Руди! Я опять в санатории, в Детском Селе. Ночь, полная луна, белый кот с серым хвостом карабкается по дереву. Я пробуду здесь три дня. Fabelhaft! Когда твоя рука исчезла из виду и я пошла по перрону к вокзалу, увидела растерянного Дау, вбежавшего на платформу. Он проспал. Вид у него был отчаянный, будто его проткнули копьем. Ужас. Даже Аббат, который обычно ничего не замечает, был встревожен. Получила твою открытку из Лугано и очень рада, что ты смог встретиться с родителями и они больше на тебя не сердятся. Да? В моем корпусе полно разных людей. Одна женщина из второго класса, вторая из третьего, остальные из бросовых. Мой дорогой, дорогой маленький мальчик, завтра жди от меня философское письмо. Снимаю твои очки и целую глаза.
Дорогой Руди! Не писала тебе уже пять дней и не знаю, с чего начать. Начну с плохого. 17 мая я заглянула в Иностранный отдел. Меня отправили к заместителю начальника, довольно вежливой женщине, которая тут же переправила меня в другой кабинет. Там меня встретила сотрудница, которая принимала наши документы. Она узнала меня и вспомнила тебя. Даже спросила, уехал ли ты. Затем она полезла в картотеку, долго искала нужную карточку, заглянула в шкаф и сказала: «Ой, ваши документы еще здесь. Они даже не ушли в Москву». Я чуть не расплакалась. Два с лишним месяца ожидания коту под хвост! Пожалуйста, приезжай и забери меня… Если ты приедешь в августе, я попробую достать путевки для нас двоих в Теберду. Там нам будет хорошо, подумай об этом. Письмо от тебя пришло позавчера. Авиапочта работает замечательно, жаль, что только в одну сторону. Я была в Еврейском театре с Аббатом и Исаем Бенедиктовичем. Отчим понял половину, а я отдельные слова. Но игра выше всяких похвал, особенно Михоэлс. Fabelhaft! 18-го меня пригласил один знакомый из института. Он уже почти старый, ему 43 года, у него бородка (что бы сказал Дау?!), а его жена, довольно манерная, играет роль enfant terrible. У них коллекция картин современных русских художников – как раз моих любимых. Портреты Зинаиды Серебряковой и несколько ее набросков, две небольшие картины Остроумовой-Лебедевой и неоконченная работа какого-то художника, который изобразил Мейерхольда. Тебе скучно это читать? Скучно? Вчера я свозила Дау в Токсово. Никто больше не захотел к нам присоединиться. Дау много философствовал, развивая свою теорию ситуаций. Я его кое-чему научила – например, как распознать кукушку. Он даже слегка повеселел. Потом мы – Дау, Амбарц, Нина и я – ходили в кино. Сначала показывали хронику. На экране промелькнул Иоффе, и мы начали хлопать. А когда пошло кино – безудержно хохотать. Нас чуть не выставили. Я купила себе пару обуви за 30 рублей!
Руди, не думай, что я все время плачу. Обычно я плачу очень редко. У нас с тобой все произошло слишком быстро. Знаешь, я не думала, что мы поженимся. Я считала тебя слишком рассудочным, чтобы жениться в 23 года. И когда я писала тебе в ожидании 1 марта, не могла и представить, что это произойдет. В какую трудную ситуацию ты попал, ведь тебе было гораздо труднее, чем мне, из-за родителей! Я была совершенно неопытна, меня даже никто еще не целовал. О таких вещах не стоит писать и даже говорить, да? Я бы не хотела, чтобы ты думал, что я свалилась тебе на шею, я не хочу, чтобы ты когда-нибудь сказал, что я связала тебя, что я – тяжелая обуза. Боже, почему сегодня такие мрачные мысли… Уже три ночи, а мне рано на работу. Я доверяю тебе и знаю, что ты любишь меня и скучаешь. Что касается меня, я скучаю по тебе так сильно, что не могу не плакать, и скоро мои слезы зальют эту страницу.
Дорогой, каждый день я воображаю, что прихожу домой и вижу на столе конверт из Иностранного отдела. Увы, это лишь мое воображение. Я записалась в очередь за путевками в Теберду с 10 по 25 августа. Но если ты задержишься, это не страшно. И вообще, еще не известно, дадут ли мне их.
Прошел почти месяц после твоего отъезда. Господи, как мне надоело считать дни. Сначала мы считали дни или даже часы на Кавказе, потом эти шесть месяцев – 180 дней. Потом ты приехал, а две недели спустя мы снова начали считать дни до конца апреля. Теперь ты уехал, а я снова считаю. Боже, эта арифметика сведет меня с ума. Мое предыдущее письмо было глупым. Понял ли ты из него хоть что-нибудь? Было так поздно, и мне так взгрустнулось… Мама и Исай Бенедиктович уехали на три дня в Детское Село. Их поселили в разные комнаты, но зато фантастически хорошо кормят. Вчера им давали клубнику со сливками!
