действительно, фон Хлипке до того ловко кормил фон Гадке, что тому оставалось только рот открывать, жевать и глотать.
Наевшись, он почувствовал себя куда лучше прежнего, с удовольствием переваривал обильную пищу, спросил почти ласково:
— Где это ты научился так кормить?
— У нас была большая семья, а я в ней старший из детей, — объяснил фон Хлипке. — И кормить всех братьев и сестер с ложечки пришлось мне. И вообще в смысле услуг начальству я умею делать все. А если чего и не умею, то быстро научусь. — Фон Хлипке склонился и прошептал: — Я приставлен к вам, чтобы следить за вами.
— Цвайбилд! — очень крепко выругался фон Гадке. — А на каком таком подозрении?
— Вам давно перестали доверять в Центрхапштабе, — предельно ласково шептал фон Хлипке, в три погибели согнувшись в услужливом поклоне перед фон Гадке, — особенно с тех пор, как вы побывали у генерала Шито-Крыто. Есть подозрение, что вы вступили с ним в предательскую сделку.
— Драйбилд! — еще крепче выругался фон Гадке.
— Скоро состоится решение о том, чтобы отобрать у вас ваши кадры и передать их более молодому и, пардоньте, более умному специалисту.
— Фюрбилд! — совсем крепко выругался фон Гадке. — Это проделки барона Барана! Он всегда завидовал мне!.. А почему ты откровенен со мной? Ведь я могу предать тебя! Со всеми твоими фон-хлипскими печенками, почками и селезенками!
— Вряд ли вы это сделаете. — Фон Хлипке еще ниже и еще услужливее склонился перед ним. — Мне гораздо удобнее выдать вас, но я этого никогда не сделаю. Давайте работать вместе назло барону Барану.
— С какой это стати я, старый, опытный, уважаемый, матерый, знаменитый шпион, военный преступник и учитель шпионов, буду вступать в сделку с никому не известным молоденьким офицериком? И чем ты докажешь, что ты не жулик какой-нибудь?
— Тем, что буду служить вам изо всех моих сил. Ведь у вас никогда не было такого верного адъютанта. Мой предшественник, подумать только, осмелился подать вам вместо ложки вилку!
— О, это было ужасно! Я долго не мог понять, почему не могу зачерпнуть супа! А как я мог его зачерпнуть, если в руках у меня была вилка!.. Я никому никогда ни в чем не верил. И как мне верить тебе, если тебя ко мне подослали?
— Вы все поймете, господин оберфобердрамхамшнапсфюрер, если учтете, что я служу еще и у генерала Шито-Крыто.
— Так ведь ты двойной предатель! Ты бутерброд из предателей! Центрхапштабу ты предаешь Шито-Крыто, а ему предаешь Центрхапштаб! Почему бы тебе не быть и тройным предателем?
— А я и есть тройной предатель, потому что предаю Центрхапштаб и генерала Шито-Крыто вам.
— Короче говоря, Шито-Крыто подослал тебя в Центрхапштаб, а барон Баран подослал тебя ко мне?
Фон Хлипке очень скромно кивнул.
— Что предлагаешь? — спросил фон Гадке.
— Пока не знаю. Надо подумать.
Думали они несколько дней. Фон Гадке до того привык и полюбил есть из рук фон Хлипке, что стал отказываться ездить на перевязку. Есть новым способом было легко и интересно. Зачем же лечить руку, если она не нужна!
Незаметно для себя господин оберфобердрамхамшнапсфюрер совершенно забыл, в каком он находится положении. А положение его было наисерьезнейшее. С одной стороны, его допекал генерал Шито-Крыто, грозя выдать их сговор Центрхапштабу. С другой стороны, в Центрхапштабе все чаще и чаще распространялись слухи о том, что фон Гадке готовится почетная спиртизация.
Однажды, а именно в тот день, когда у фон Гадке сняли гипсовую повязку с кулачка, он как бы очнулся и впервые за последнее время поел один, самостоятельно. Есть было очень неудобно и даже невкусно. Он не столько поел, сколько устал, весь выпачкался в еде. Зато головка его вдруг заработала. Фон Гадке прислушался и стал ждать, когда в нее придет мысль.
Мысль долго не приходила, она застряла где-то в левом ухе, но фон Гадке уже сел в машину и приказал везти себя в Центрхапштаб. Не головкой еще, а всем остальным организмиком он ощущал старую истину: не жди, когда тебя предадут, предавай сам. Хорошо кормил фон Хлипке, НО ПОРА ЕГО ПРЕДАТЬ!
ГЛАВА №41Толику Прутикову грозит смерть
ДНИ И НОЧИ НЕ ОТХОДИ ЛИ ВРАЧИ И УЧЕНЫЕ ОТ ПОСТЕЛИ ТОЛИКА ПРУТИКОВА.
Конечно, это была одна из острейших форм лени — lenia Tynejadica (лениа тунеядика).
Но в чем причина заболевания?
Толик до того обленился, что стал принимать пищу только в принудительном порядке. Моисей Григорьевич чувствовал приближение катастрофы.
Искусственное дыхание. Искусственное питание. Всё — искусственное. Но ведь это не могло продолжаться до бесконечности! Рано или поздно организм не выдержит, и Толик унесет с собой в могилу нерешенной крайне любопытную медицинскую загадку.
Наконец, консилиум опытнейших врачей единодушно пришел к страшному выводу: случай с Толиком Прутиковым — первый в истории медицины, когда заболевание ленью может окончиться смертельным исходом. Налицо наивысшая степень заболеваемости — лень жить.
Сам по себе случай этот, конечно, обогатит науку, послужит суровым уроком для всех тунеядцев всех возрастов и полов.
Психоневропатолог Моисей Григорьевич решил рискнуть, решил пойти на опасный научный эксперимент, чтобы спасти лодыря. Заметив, что Толик не худеет, а толстеет, ученый, естественно, предположил, что организм его приспособился к новым условиям существования. Значит, с некоторых пор Толика не лечили, а, можно сказать, губили, развивали в нем лень. Ему стало лень дышать — пожалуйста, искусственное дыхание. Ему стало лень есть — к его услугам искусственное питание.
И Моисей Григорьевич перестал лечить Толика Прутикова, вернее, стал лечить его по-новому. Ученый запретил поддерживать в организме пациента жизнь искусственными приемами.
Тот начал задыхаться. У психоневропатолога похолодели руки, учащенно забилось сердце, но он внушал себе: вот сейчас Толику будет лень задыхаться!
Так оно и случилось.
И вскоре пациент впервые за последнее время открыл один глаз — левый.
— Как себя чувствуешь? — спросил Моисей Григорьевич, забыв, что говорить ему еще наверняка лень. — Над тобой висит смертельная опасность. Жизнь твоя в твоих руках. Ты болен острейшей формой лени. Если не перестанешь лодырничать, погибнешь, не окончив даже начальной школы.
По открытому левому глазу Толика было видно, что он (не глаз, конечно, а Толик) безумно хочет есть, но ему лень сказать об этом.
Через несколько дней наступила угроза голодной смерти.
Толик сох на глазах у всех, не открывая глаз. Жизнь его поддерживало лишь искусственное дыхание.
Что делать?!
Моисей Григорьевич не спал уже несколько ночей подряд: жизнь мальчика, как говорится, висела на волоске. Но не только это угнетало ученого. Если больного не удастся вылечить, значит, под сомнением окажется вся теория Моисея Григорьевича.
Страшно подумать: а вдруг он идет по НЕПРАВИЛЬНОМУ ПУТИ?
ГЛАВА №42Фон Гадке выдаёт фон Хлипке, которого, как оказалось, вовсе не было
МАШИНУ ТРЯХНУЛО, И МЫСЛЬ ИЗ УХА ПРОСКОЧИЛА В ГОЛОВКУ ФОН ГАДКЕ: ПРЕДАВАЙ ФОН ХЛИПКЕ СКОРЕЕ!
Господин оберфобердрамхамшнапсфюрер вошел в кабинет начальника Центрхапштаба барона Барана и сообщил:
— Подосланный вами ко мне фон Хлипке состоит на службе у генерала Шито-Крыто. Хе-хе. А вы думали, что я дурак. Хе-хе.
— Какой еще такой фон Хлипке? — удивился барон Баран. — И при чем тут хе-хе? Мы к вам никого не подсылали, только собирались.
— Господин начальник! — растерянно воскликнул фон Гадке. — Я не шутки шучу, я официально заявляю, без всяких хе-хе, что ваш фон Хлипке служит у генерала Шито-Крыто. Этот офицерик является тройным предателем.
— А кем являетесь вы?! — взъярился барон Баран. — Никакого фон Хлипке я не знаю! Первый раз слышу!
— Эээ…ыыыыы…юююю… — Фон Гадке издавал только такие вот звуки, так как нижняя челюсть у него отвисла и не слушалась своего обалдевшего владельца.
— Мы были недовольны, что обучение гавриков идет крайне медленно, а у нас много заказов на них из разных стран, — сказал барон Баран. — Прошли слухи, что вы снюхались с Шито-Крыто. Но пока мы доверяли вам. Сейчас же я вынужден допросить вас. Какой фон Хлипке?