Ты знаешь, когда мы плыли на «Грузии», я была удивлена тем, что все европейские физики хорошо знают друг друга, обмениваются письмами, открытками по праздникам и т. д. Это чувство – одной большой семьи – сразу же заметно, и оно мне ужасно понравилось. С нашими учеными все по-другому, их слишком мало, и они все собраны в двух-трех институтах… Кстати, что ты думаешь о Рокфеллеровской стипендии? Мне кажется, лучше было бы подать заявление поздней весной (мечты, мечты…). К этому времени я к тебе уже точно приеду, но мне бы хотелось сначала спокойно пожить и привыкнуть к новым для меня обстоятельствам, а не начинать с чемоданов, поездов, морской болезни и отелей. Мне бы хотелось, чтобы у нас сначала сложился жизненный распорядок, а скитания – позже. Понимаешь? Сейчас у меня занятное состояние, с шоколадом во рту и слезами в горле – смесь соли и радости. Знаешь, сейчас, когда у меня нормальная температура, вспоминаю, как больна я была. И в марте, и в апреле меня лихорадило, я к этому привыкла, но чувствовала себя слабой. Я гораздо более радостная, когда здоровая. Мне нужен не медовый месяц с тобой, а обычная жизнь. Конечно, любовь – это не райский подарок. Это было бы слишком скучно. Чтобы жить вместе, надо освоить специальную науку. Надо «войти друг в друга». Любовь не выносит статической жизни. Она требует новой пищи все время. Если бы мы не поженились 15 марта, наша любовь, наверное, умерла бы. Видишь, я сначала пишу, а потом думаю…
Ленинград, 2 июня 1931 г.
Если ты не выбрит в собственный день рождения из-за меня, я прошу прощения и поздравляю и целую тебя даже небритого и немытого. Я послала тебе подарок 29-го и надеюсь, ты получишь его вовремя. Руди, как бы я хотела запаковать саму себя и отправить тебе по почте! Это было бы прекрасно, да? И тебе не пришлось бы встречать меня – коробку принесли бы тебе домой, тебе осталось бы ее только распаковать и вытащить меня.
Я люблю Бабеля, но ты бы ничего не понял. Я сама не понимаю у него треть слов, а спросить об их значении у кого-нибудь неудобно – можно поставить человека в неловкое положение. Дорогой Руди, я виновата – не купила книги для Фани Московской: встаю рано, когда книжные еще закрыты, а возвращаюсь домой, когда они уже закрыты. Ну никак не получается. 30-го мы ездили в Петергоф навестить наших родителей, у меня не хватило времени купить книги утром. Но завтра я все исправлю. Пожалуйста, извинись перед Фаней Московской – я действительно сейчас очень занята. В Павловске замечательно. Дом и сад прекрасны, но моя лаборатория еще туда не переехала, потому что ремонт еще не закончен. Нужно сделать полки, провести водопровод в комнаты и т. д., то есть переделать бывший жилой дом в настоящую лабораторию. 6-го перевезут некоторые приборы, а 10–12-го и я туда перееду. Как здесь хорошо летом, но ведь мне придется ездить туда и зимой!
Что еще произошло за эти четыре дня? Ландау приезжал навестить меня. Он был кислый, как кислая капуста. Я решила принять специальные меры, чтобы найти ему девушку 1-го класса. Пришли мне как можно скорее фотографию невесты Бретшера[18]: она единственная женщина, которую Ландау отнес к первому классу! Пожалуйста, в четырех экземплярах: я раздам их Аббату, Нине и Амбарцу, пусть они поищут в трамваях, театрах и т. д., потом познакомятся и представят ее Дау. Никакого другого способа пока придумать не могу.
Я уверена, что сейчас я счастлива. Я не могу не смеяться, потому что мои ноги и руки могут двигаться, дыхание глубоко, и я влюблена – очень хорошо! Мы радуемся оттого, что живем (я имею в виду и тебя тоже). Что касается Дау, у него нет радости: он все анализирует, каждый шаг, который он делает, каждый кусочек пищи, который он проглатывает. Может быть, он изменится когда-нибудь, но будет уже слишком поздно, потому что к тому времени его зубы притупятся. Ведь в сорок нельзя быть таким же радостным, как в двадцать пять. Аббат тоже слишком рационален, но он моложе, время от времени забывает анализировать и живет для того, чтобы получать от жизни удовольствие. Придет время, и ты станешь профессором в сорок пять – тогда ты вспомнишь теплые ночи и тихие улицы Цюрихберга[19] и как сильно ты хотел меня видеть; тогда ты скажешь: «Я совсем и не знал, что это и было счастье!» А может быть, ты уже знаешь?
Я по тебе так скучаю, что начала толстеть. Моя любовь к тебе делается сильнее, я так мечтаю сказать тебе утром: «Доброе утро, любимый».
До свидания, дорогой.
Mein Kleiner Rudi![20] Сегодня отправлюсь в поликлинику за медицинской справкой, необходимой для путевок в Теберду. Я читаю Schnitzler[21] по-немецки. Эрик ездил в Москву, и я попросила его позвонить в Центральный исполнительный комитет. Они ничего не знают и предлагают еще раз написать в Иностранный отдел ЦИК. Будет лучше, если ты им сам напишешь. Хорошо? Иоффе спрашивает, куда тебе выслать визу, когда она придет. Дау и Аббат целыми днями занимаются твоей визой.
Руди, похоже, путевок в Теберду я не получу. Не расстраивайся. Если ты приедешь 10 августа, мы можем сами поехать туда на несколько дней, потом спуститься в Сухуми, искупаться в море и поесть персиков. Не забудь привезти мне брюки и нам обоим резиновые подушки. Я сейчас в лаборатории, пытаюсь установить зависимость показателей ионизации разных образцов материала, из которого они сделаны. Вчера мы ходили играть в теннис. Дау сказал, что я неплохо играю, думаю, он мне льстил. Потом мы пошли к Амбарцу выпить вина и поесть мороженого. Но он совершенно забыл о своем приглашении, представляешь?