— Он меня кормил… — справившись со своей нижней челюстью, бормотал совершенно обескураженный фон Гадке. — Он меня поил… он за меня думал…
— Кто? Кто?
— Фон… он меня кормил… Хлипке… он считал меня почти богом… он думал за меня…
— Взять! — страшным голосом приказал охране барон Баран. — Сигнал полнейшей наибоевейшей тревоги! Обыскать всё! Обыскать всех! Найти офицера фон Хлипке! А фон Гадке в тюрьму!
— Меня в тюрьму?!
— Тебя в тюрьму!
— За что?
— Потом разберемся!
— Я буду жаловаться!
— Взять его! — в ярости заорал барон Баран. — Бросить его в самую лучшую тюрьму!
И фон Гадке очутился в камере. Мало сказать, что он отупел или обалдел. На некоторое время он даже забыл, кто он такой, и не понимал, что с ним происходит, как называется помещение, куда его втолкнули.
Маленькая его головка была тяжелой, хотя в ней не было ни одной мысли.
Всю жизнь он сам арестовывал и сажал в тюрьмы… Ну и что? Почему именно сейчас он об этом вспомнил? И почему кричал на него барон Баран?
Оберфобердрамхамшнапсфюрер фон Гадке стоял посреди камеры, мелко дрожал, ничего не соображал, хотел помолиться господу богу, но вместо этого выругался. И грубое ругательство привело его в себя, как боевая команда. Он понемногу начал соображать.
Что же случилось?
И тут-то до него дошло, что он находится в камере? Значит, его, господина оберфобердрамхамшнапсфюрера, арестовали! Он честно кого-то предал, и его же за это же в тюрьму! Белиберда! Должны были арестовать и посадить того, кого предали, а не того, кто предал! Если так будет продолжаться, то скоро все предатели окажутся в тюрьмах! Чушь какая!
К тому же фон Гадке захотел есть, а если вы вспомните, что его организмик состоял в основном из пищеварительного аппарата, то поймете, как несладко приходилось фон Гадке, когда он хотел есть. Голод с каждой минутой становился все сильнее и острее, и фон Гадке начало казаться, что если его сейчас же не накормят, он может съесть самого себя!
Где же фон Хлипке? Барон Баран сказал, что никакого фон Хлипке не было! Как — не было?! А кто кормил и поил фон Гадке?
— Я есть хочу! — испуганно и жалобно завопил он. — Есть я хочу! Хочу есть я! — И сам себя стал успокаивать: — Ничего, ничего, вот придет фон Хлипке и накормит фон Гадке! Вот прибежит фон Хлипке и обкормит фон Гадке!
Тут его вызвали к барону Барану. Никакого фон Хлипке разыскать не удалось. Никто о нем ничего не знал. Его просто не было. Зато исчезла вся секретная техническая документация по обработке и обучению гавриков. Все опытные образцы были приведены в полную негодность: у одних не двигались руки, у других не действовали ноги, у третьих — ни руки, ни ноги не шевелились, и у всех совершенно не работала голова!
Когда фон Гадке услышал об этом, у него отнялся язык, и он, фон Гадке, ни слова не мог произнести в свое оправдание. Написать что-нибудь в свое оправдание он тоже не мог: руки свело судорогами.
А мог бы он сказать, например, так:
— Эй вы, главари Центрхапштаба! Да это же я! Господин оберфобердрамхамшнапсфюрер фон Гадке! У меня самый длинный чин в мире! У меня много заслуг! Я принес людям столько горя, что они давно должны были бы меня уничтожить! А что сделали вы? Новой большой войны организовать не можете! Дайте мне власть, солдат, денег, оружия, допустите меня кнопки нажимать — и узнаете, каков я!
Барон Баран сидел, смотрел на него и думал, вернее, не думал, а гадал: как бы наказать фон Гадке? Надо его расстрелять. Он вполне заслужил это. Хорошо, мы его расстреляем. Но ведь тогда всем станет ясно, особенно молодежи, что даже такие кадры, как фон Гадке, бывают дураками. Трудно будет воспитывать подрастающее поколение шпионов на таких примерах.
Задача стояла двойная: сохранить образ фон Гадке для потомства и уничтожить — для современников.
И барон Баран приказал:
— Подвергнуть господина оберфобердрамхамшнапсфюрера фон Гадке почетной спиртизации, предварительно хорошо его накормив!
Пока фон Гадке глотал пищу, во дворе центральной шпионской школы на высоком пьедестале поставили стеклянную банку, наполнили ее чистейшим спиртом.
Фон Гадке должен сам туда опуститься и заспиртоваться. Проходя мимо, молодые шпионы будут кричать:
— Майль!
О такой судьбе мечтал каждый старый шпион. Но фон Гадке мечтал о другом: он хотел жить, чтобы сделать ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ ОГРОМНУЮ ПАКОСТЬ!
ГЛАВА №43Препарат балдин (baldine) в действии
ПОЛКОВНИК ЕГОРОВ КРЕПКО ПОЖАЛ РУКУ МЛАДШЕМУ ЛЕЙТЕНАНТУ ЮРИЮ ВАСИЛЬКОВУ И СКАЗАЛ:
— Командование вынесло вам благодарность за отличное выполнение сложного задания и присвоило вам звание лейтенанта. Долго будут помнить в Центрхапштабе имя фон Хлипке! А теперь вам новое задание — займитесь младшим сержантом Стрекозой. Надо ее в человеческий вид приводить. Надо узнать, с каким заданием она к нам припорхала.
— Мне с тремя фон Гадке легче справиться, чем с одной Стрекозой. Она же кусается и царапается.
— Действуйте. О результатах докладывать ежедневно.
— Есть!
Настроение у полковника Егорова было среднее, потому что план операции «Братцы-тунеядцы» был неизвестен, и командование настойчиво требовало ускорить и усилить работу в этом направлении. Вопрос о засылке в «Гроб и молнию» бывшего ЫХ-000 в принципе был решен положительно, хотя все подчеркивали большую долю риска.
В самом деле, была ли полная уверенность в том, что Фонди-Монди-Дунди-Пэк не подведет?
— Я полностью уверен, — отвечал командованию полковник Егоров, — что не подведет. И какое наше дело бывает без риска? ЫХ-три нуля знает все ходы и выходы в «Гробе и молнии». А нашему агенту даже в случае успеха потребуется времени в несколько раз больше, чем агенту «Тигров-выдров».
Пока обсуждали всяческие уточнения и варианты, Фонди-Монди-Дунди-Пэку сделали пластическую операцию лица, и узнать его теперь было невозможно, он даже сам себя не мог узнать.
Как только он был подготовлен к заданию, полковник Егоров сказал:
— Едем на рыбалку!
На вечерней зорьке клев был отличный, и они от радости просидели у костра всю ночь. Бывший ЫХ-000 рассказывал о своей трудной и подлой шпионской жизни, и в его исповеди для полковника Егорова было много не только интересного, но и полезного.
На утренней зорьке клевало еще лучше, окуни попадались куда крупнее вчерашних, и Фонди-Монди-Дунди-Пэк действовал уже как заправский рыбак — не дергал и сам не дергался и лишь один раз взвизгнул от восторга.
— Когда вернетесь с задания, — сказал полковник Егоров, — закончим все дела, я возьму отпуск и уедем рыбачить на целый месяц.
— Я только об этом и мечтаю. Кстати, как поживает Батон?
— Счастлив неимоверно. Хохотал, как ребенок, когда выпросил вторую подушку. Иногда глазам своим не верю, что бывают такие лентяи.
— Зато от скольких хлопот он вас избавил!
— Да, лентяй — всегда находка для противника.
В понедельник, едва полковник Егоров явился на службу, ему позвонил психоневропатолог. Моисей Григорьевич Азбарагуз и взволнованным голосом сообщил:
— Потрясающее событие! Невероятное! Не укладывающееся в голове событие! Толик Прутиков снова болен. На сей раз острейшая форма лени. Но это не главное. В его крови мы обнаружили совершенно не известный ранее химический элемент. Мы ввели его трем котятам — и трое котят мгновенно стали ленивыми. Вам не пригодится научное описание этого невиданного препарата и его действия на живой организм?
— Я к вам заеду, Моисей Григорьевич, и с интересом ознакомлюсь с вашим открытием.
Надо отметить, что за годы своей службы полковник Егоров привык ничему не удивляться и на все обращать самое пристальное внимание. Казалось бы, какое ему дело до каких-то трех обленившихся котят? На первый взгляд, чепуха невообразимая. Да нет, не чепуха. На всякий случай надо узнать и о котятах. Тем более, что с ними связан вопрос о новом химическом препарате, вызывающем заболевание ленью.
— Товарищ полковник, к вам лейтенант Васильков!
— Пусть войдет.
Но лейтенант Васильков не вошел, а ввалился в кабинет, постоял, шатаясь, у дверей, затем, еле переставляя ноги, добрался до кресла и упал в него.
Мне опять придется повторить, что за годы своей службы полковник Егоров привык ничему не удивляться. Он только спросил:
— Что с вами?
— Мне… лень… — еле слышным голосом выговорил лейтенант Васильков.
— Что, что!
— Мне… лень…
— И отвечать лень!
— Всё… лень…
— Машину! — приказал полковник Егоров. — Со мной в больницу к доктору Азбарагузу!
Вот вам и три ленивых котенка! Не отнесись он внимательно к странному, на первый взгляд, сообщению Моисея Григорьевича, то и не знал бы, что сейчас делать.
Осмотрев лейтенанта Василькова, Моисей Григорьевич удовлетворенно заключил:
— Да, острейшее заболевание ленью. Срочно делаем анализ крови. Те же признаки, что и у Толика Прутикова.
— Это становится любопытным, — задумчиво проговорил полковник Егоров. — Видимо, у него еле-еле хватило сознания и сил, чтобы явиться ко мне и доложить. Доктор, а это надолго?
— Понятия не имею. Первый случай. Главное — определить источник заражения.
Принесли результат анализа крови. Едва взглянув на него, Моисей Григорьевич в очень большом изумлении и неменьшем волнении воскликнул:
— Тот же самый препарат! Я его условно назвал балдин (baldine)!
— Невероятно! — внешне спокойно сказал полковник Егоров. — Невероятно, но факт. Дайте мне ваше научное описание балдина. Лейтенанта оставляю у вас. Весьма возможно, что мы найдем источник заражения.
Вернувшись в свой кабинет, он отдал приказание самым тщательным образом обыскать Стрекозу и ее камеру.
И вскоре перед ним лежал маленький кармашек, срезанный с платья Стрекозы, а в кармашке крошечные почти бесцветные таблетки.
— На анализ в лабораторию, — приказал полковник Егоров и уже заранее был уверен, что таблетки содержат балдин.
Тогда значит, что одно из заданий Стрекозы заключалось в том, чтобы испробовать действие балдина. Видимо, Стрекоза ухитрилась подсунуть таблетку лейтенанту Василькову. Но кто и как дал балдин Толику Пруткову? Кто? Ясно, что Стрекоза. Как — узнаем.
Дежурный принес результат химического анализа таблеток, изъятых у Стрекозы. Он в точности повторял формулу балдина, выведенную Моисеем Григорьевичем.
Вот ведь как бывает! С трудом взяли Стрекозу, а сделать простейшую вещь — обыскать — забыли! Девочка девочкой внешне, платье голубенькое, и никому в голову не пришло отнестись к ней как к настоящему агенту.
Ну ладно! Итак, генерал Шито-Крыто задумал отравить людей ленью, оболванить их. Ничего, ничего, господин генерал, еще посмотрим, кто кого оболванит!
А может быть, операция «Братцы-тунеядцы» и заключается в применении балдина?
Полковник Егоров был, как говорится, не из робкого десятка, но и у него мурашки по Спине пробежали, когда он представил себе, что же случится, если посланцы генерала Шито-Крыто бросят балдин, например, в продукты!
Он тут же доложил командованию о результатах сегодняшнего открытия и получил приказ: немедленно приступить к выполнению работ, направленных против операции «Братцы-тунеядцы».
Первым делом был вызван агент Бокс-Мокс, бывший ЫХ-000. Выслушав приказ, он сказал:
— я готов. Шлите сообщение Лахиту, чтобы ждал дорогой весточки, то есть меня. И дайте мне с собой три таблетки балдина. Пусть их попробуют те, кто их придумал.
— Желаю успеха, — сказал полковник Егоров. — Мы предоставили вам возможность загладить хотя бы часть вашей вины перед людьми. Помогите им. Возвращайтесь!
Через три часа агент Бокс-Мокс, снабженный всем необходимым, кроме пароля для выхода с территории «Гроба и молнии», отбыл для выполнения сверхважного задания.
А вечером пришло сообщение об организации первого в мире научно-исследовательского института по борьбе с ленью (НИИПОБОСЛ), директором которого был назначен психоневропатолог и ученый Моисей Григорьевич АЗБАРАГУЗ.
ГЛАВА №44Генерал Шито-Крыто подозревает и негодует, а офицер Лахит принимает агента Бокса-Мокса
НЕ БЕЗ ОСНОВАНИЙ ГЕНЕРАЛ ШИТО-КРЫТО ПРЕДПОЛАГАЛ, что против него действует не толь ко умный враг, но и плетет нити заговора еще некто, кто числится в друзьях.
Потерпела поражение диверсионная группа «Фрукты-овощи». Исчезли Стрекоза и Муравей. Как гром среди очень ясного неба, было сообщение о том, что фон Гадке постигла почетная спиртизация в стеклянной банке, а секретная техническая документация по обработке и обучению гавриков выкрадена. И кем? Каким-то неведомым фон Хлипке, которого и в глаза-то в Центрхапштабе никто не видел и который будто бы сотрудничал в «Гробе и молнии».
Временами генералу Шито-Крыто казалось, что он вот-вот лопнет от душившей его бессильной злобы. За последнее время он разбил два чугунных стола со стальными ножками, три раза проломил цементный пол в кабинете и едва не убил офицера Лахита, запустив в него сейфом.
В самой же организации «Гроб и молния» обстановка накалялась с каждым днем, хотя накаляться ей дальше вроде бы и некуда уже было.
Ежедневно создавались груды доносов. И хотя функционировал специальный отдел, занимавший пятиэтажное здание, с большим штатом сотрудников, они успевали только регистрировать доносы, а читать их и, тем более, принимать к сведению ни у кого уже времени не оставалось.
Поэтому в карцеры отправляли уже просто по очереди, а с работы увольняли наугад.
Выполняя основной приказ: всем всех во всем всегда везде подозревать, всем за всеми всегда везде следить, — сотрудники до того доусердствовали, что среди них стала свирепствовать болезнь, известная в науке под названием «раздвоение личности».
Заключалась эта болезнь в том, что сотрудник одновременно ощущал себя и тем, кто за кем-то следит, и тем, за кем кто-то следит. И сотрудник часто забывал, кем же он является в данный момент — следящим или выслеживаемым, — и впадал в путаницу: то следить побежит, то прятаться начнет, то остановится, чтобы дать возможность кому-то за ним подсмотреть, и все время ничего толком не соображает.
Никто из сотрудников уже не знал, кто в чем кого подозревает, но остановиться уже не могли, да и к тому же приказ есть приказ, надо его выполнять, к каким бы нелепым последствиям он ни приводил.
Генерал Шито-Крыто продолжал полагать, что именно в такой благоприятной обстановке вырастают настоящие кадры настоящих сотрудников настоящей шпионской организации.
Близилась к концу подготовка операции «Братцы-тунеядцы». Представители Самого Высокого Самого Верховного Главнокомандования торопили, лезли в каждую мелочь, проверяли каждый шаг каждого участника.
Но даже они, представители Самого Высокого Самого Верховного Главнокомандования, не подозревали о существовании сто тринадцатого отдела, где производился Балдин — сверхмощный стимулятор лени. Запасы его пока были невелики. Стоил он неимоверно дорого: одна таблетка — средний реактивный бомбардировщик. Ученые и их ученики спешно искали возможность удешевить производство Балдина. Кстати, Стрекоза должна была подбросить таблетки балдина в детские садики (одна таблетка на двести человек).
Скоро, скоро, очень скоро начнется выполнение операции «Братцы-тунеядцы»! Генерал Шито-Крыто давно уже не спал, почти не ел, а проверял, проверял и проверял, не доверял, не доверял и не доверял, а на сердце было все-таки ух, как неспокойно!
Нюхом он чуял, что где-то, вот тут, рядом с ним — предатель! Предатель крупный, хитрый, наглый, подлый — вроде него самого.
— Не верю я тебе, Лахит! — проорал, мучась подозрениями, генерал Шито-Крыто, — Я тебе ни капельки не верю, проныра ты несчастная!
— Было бы просто смешно, если бы вы мне верили, — любезно ответил офицер Лахит. — Вы бы тогда были не вы, а я был бы не я. Наша сила во взаимном недоверии. Предать вас — заманчиво, но опасно.
— Я подвешу тебя к потолку за левую ногу, если установлю факт предательства!
Офицер Лахит вынырнул из генеральского кабинета, пронырнул в свой кабинет. Здесь в кресле перед столом сидел незнакомец.
— Как вы сюда попали и кто вы такой? — прошипел офицер Лахит, вытащив пистолет.
— Если я проник сюда, — спокойно ответил незнакомец, — то, вероятно, знал, как проникнуть. Меня зовут Бокс-Мокс. Я привез привет от Батона.
— Спасибо. А как Стрекоза?
— Сидит в мешке.
— Прелестно. А что с этим мерзавцем ЫХ-три нуля?
— Понятия не имею. Вся диверсионная группа «Фрукты-овощи» находится под особой охраной.
Офицер Лахит спрятал пистолет, сел за свой стол и спросил настороженно:
— Что вас интересует?
— Сущий пустяк. План операции «Братцы-тунеядцы».
— Ха! И это вы считаете сущим пустяком?
— Для вас это пустяк. Действительно сущий.
— Что я буду иметь за этот пустяк?
— Мне не приказано торговаться. Назовите сумму. Платим наличными в хорошей валюте.
— Вы деловой человек! — обрадовался Лахит. — Но вам известно, что господин генерал Шито-Крыто при допросах и наказаниях использует только один метод — подвешивание к потолку за левую ногу?
— Я не только деловой человек, — все так же спокойно говорил Бокс-Мокс, — я крупный агент. А вы пугаете меня, как школьника. Шито-Крыто в ваших руках. Сделка со мной дает вам реальнейшую возможность оставить его в дураках и занять его место. Оформляйте меня к вам на работу.
— Хорошо. Пишите. Вот бумага. Ручка.
— Что писать?
— Донос на меня.
— В чем вас обвинять?
— Не имеет значения. В чем угодно.
Едва Бокс-Мокс успел настрочить донос, в кабинет ворвался багровый от возбуждения генерал Шито-Крыто и прохрипел:
— А это кто?!
— Я осмелился предложить свои услуги, господин генерал, — ответил Бокс-Мокс вставая. — Во время последней большой войны я работал в девятом отделе.
— А после?
— Мне долго пришлось скрываться. Исколесил весь мир.
— Твой голос удивительно напоминает мне голос одного предателя, — сквозь зубы процедил генерал Шито-Крыто. — Ты знаешь, как я разделываюсь с предателями?
— За левую ногу к потолку. Если, конечно, поймаете.
— А ты убежден, что от меня можно ускользнуть?
— Мне затруднительно ответить на ваш вопрос. Я не собираюсь ни предавать, ни ускользать.
— Бокс-Мокс — дельный человек, шеф, — сказал офицер Лахит. — Он уже успел написать на меня донос.
— Покажи.
Генерал Шито-Крыто взял из рук своего помощника лист бумаги, на котором было написано:
АНОНИМНЫЙ ДОНОС НА ОФИЦЕРА ЛАХИТА. ОН СПОСОБЕН НА САМОЕ ГРАНДИОЗНОЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО. СЛИШКОМ ЛЮБИТ ДЕНЬГИ. РАДИ НИХ ГОТОВ НА ЛЮБУЮ ПОДЛОСТЬ. ЯВЛЯЯСЬ ПРОНЫРОЙ, ОБМАНЫВАЕТ ВСЕХ. МЕТИТ В ГЕНЕРАЛЬСКОЕ КРЕСЛО. ЖДЕТ УДОБНОГО СЛУЧАЯ, ЧТОБЫ СЪЕСТЬ НАЧАЛЬСТВО.
— Какой же это донос? — усмехнулся генерал Шито-Крыто. — Это не донос, а чистая правда. Зарегистрируйте на всякий случай. Специальность?
— Универсал. Готов на все.
— Шеф, если моей рекомендации достаточно, — сказал офицер Лахит, — то я зачислю его в штат.
— Плевал я на твои рекомендации! Проверь его данные. Как ты относишься к детям?
— Простите, господин генерал, но это странный вопрос для шпиона. Я ненавижу их.
— Хорошо. — Генерал Шито-Крыто по-прежнему сверлил его взглядом. — А ты случайно не был знаком с Фонд и-Монди-Дунди-Пэком?
— Я много слышал о нем.
— Слава богу, его больше нет в живых! Лахит, обязательно проверь данные Бокса-Мокса у врача Супостата! Все! Завтра последняя отработка операции. — И генерал Шито-Крыто стремительно вышел из кабинета.
— Вы держались прекрасно! — Офицер Лахит облегченно вздохнул. — С меня семь потов сошло. Как вы передадите мне деньги?
— Из рук в руки.
— Сегодня я покажу вас врачу Супостату, завтра…
— Никаких врачей Супостатов, никаких завтра. Сейчас же выкладывайте смысл операции «Братцы-тунеядцы»! Немедля!
— О, вас не надуть!
— А зачем вам меня надувать? Платим много и в хорошей валюте. Рассказывайте.
Всякое в своей трудной и подлой шпионской жизни слышал Фонди-Монди-Дунди-Пэк. Но то, что он услышал от офицера Лахита, настолько поразило его, что он еле воздерживался от восклицаний.
— Мы поставили своей целью испортить детей, — рассказывал офицер Лахит, — сделать их ужасно ленивыми.
Операция «Братцы-тунеядцы» продумана самым тщательным образом. Незаметно, совсем незаметно мы будем развивать в детях злость, зависть, зазнайство, нечистоплотность, капризность и — главное, главное, главное! — лень.
Ведь лень — это наш друг номер один. Ваш ленивый ребенок — наше будущее.
Основная наша надежда на самих детей. Один ленивец обязательно подготовит приятеля-тунеядца. И в конечном итоге — целое поколение людей вырастет ленивым. С такими мы справимся не только без атомной бомбы, но даже и без танков, авиации, артиллерии.
— Нам все ясно, — ответил Бокс-Мокс. — Потрясающе. Налейте мне вина. Я разволновался.
Офицер Лахит поставил на стол два бокала из темного стекла и отвернулся к шкафу за бутылкой. Бокс-Мокс бросил в один из бокалов таблетку балдина, взял оба бокала в руки. Когда вино было разлито, он протянул офицеру Лахиту бокал с растаявшей таблеткой.
Офицер Лахит выпил и широко зевнул.
— Пое… — он снова зевнул. — Пое…
— …хали! — договорил Бокс-Мокс. — Какой пароль для выхода? Какой пароль для выхода?
Он тряс, тряс, тряс уснувшего офицера Лахита и, убедившись, что это бесполезно, стал искать в стене потайную дверь. Ох, ни разу в жизни так не нервничал Фонди-Монди-Дунди-Пэк! Одну ошибку он уже совершил: не успел выведать пароль для выхода.
Найдя потайную дверь в стене, Бокс-Мокс взвалил офицера Лахита на себя, стащил его вниз по потайной лестнице, втащил в автомашину, посадил рядом с собой и, надев перчатки, чтобы не оставить отпечатки пальцев, взялся за руль.
Огромные ворота открылись, едва машина приблизилась к ним, и часовые, едва взглянув на нее, откозыряли.
На аэродроме Бокс-Мокс сдал офицера Лахита кому следует, сел в машину и вернулся обратно.
В кабинете он разыскал рацию и передал первое сообщение полковнику Егорову.
После этого Бокс-Мокс позволил себе передохнуть, не спеша выкурил сигарету, с грустью подумал, что сейчас ему придется туго, снял телефонную трубку и доложил генералу Шито-Крыто:
— Вот я уже один час одиннадцать минут сижу в кабинете и жду офицера Лахита. Не смею уйти, так как не получил разрешения. Что делать?
— ЖДИ, БОЛВАН! — БЫЛ ОТВЕТ.
ГЛАВА №45Новый пациент психоневропатолога М.Г. Азбарагуза
НЕСМОТРЯ НА ТО, ЧТО ПСИХОНЕВРОПАТОЛОГ МОИСЕЙ ГРИГОРЬЕВИЧ БЫЛ ОЧЕНЬ ЗАНЯТ работой в научно-исследовательском институте по борьбе с ленью, он лично лечил Толика Прутикова и лейтенанта Василькова.
Лечил их переливанием крови, чтобы постепенно заменить зараженную кровь здоровой.
Но больные поправлялись медленно: видимо, балдин проник в головной и спинной мозг.
Лейтенант Васильков поправлялся значительно быстрее, потому что его организм был закаленнее и выносливее и не предрасположен к лени.
— Балдин — ужасно коварный препарат, — говорил полковнику Егорову Моисей Григорьевич, — по-видимому, в его основе кровь, взятая у очень ленивых людей или каких-то ленивых животных. Мои пациенты получили грандиозные дозы.
— Одна из задач вашего института — как можно скорее создать антибалдин, — сказал полковник Егоров. — У нас нет никакой гарантии, что уже в самое ближайшее время его не начнут применять. Сами понимаете, чем нам это грозит, если мы не будем готовы. Даже подумать страшно о том, что может произойти.
Скрипнула дверь, и раздался голос старшего санитара Тимофея Игнатьевича:
— Конечно, я вынужден очень извиниться. Виноват ведь я перед вами. По моей ведь вине болеет Толик Прутиков.
— Как?! Каким образом?!
— Помните, шпионы-то приходили? А я и не знал, что они шпионы. А внучка-то мне шоколадку сунула, чтобы я ее больному передал. Я и передал. А потом запамятовал. А сегодня с большим стыдом вспомнил.
— Это очень важное сообщение! — обрадовался Моисей Григорьевич. — А то мы тут поломали голову. Скоро мальчик выздоровеет.
Старший санитар Тимофей Игнатьевич вроде бы тоже обрадовался, но проговорил мрачно:
— Мало мы все-таки методов физического воздействия на организм применяем. Раньше, бывало, мой, ныне покойный, папаша как возьмет в свои отцовские руки ремешок, так из моего детского организма не только лень, но и всякая болезнь улетучивалась.
— А ведь мысль… — неуверенно произнес Моисей Григорьевич. — Мысль — не в смысле ремешка, а в смысле физического воздействия на живой организм в принципе. Если лень вызывает желание не двигаться или нежелание двигаться, то мы должны заставить организм совершать движения. Очень, очень, очень логично! Сегодня же разрабатываем научный комплекс принудительных движений.
И старший санитар Тимофей Игнатьевич с таким сожалением посмотрел на психоневропатолога Моисея Григорьевича Азбарагуза, на полковника Егорова, как будто они ничего не понимали, а он знал все на свете.
Не успел он войти в кабинет, как ему принесли сообщение от Бокса-Мокса. Полковник Егоров не поверил своим глазам: Фонди-Монди-Дунди-Пэк уже выполнил половину задания — он добыл офицера Лахита! Но — как?! Каким чудом он вытащил помощника генерала Шито-Крыто? Вытащил из самого центра «Гроба и молнии»!
Однако радовался полковник Егоров преждевременно, потому что сразу с аэродрома офицера Лахита пришлось везти к психоневропатологу Азбарагузу М. Г.
— Еще один, — сказал полковник Егоров. — Тоже угостился балдином. Это важная птица. Придется оставить здесь охрану. Вот его надо привести в себя как можно быстрее.
— Мне бы его доверили! — с большой завистью воскликнул старший санитар Тимофей Игнатьевич. — Я бы его без всяких научных методов вылечил. Раньше науки куда меньше было, а ничего, тоже людьми выросли. Я вот до старшего санитара дорос.
Никто не обратил на его слова внимания.
Офицеру Лахиту сделали переливание крови.
— Будь моя воля, — сказал полковник Егоров, — я бы этому типу всю свою кровь отдал, только бы его скорей вылечить!
— Я все прекрасно сознаю, — сказал Моисей Григорьевич, — но не имею права рисковать. Для вас это важная птица, а для меня пациент.
— Желаю успехов! — сказал полковник Егоров и поехал в управление.
«Интересно все-таки устроена жизнь, — думал он по дороге. — Работал, как говорится, работал, дело свое знал, а тут вдруг… дети, лень… крупнейший шпион сдается третьекласснику… Одна из самых коварных разведок мира задумывает совершенно чудовищную операцию, подобной которой не было в истории человечества, и каждый шаг связан с таким риском, что… — Полковник Егоров вздохнул так глубоко, что шофер притормозил, взглянул на начальника, а тот кивнул: ничего, ничего, трогай дальше. — И как бы я не сел в галошу с ЫХ-000, Фонди-Монди-Дунди-Пэком и Боксом-Моксом… Вот уж если он подведет…»
Тут полковник Егоров вздохнул так глубоко и громко, что шофер остановил машину и спросил:
— Что с вами, товарищ полковник?
— Пока — ничего. А может быть, очень плохо. Или очень хорошо. Поживем — увидим.
— Лицо у вас больное, товарищ полковник. — Шофер осторожно, будто действительно вез не полковника, а больного человека, тронул машину с места. — Нездоровое у вас лицо.
Полковник Егоров взглянул в зеркальце, сказал:
— Лицо нормальное. У вас дети есть?
— Двое.
— А сейчас, между нами говоря, детям всего мира, особенно нашей страны, грозит невероятная опасность. Вот почему у меня лицо нездоровое. Вот пойду я сейчас в свой кабинет, и если мне не принесут одно сообщение, то я весь буду нездоровый…
Вернувшись в управление, полковник Егоров получил второе сообщение от Бокса-Мокса: задание выполнено. Значит, в руках балдин! Вот это работа!
Но в душе полковника Егорова возникло недоброе предчувствие. В подобных случаях говорят: на душе словно кошки скребут.
К вечеру поступило еще сообщение от Бокса-Мокса, подтвердившее, что недоброе предчувствие не было напрасным. Фонди-Монди-Дунди-Пэк на всякий случай желал счастливых рыбалок, обещал приложить все силы, чтобы передать сведения о балдине.
И чем бы ни занимался полковник Егоров, — а дел у него хватало, — из головы не выходила мысль о том, что бывший ЫХ-000 попал в очень большую беду.
Было, правда, маленькое утешение: по неизвестным причинам офицер Лахит выздоравливал С ПОРАЗИТЕЛЬНОЙ БЫСТРОТОЙ.
ГЛАВА №46Генерал Шито-Крыто не по своей воле принимает балдин
БРОСИВ ТРУБКУ НА РЫЧАГ, ГЕНЕРАЛ ШИТО-КРЫТО ЗАСКРИПЕЛ ЗУБАМИ И ПРИКАЗАЛ НЕЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ГОЛОСОМ:
— Немедленно ко мне офицера Лахита! Немедленно! Ко мне! Душа из него вон!
Но в это время душа могла выйти вон из самого генерала Шито-Крыто.
— Опять заминка! — вопил он. — Опять предательство! Убьююю-уууууу!
— Шеф, господина офицера Лахита нигде нет! Мы обыскали всю страну. Двадцать семь с половиной минут назад он вернулся в «Гроб и молнию» на своей машине, но сейчас его нигде нету.
— Ы-ы-ы-ы-ы-о-о-оуууу! — заревел генерал Шито-Крыто. — Предатель! Надуватель! — Он бросился к стене, постучался о нее своей огромной, без единого волоска головой и закричал в микрофон: — Если не найдете Лахита, всех расстреляю, всех! Всех за левую ногу к потолку присобачу! Гав-гав!
И от невероятнейшего приступа невероятнейшей злобы генерал Шито-Крыто грохнулся в обморок.
Странно было видеть Боксу-Моксу, а тем более ЫХ-000 и Фонди-Монди-Дунди-Пэку, такого типа, как генерал Шито-Крыто, в бездействии. Сколько помнил его ЫХ-000, генерал даже тогда, когда был всего-навсего сержантом, всегда отличался неимоверной работоспособностью. Редко встречался человек, которому бы удалось застать Шито-Крыто отдыхающим или спящим.
А тут генерал свесил свою огромную, без единого волоска голову набок, похрапывал, посапывал, посвистывал— ну совсем как обыкновенный человек!
Но вот генерал Шито-Крыто дернулся раз, дернулся второй раз, издал звук, похожий на хрюканье, положил руки на стол и зашевелил бровями, пытаясь открыть глаза.
Когда он открыл глаза, Бокс-Мокс протягивал ему стакан воды и приговаривал:
— Выпейте, пройдет. Выпейте, поймают. Выпейте, пройдет. Вылейте, поймают.
Генерал Шито-Крыто, опираясь на Бокса-Мокса, с трудом поднялся, выпил воду и заговорил:
— Я всегда подозревал, что этот проныра предаст меня. Он всегда врал, что не умеет водить машину… Предатель… надуватель… Куда он мог деться? Куда? — он то багровел, то белел, то зеленел, два раза подряд посинел. Зевок перекосил его рот. — Что это?.. Срочно… телефон… балдин… сто тринадцатый отдел… кого-нибудь… что-нибудь… от лени… это же лень… — Он три раза зевнул во весь рот, чуть не разорвав его. — Все…пре…все…да… все…те…все…ли… — Он попытался приподняться, но, сморенный ленью, захрапел.
Чтобы проверить степень воздействия препарата балдина на организм генерала Шито-Крыто, Бокс-Мокс подразнил его:
— Дурак ты дурачок, Шито-Крыто. Бездарная ты личность, Шито-Крыто. Болван ты неотесанный, господин генерал.
В ответ раздался мощный, похожий на рев сирены, храп.
Бокс-Мокс снял телефонную трубку, вызвал сто тринадцатый отдел, сказал:
— Срочно к шефу все запасы балдина и все инструкции ПО ИЗГОТОВЛЕНИЮ.
ГЛАВА №47Фон Гадке спасается от почетной спиртизации и убегает от солдат из охраны Центрхапштаба
ВЕЧЕРОМ ГОСПОДИНА ОБЕРФОБЕРДРАМХАМШНАПСФЮРЕРА ФОН ГАДКЕ ПРИВЕЗЛИ НА ПЛОЩАДЬ перед шпионской школой, чтобы подвергнуть почетной спиртизации.
Здесь на гранитном пьедестале стояла стеклянная банка, наполненная спиртом и закрытая притертой пробкой.
По инструкции, фон Гадке должен был выпить три литра спирта, добровольно ногами вниз опуститься в банку и замереть по стойке «смирно». Но конвоиры — два солдата и офицер — стали пить спирт сами.
«Вот я и закончил свой жизненный путь, — с очень большой грустью подумал фон Гадке. — Завтра здесь будет стоять почетный караул. Молодые шпионы, проходя мимо, будут кричать мне «Майль!» А ответить им я уже не смогу. Конечно, все это почетно, но глупо и несправедливо! Я не хочу уходить на тот свет с пустыми руками! Я должен сделать человечеству большую пакость! У меня отобрали гавриков, но я могу достать самолет и бомбу и шарахнуть ее куда следует!»
И фон Гадке улизнул от своих конвоиров.
Сделал он это просто: забежал в здание, влез в отверстие мусоропровода и полетел вниз. Надо было придумать, что же делать дальше, но фон Гадке не успел ничего сообразить, как внизу загремело, заскрежетало, и он оказался в кузове автомашины.
Долгое получилось путешествие. Через каждые несколько минут машина останавливалась, открывался кузов, и на фон Гадке обрушивалась груда мусора. И каждый раз он упрямо выкарабкивался наверх.
Я, автор, очень умоляю вас, читателей, обратить внимание на данный факт. Вот почему мерзавец, негодяй (и сами подберите все бранные, но справедливые слова), редко бывает лентяем! Они, эти безобразники, все действуют и действуют, а мы, в общем-то хорошие люди, часто занимаемся всякой ерундой…
Наконец, кузов был заполнен до предела, и машина помчалась дальше. Эх, надо выжить во что бы то ни стало! Назло барону Барану, назло всему Центрхапштабу, назло всему человечеству! Фон Гадке не собирался отправляться на тот свет, хе-хе, с пустыми руками. Он еще прихватит с собой несколько миллионов человек! Ради этого он готов перенести самые жестокие испытания и любые запахи.
Выжить, выжить, выжить, выжить, выжить, чтобы не дать жить другим!
Кузов раскрылся, опрокинулся, и фон Гадке спрыгнул на землю перед железной коробкой, бункером, и на четвереньках помчался к воротам. Было уже темновато, и проскочить мимо дремавшего сторожа не стоило никакого труда.
— Кыш, кыш! — сквозь сон равнодушно крикнул сторож, полагая, что в ворота прошмыгнула кошка.
За воротами фон Гадке выпрямился во весь ростик и побежал по обочине шоссе. Ножки у него подкашивались, он спотыкался на каждом шагу и упал, больно ушибив коленки и содрав кожу на ладошках об асфальт.
Сразу встать не удалось. Он бы с удовольствием уснул прямо вот тут. Увы, нельзя! Времени у него в обрез. Еще неизвестно, что происходит сейчас в Центрхапштабе. Вполне возможно, что там объявлена полнейшая наибоевейшая тревога для поимки фон Гадке.
Огромным усилием воли он заставил себя подняться и побрел, еле-еле переставляя ножки. Оба сапожка и остатки перчаточек от грязи были уже одинакового цвета — черные. Мундир и галифе — в лохмотьях, все в пятнах и мусоре.
Конечно, появляться в таком виде в городе опасно: поймают.
Совсем стемнело. Силенок у фон Гадке почти не оставалось, но отчаяние и сознание безвыходности придали наглости, а наглость, как известно, на некоторое время способна заменять силенки.
Но страшнее всего были муки голода. Большую часть организмика фон Гадке занимал пищеварительный аппарат, и сейчас он трррребовал еды!
Дорога пошла под уклон, и фон Гадке побежал, вернее, его побежало, понесло. Но вот спуск окончился, фон Гадке остановился, покачнулся, попятился назад и упал, запутавшись в двух своих ножках.
Лежал он на спинке, раскинув ручки, и упрямо думал, превозмогая очень острые боли в пищеварительном аппарате: «Все равно я не умру. Все равно я выживу. Пусть меня лишили счастья бороться с детьми. Я достану самолет с бомбой и шарахну ее куда следует».
У самого своего фон-гадского сердчишка хранил он, хотя и знал на память, берег, как бесценное сокровище, карту мира, на которой были с военной точностью обозначены места наибольшего скопления детей. «Подождите у меня, малюточки-деточки…»
И он продолжал путь на четвереньках.
Преодолев подъем, фон Гадке встал на дрожащие ножки и опять продолжал двигаться вперед, поражаясь после каждого шага тому, что не упал. Временами он терял сознание, но, очнувшись, с гордостью и радостью обнаруживал, что идет, идет, идет… А потом он полетит, полетит, полетит… нажмет рычаг, и огромная бомба помчится к цели… Ах, как замечательно! Много-много детей погибнет!
Его совиные глаза уже видели впереди огни города. Сколько там еды! Пищи сколько! Очень острые боли в пищеварительном аппарате стали просто невыносимыми. Больше всего фон Гадке боялся, как бы он машинально не начал есть сам себя.
Рассудок у него помутился. Ножки переставлялись сами собой. Ручки сами собой размахивали. Шагал он военным шагом. Совиные глаза уже ничего не видели. Длиннейшие уши ничего не слышали. Острейший нос ничего не унюхивал. Широченный рот был широко раскрыт. Пищеварительный аппарат работал вхолостую, жадно и больно перегоняя большие количества воздуха.
Организмик фон Гадке вел своего владельца на запах съестного. Пахло любимым шпионским блюдом — сосисками с кислой тушеной капустой.
Ножки заработали быстро-быстро, ручки замахали чаще-чаще. Широченный рот раскрылся еще шире. Пищеварительный аппарат замер, приготовившись к большой работе.
Очнувшись, фон Гадке увидел огромный плакат:
ГОСПОДИН
ОБЕРФОБЕРДРАМХАМШНАПСФЮРЕР
ФОН ГАДКЕ ПОДВЕРГНУТ
ПОЧЕТНОЙ СПИРТИЗАЦИИ!
Благодарные потомки-подонки
будут помнить о нем
несколько десятков лет!
Оказалось, что он попал в шпионский ресторан «Руки хох!», где собрались старые шпионы на вечер, посвященный памяти знаменитого фон Гадке. Он, никем не замеченный, прошел к свободному столику, на котором высилась груда сосисок с кислой тушеной капустой. Ручки его начали быстро складывать еду в широко раскрытый широченный рот.
Вокруг раздавалось громкое чавканье, а сквозь него голос:
— Из всех нас он был самый шпионистый шпион. Он принес людям столько горя, сколько не смогли принести мы все, вместе взятые. Жаль только, что он подвергся почетной спиртизации, не успев свершить главного дела своей жизни. Он ушел на тот свет с пустыми ручками. Несколько десятков лет он будет для шпионов положительным примером. Майль!
— Фиг майль! Фиг майль! Фиг майль! — хором ответили старые шпионы.
Проглотив к этому моменту все сосиски и всю кислую тушеную капусту и облизав блюдо, фон Гадке бодро крикнул:
— Я жив! Я не заспиртовался! Сам майн бог привел меня сюда! Я против моей почетной спиртизации! Я не могу больше ждать, когда же наконец начнется новая большая война! Дайте мне самолет с бомбой, и я шарахну ее куда следует! Майль!
— Фи-и-и-иг… ма-а-а-а-айль… — нестройным, негромким и неуверенным хором отозвались старые шпионы.
— Бомбу! Самолет! Бомбу! Самолет! Шарахну! — И фон Гадке принялся за новую груду сосисок с кислой тушеной капустой. — Мир давно не вздрагивал от огромного страха! А я — его — вздрогну!
Ответом ему было только громкое чавканье.
Самый старый шпион сказал:
— Если ты избежал почетной спиртизации, значит, ты не выполнил приказа командования. Ты предатель.
— Ты предатель, — глухо повторили старые шпионы.
Фон Гадке разделался уже с третьей грудой сосисок, сглотал всю кислую тушеную капусту и яростно заговорил:
— Еще вопрос, кто предатель! А вы жалкие трусы! Бездельники и тунеядцы! Как вы можете спокойно есть сосиски с кислой тушеной капустой, когда в мире еще смеются дети? Скоро они подрастут и дадут нам жизни! Нельзя ждать, когда они подрастут и поумнеют. Дайте мне самолет с бомбой, и я ахну ее куда следует!
— Ты не выполнил приказа Центрхапштаба, — упрямо сказал самый старый шпион. — Ты должен храниться в банке со спиртом. Там в честь тебя стоит почетный караул из молодых кадров. А ты живой. Позор с безобразием!
— Не хотите мне помочь — не надо! — рявкнул фон Гадке. — Я сам достану самолет с бомбой! Вы обо мне еще услышите! Сосисочники вы несчастные! Капустники вы старые!
В дверях показались солдаты из охраны Центрхапштаба. Они расступились, и в зал вбежал барон Баран, закричал:
— Взять его!
ФОН ГАДКЕ ОЧЕНЬ ЛОВКО ВЫПРЫГНУЛ В ОКНО.
ГЛАВА №48Старший санитар Тимофей Игнатьевич применяет метод физического воздействия на организм офицера Лахита
ПОРАЗИТЕЛЬНАЯ БЫСТРОТА, С КОТОРОЙ ВЫЗДОРАВЛИВАЛ ОФИЦЕР ЛАХИТ, объяснялась тем, что старший санитар Тимофей Игнатьевич втайне от медицинского персонала применял метод физического воздействия на заднюю поверхность шпионского организма.
Он, то есть старший санитар Тимофей Игнатьевич, брал ремень, проникал в палату и производил, как он выражался, санитарную обработку пациента.
Пациенту, естественно, было больно, и он, естественно, пытался вырваться, прыгал, бегал, скакал, а движения, тем более резкие, — одно из средств борьбы с ленью.
Вот и получалось, что комплексное использование обыкновенного ремня с научными методами давало наибольший эффект.
Однако первым из троих, зараженных балдином, поправился лейтенант Васильков. В одно прекрасное утро он проснулся, полежал еще немного не двигаясь, лотом встал и сам себе шепнул:
— Кажется, я чем-то был болен.
— Дорогой мой Юрочка! — растроганно воскликнул Моисей Григорьевич, увидев его. — Вы первый, кого я вылечил от заболевания ленью, вызванного введением в кровь препарата балдина!
— А что это такое!
— Со временем узнаете.
На другой день выздоровел офицер Лахит. Произошло это следующим образом.
Не надо забывать, что по специальности офицер Лахит был проныра. И едва только его сознание стало к нему возвращаться, он сразу начал хитрить. Он уже кое-что понимал, но вида не показывал. Сквозь огромную лень все настойчивее в голову пробивалась мысль о какой-то опасности.
Офицер Лахит очень боялся старшего санитара Тимофея Игнатьевича, и это ощущение явилось как бы первым шагом к выздоровлению. С каждым сеансом санитарной обработки задней поверхности организма офицер Лахит все больше приходил в себя. И однажды он дал старшему санитару Тимофею Игнатьевичу такую сдачу, что тот бухнулся на пол без памяти, а от сильного и резкого движения из организма больного выскочили остатки лени.
Хорошо еще, что тут же подоспела охрана.
И хотя старший санитар Тимофей Игнатьевич применял ненаучный метод лечения пациента, он, пациент, выздоровел, а сторонник метода физического воздействия на организм с этого дня гордо именовал себя жертвой науки.
Моисей Григорьевич сразу догадался о том, как в действительности протекал курс лечения, но все-таки радовался. Вполне может быть, что старший санитар Тимофей Игнатьевич сделал какой-то маленький вклад в науку, хотя и ненаучным путем.
Но был ведь еще один больной, лечение которого пока не давало никаких результатов!
Но вот беда: лень-то у каждого своя! Предположим, если грипп или там ревматизм (или насморк хотя бы) имеют какие-то одинаковые признаки и требуют примерно одинаковых методов лечения, то лень-матушка, повторяю, у каждого своя. И к каждому лентяю надо найти, как говорят специалисты, индивидуальный подход и методы лечения. Ленивую Тамару надо лечить несколько иначе, чем, к примеру, ленивого Алешу.
Когда-нибудь, со временем, наука, конечно, добьется успеха в борьбе с ленью. Но ведь пока она этого добивается, может произойти масса неприятнейших событий. Например, вы, держащий данную книжку в руках, возьмете да и станете на горе всем родным и близким — тунеядцем! Вот какое серьезное создалось положение…
В организме Толика Прутикова образовалось два вида лени: одна — его собственная, и вторая — которая развивалась под действием балдина. Моисей Григорьевич старался вернуть мальчику вкус к пище, осознанное удовольствие двигаться. Этим да еще многочисленными вливаниями крови людей энергичных и деятельных предполагалось удалить из детского организма оба вида лени.
Утром санитары с трудом будили мальчика и несли его под холодный душ.
Затем Толика сажали в специальное кресло для кормления, в так называемое кормокресло. Руки вставлялись в зажимы, под подбородком укреплялось жевательное устройство. Включался мотор, и аппарат заставлял Толика брать пищу, класть ее в рот, жевать. На мгновение через горло мальчика пропускался ток высокого напряжения, вызывал короткую спазму — пища проглатывалась.
Таким образом удалось избавиться от применения искусственного питания.
После завтрака Толика сажали на специальный велосипед или в специальную лодку, и аппараты заставляли мальчика крутить педали или грести.
Увы, все это пока не давало никаких положительных РЕЗУЛЬТАТОВ!
ГЛАВА №49Офицер Лахит торгуется и около восьми часов рассказывает об операции «Братцы-тунеядцы»
— ПОЗДРАВЛЯЮ С ПОЛНЫМ ВЫЗДОРОВЛЕНИЕМ, — Сказал офицеру Лахиту полковник Егоров, — Рассказывайте, что вы знаете о пребывании нашего агента Бокса-Мокса в «Гробе и молнии» и как ему удалось отправить вас к нам!
— Чего не знаю, того не знаю, — ответил офицер Пахит, судорожно обдумывая, как бы ему выкрутиться из этой истории. — Я выдал ему план операции «Братцы-тунеядцы», мы договорились об оплате, выпили по бокалу легкого вина, я захотел спать и больше ничегошеньки не помню. А если Бокс-Мокс не вернулся, значит, его уже подвесили к потолку за левую ногу.
— Сомневаюсь, — твердо сказал полковник Егоров. — Его не так легко разоблачить. Чтобы между нами не было недоразумений, чтобы не тянуть время, знайте, что Бокс-Мокс — это Фонди-Монди-Дунди-Пэк, бывший ЫХ-три нуля.
— Эт…то непостижимо! Эт…то невероятно! — заикаясь, воскликнул офицер Лахит. — Недаром шефу его голос показался знакомым! Какая проницательность!
— Итак, не будем тратить время на уговоры. У нас находятся, как вы знаете. Стрекоза и Муравей, вся диверсионная группа «Фрукты-овощи». Теперь к этой коллекции добавились и вы.
— А на что я могу рассчитывать? — испуганно, но деловито спросил офицер Лахит. — Свобода? Деньги? Или то и другое?
— Ни свободы, ни денег вы не получите. У вас есть возможность лишь смягчить свою участь.
— Но мне уже обещали заплатить! Слово надо держать! Меня еще никогда так подло не обманывали! В конце концов, это просто глупо — быть бесплатным предателем. Надо мной будет дико хохотать весь шпионский мир. Вы обязаны запла…
— Вы участник подлого и грязного дела, — перебил полковник Егоров. — Спасайте себе жизнь, а не торгуйтесь. Рассказывайте о плане операции «Братцы-тунеядцы».
— Это насилие, но я сдаюсь, — обиженно произнес офицер Лахит и начал рассказывать.
Надо сразу сказать, что с первых же слов, произнесенных офицером Лахитом, наступила такая тишина, что когда бы в помещении была хотя бы одна муха, то все бы услышали, если бы она полетела.
Офицер Лахит говорил с таким наслаждением, даже радостно, словно речь шла о рецепте нового сорта необыкновенно вкусного пирожного.
Жуткая стояла тишина.
И если бы существовало слово жутче, я бы написал, что с каждым словом офицера Лахита тишина жутчела…
Говорил он четыре часа восемь минут, а если учесть. что речь его переводили переводчики, то рассказ длился около восьми часов.
— Незаурядная гениальность генерала Шито-Крыто, — так заканчивал он, — заключается в том, что в плане операции «Братцы-тунеядцы» удачно сочетаются самые разнообразные способы испорчивания детей. Их, этих способов, в плане более четырехсот семидесяти. Бороться против нашей операции бессмысленно. Она неуязвима. Какой ребенок, например, поймет, что, перестав мыть руки перед едой, он действует нам на руку! А у какого ученика, скажите на милость, хватит ума, чтобы догадаться, что это мы всячески добиваемся, чтобы он стал двоечником или хотя бы троечником! И уж никакая сверхзаботливая бабушка никогда не узнает, что, балуя внука, она фактически выполняет задание шпионской организации «Гроб и молния».
Мы незаметно научим ваших детей не уважать старших, обижать младших, слоняться целыми днями без дела, мучить кошек и собак, стрелять птиц из рогаток, ковырять в носу большим пальцем и так далее и тому подобное. Дети уже примерно знают, чего мы от них требуем.
Задача наша и способы ее реализации настолько просты и естественны, что никто ничего и не заметит, — хвастливо продолжал рассказывать офицер Лахит. — Даже если вы развернете самую широкую пропаганду, углубите разъяснительную работу, призовете на помощь все виды искусства, всех лекторов… Короче говоря, что бы вы ни предприняли, победа за нами. Поймите это и не суетитесь. Отпустите меня и подумайте о себе. Дети ваши, внуки и внучки, считайте, уже погибли. Сматывайтесь от них, пока они не бросились на вас. Спасайте себя! — С огромным удовлетворением оглядев слушающих его, офицер Лахит самодовольно высморкался и возобновил свою речь. — Наша сила в том, что мы ничего не требуем от ребенка. Делай все, что хочешь. А что хочет делать нормальный ребенок? Хулиганить, пакостить, никого не слушаться, дразниться и так далее и тому подобное. Вы говорите в таких случаях ребенку: ай-я-яй. Мы говорим: молодец! И ребенок пойдет за нами, а не за вами. Детям надоело, что их воспитывают. Они хотят свободы. Они хотят делать глупости. И мы им разрешаем это.
Операция «Братцы-тунеядцы» продиктована такой ненавистью к мальчишкам и девчонкам, что а мире не найдется столько любви, чтобы их спасти от нас. «Гроб и молния» убеждена, что каждый ребенок — в душе лодырь. Поможет нам и то, что еще никто в мире, за редким исключением, толком не представляет подлинного значения детей. Тем более не подозревают об этом сами дети. Неоценимую услугу окажет нам и людское невежество, заключающееся, в частности, в том, что человечество не догадывается об опасности, которую несет лень. Мы первыми взяли ее на вооружение…
— А у вас самого есть дети? — поинтересовался полковник Егоров.
— Что вы?! Что вы?! — офицер Лахит весь брезгливо передернулся. — Мы их не перевариваем. У нашего шпионского гимна припев такой:
МЫ МАЛЬЧИШЕК И ДЕВЧОНОК
ИЗУРОДУЕМ С ПЕЛЕНОК
УНИЧТОЖИМ ВСЕХ ДЕТЕЙ —
ЖИТЬ НАМ СТАНЕТ ВЕСЕЛЕЙ!
— Давно вы начали производство балдина? — спросил полковник Егоров.
— Об этом я мало что знаю, — ответил офицер Лахит. — Его производство находится в страшной тайне. Пока препарат стоит очень дорого. — Он оглядел присутствующих, усмехнулся и закончил свою речь тоном приказа: — Я рассчитываю на то, что меня поняли правильно.
Когда офицера Лахита увели, полковник Егоров сказал:
— Мы всегда знали, товарищи, что враг не дремлет. Мы всегда знали, что враг жесток и коварен. Но и каждый раз поражались его жестокости и коварству. Вот как сейчас. Медлить нельзя. Нам предстоит работа невиданной трудности. Наши дети в опасности. Дежурный, соедините меня С ДОКТОРОМ АЗБАРАГУЗОМ.
ГЛАВА №50Бокс-Мокс идёт на рискованнейший шаг и попадает в ещё более безвыходное положение
ПОЛОЖЕНИЕ БОКСА-МОКСА БЫЛО КРАЙНЕ ОПАСНЫМ И БЕЗВЫХОДНЫМ. До тех пор, пока генерал Шито-Крыто не вылечится, бывшему ЫХ-000 ничего не грозило, кроме встречи с врачом Супостатом.
За эти дни Бокс-Мокс ловко пользовался балдином, и более трех десятков сотрудников обленились и храпели прямо в своих служебных креслах.
Врачи, как говорится, в поте лица уже не переливали, а перекачивали кровь у больных. Самому генералу Шито-Крыто кровь перекачали восемь раз. Он изредка открывал то один, то другой глаз и мычал.
Все работы в организации несколько притормозились. Сотрудники строчили доносы, шпионили друг за другом, по очереди отправлялись в карцер, временами кое-кого наугад увольняли.
Никого, в общем-то, не беспокоило бесследное исчезновение офицера Лахита, но всех ужасало, что будет со всеми, когда выздоровеет начальство.
Начальство же пока еще только мычало.
Какое-то время в такой обстановке Бокс-Мокс не вызывал особых подозрений, потому что под подозрением находились все, и имел достаточное количество времени, чтобы думать о своем безвыходном положении.
Однако с каждым днем, а точнее, с каждым часом, он встречал на себе все более подозрительные взгляды. Он догадывался: сотрудники выбирали, кого бы подсунуть генералу Шито-Крыто на расправу под горячую руку.
Боясь встречи с врачом Супостатом, своим бывшим приятелем, бывший ЫХ-000 прятался в самых укромных местах, лишь изредка делая рискованные попытки добраться до рации, чтобы передать полковнику Егорову сведения о балдине. До рации ему добраться не удавалось, пароля на выход он не знал, и узнать его было нельзя: сотрудники боялись разговаривать друг с другом, боялись даже взглянуть друг на друга.
Надо было что-нибудь да предпринимать! Как только генерал Шито-Крыто окончательно придет в себя, он сразу вспомнит, кто подал ему стакан воды. Затем ему станет известно, что запасы балдина и инструкции по его производству украдены. И висеть Боксу-Моксу на левой ноге под потолком!
Обдумав свое безвыходное положение в сто восьмой раз, Бокс-Мокс принял рискованнейшее, но единственно возможнейшее решение. Терять ему, бывшему ЫХ-000, было нечего. Он очень твердым шагом направился в госпиталь, разыскал кабинет «Ухо, глаз, нос и вся физиономия в целом» и вошел.
За столом сидел толстенный врач Супостат. Он спросил своим толстым голосом:
— Чего надо?
— Начальника, — ответил Бокс-Мокс, внимательно следя за выражением его лица.
— Я начальник. Чего надо?
— Перед своим бесследным исчезновением господин офицер Лахит начал оформлять меня на работу в штат.
— В штат или штаб?
— В штат штаба. Присутствовавший при этом господин генерал Шито-Крыто имел со мной разговор, в котором назначил меня на пластическую операцию лица. А что мне делать сейчас? Уйти я не могу, не знаю пароля на выход. А быть в бездействии, когда все работают, стыдно.
— Руки вверх! — скомандовал врач Супостат, выхватив пистолет. — Привет, Фонди-Монди-Дунди-Пэк! Привет, ЫХ-три нуля!
— Я ничего не понимаю, — спокойно сказал Бокс-Мокс, — на каком языке вы разговариваете?
— Разговаривать с тобой будет шеф. — И врач Супостат ловко защелкнул на руках Бокса-Мокса наручники, тем более, что тот и не сопротивлялся. — Вот так. Садись. Гы-гы-гы, будь как дома! Я всегда поражался твоей наглости, но на сей раз она граничит с безумием. Отчего тебе взбрело в голову показаться мне? Я ведь столько раз перекраивал твою подлую физиономию, что знаю наизусть все ее варианты. А голос? А руки? А бородавка на левом ухе? А принести тебе отпечатки твоих пальцев, ну, например, с правой ноги? Что заставило тебя вернуться к нам вообще и прийти ко мне в частности?
После всего услышанного притворяться не имело никакого смысла, и Фонди-Монди-Дунди-Пэк ответил:
— Сейчас я работаю на самого себя. Решил на старости лет пожить нормальным человеком. Рыбку половить, к примеру, на так называемой утренней и так называемой вечерней зорьках.
— Мозги у тебя в порядке?
— Как никогда.
— Почему же я ничего не понимаю? — удивился врач Супостат. —Тебе много платят? Сколько ты заработал на том, что выдал «Фрукты-овощи»?
— Две рыбалки.
— Ты зря разыгрываешь меня! — рассвирепел врач Супостат. — Дружба дружбой, а шпионская служба шпионской службой! Ты в моих руках, не забывай!
— Я в твоих наручниках, — весело поправил Фонди-Монди-Дунди-Пэк. — А пришел я к тебе потому, что надеюсь договориться. Мне надо выбраться отсюда до того, как выздоровеет Шито-Крыто.
— Меня душит смех! Гы-гы-гы!
— Зря гыгыкаешь. Здесь ты за меня ничего не получишь, тем более, что я сумею тебя подвести. Заявлю, что был с тобой в сговоре, что это ты пустил меня сюда.
— Тебе не поверят! — в ужасе завопил врач Супостат.
— Еще как поверят! Даже разбираться не будут! Сразу к потолку за левую ногу! А я тебе заплачу — из рук в руки — в хорошей валюте сорок тысяч.
— А где я получу деньги? Когда?
— У меня. Как только я выберусь отсюда.
— Эх, Фонди, Фонди! Эх, Монди, Монди! Эх, Дунди, Дунди! Пэк ты Пэк! Разве могу я тебе, понимаешь, тебе поверить? Это же, гы-гы-гы, смешно!
— Сорок тысяч в хорошей валюте. Из рук в руки. Ты ничем не рискуешь. Я имел дело только с Лахитом и генералом. Меня здесь никто не знает. Я нигде не числюсь.
— Ох, боюсь! Ух, боюсь! Эх, боюсь!
Но Фонди-Монди-Дунди-Пэк прекрасно знал шпионскую натуру вообще и врача Супостата в частности и спокойно смотрел, как страдает его бывший приятель; потом сказал:
— Ты ведь боишься только того, что не получишь деньги. А ты не бойся. Сними-ка с меня наручники и дай мне закурить. Спасибо. Ты стал плохо соображать.
— Измотался. Устал. Все трясутся от страха. И я трясусь. Но твои деньги спасли бы меня. Подал бы я в отставку и смотался бы куда-нибудь подальше.
— Соображай быстрее! — уже нервно сказал Фонди-Монди-Дунди-Пэк. — Генерал может выздороветь в любой момент, и тогда плакали твои сорок тысяч в хорошей валюте. Ни тебе, ни мне тогда не выйти отсюда живьем. Соображай!
— У меня никуда негодные нервы, — чуть не плача, пожаловался врач Супостат. — У меня голова работает с перебоями!
— Можешь узнать пароль на выход отсюда?
— Это трудно. Его часто меняют. А мы сами выходим по пропускам. Сорок тысяч в хорошей валюте! Сорок тысяч в хорошей валюте! Я буду думать! Я обязательно что-нибудь приду…
— Всем, всем, всем! — загремел из радиоприемника голос генерала Шито-Крыто. — Всем оставаться на своих местах! Под страхом смертной казни через подвешивание к потолку за левую ногу не шевелиться, не двигаться, не разговаривать! Не сводить друг с друга глаз! Среди нас предатель! Сверхспецразведка, приступить к обыску!
Фонди-Монди-Дунди-Пэк спокойно курил, а врач Супостат смотрел на него вытаращенными от ужаса глазами и толстым голосом бормотал:
— Сорок тысяч в хорошей валюте… сорок тысяч в хорошей валюте…