Комитет работал очень эффективно, практически без затрат. У них были лишь две штатные единицы – генеральный секретарь, лондонский историк Уолтер Адамс, и его ассистент, Эстер Симпсон. Она совмещала в одном лице должности секретаря, бухгалтера, ассистента по связям с университетами, по организации встреч и проводов, по решению любых других проблем, включая бытовые. Эстер была заботливой матерью для сотен семей, которых она опекала. Через много лет мы с ней близко познакомились. Как-то в разговоре Эстер упомянула, что до начала войны через нее прошло около девятисот семей, по сути дела спасенных от Гитлера. Не всем удалось найти место в Англии. Около пятидесяти научных работников из Германии Эстер пристроила в университете Стамбула, некоторые отправились в Южную Америку или Индию.
Именно к ней и обратился Брэгг. В результате Руди получил двухлетний грант для работы в университете Манчестера. В тот же день мы поехали в Манчестер, чтобы подыскать жилье. С моим животом я не могла ходить долго, и мы решили заночевать. Но оказалось не все так просто. Нас подвело наше незнание тонкостей английского языка.
Руди взял телефонную книгу и выписал несколько адресов неподалеку из раздела «Отели». Куда бы он ни звонил, на другом конце провода ему отвечали крайним изумлением и не могли понять, чего же он хочет. Кто бы мог подумать, что «отель» в книге означает вовсе не гостиницу, а пивную (паб), а отели в европейском смысле слова идут под рубрикой «Жилье и частные пансионы»!
Стоит ли говорить, что при наших доходах мы не могли рассчитывать на приличный дом в хорошем районе… Нашли подходящий в шести милях от университета. Руди рассчитывал ездить на велосипеде. Дом был построен недавно по принципу «тяп-ляп». «Ладно, – сказал Руди, – на два года сойдет. Кое-что подправим сами».
Вскоре я оказалась в роддоме, где 20 августа родилась Габи. На какое-то время пришлось отключиться от внешнего мира. Всё, кроме Габи, вдруг стало казаться бесконечно далеким.
Бете писал из Манчестера, что ему там одиноко, что он не может есть английскую пищу, а поскольку сам готовить не умеет, голодает и худеет. Я послала ему открытку, в которой пообещала, что, когда мы приедем в Манчестер, он поселится с нами («ведь правда, Ганс?») и я буду готовить замечательные русские ужины, и даже суп раз в три дня.
Пока я занималась Габи, Руди купил мебель для нашего будущего дома. Оказалось, что в Кембридже на аукционах можно купить антикварную мебель за копейки. Руди нашел викторианский стол из красного дерева на шестнадцать персон и стулья к нему всего за один фунт и несколько шиллингов. В самом начале октября 1933 года мы всей семьей – теперь уже втроем (втроем! сладкое слово!) – отправились в Манчестер начинать новую жизнь.
Манчестер
В 1933 году Манчестер вряд ли можно было назвать привлекательным городом. Дома, построенные в основном в Викторианскую эпоху, выглядели облезлыми, почерневшими от сажи. Там и тут попадались просто трущобы. В новой части города, где мы поселились, было несколько лучше. Но и тут жилые дома были построены без всякого вкуса. Единственное, что радовало глаз, – новая городская библиотека. К тому же чертовы туманы! Они были такими густыми, что, переходя широкую дорогу, я теряла ориентацию и зачастую, дойдя до середины, шла вдоль дороги, а не поперек. Некоторые даже заканчивали переход на том же тротуаре, с которого начинали, а не на противоположном. Такой туман мог стоять и два дня, и три… Частично он просачивался даже в дом. Из-за этого в доме было холодно. Ну, не только из-за этого. Отопление было из рук вон плохим. Комнаты обогревались каминами, топившимися газом. Возле них было тепло, но стоило отойти на три метра…
Ганс Бете поселился вместе с нами. Это помогло нам с арендной платой. Поскольку денег на машину пока не было, Ганс и Руди купили подержанные велосипеды и на них гоняли в университет – шесть миль туда и шесть обратно. Университет располагался в викторианском здании в довольно бедном районе недалеко от центра. Друзья – мы встретили старых и нашли много новых – своим теплым приемом более чем компенсировали промозглость манчестерской осени и зимы.
Вскоре после нашего переезда Руди пригласили на Сольвеевский конгресс в Брюссель. Это была большая честь. Обычно на эти конгрессы приглашали только великих – уровня Эйнштейна, Бора, Гейзенберга, Шрёдингера, Чедвика. В 1933 году было решено пригласить несколько молодых людей. В список попали Гамов и Руди. Организаторы конгресса располагали большими финансовыми возможностями и обычно оплачивали все расходы не только докладчиков, но и их жен. Руди очень хотел, чтобы я поехала с ним. «Женечка, в конце будет прием у бельгийского короля! Вряд ли мы еще когда-нибудь попадем на такое мероприятие…»
Но что делать с двухмесячной Габи? В общем, я уговорила его ехать одного. Как только Руди уехал, заболел Ганс. Он слег с высокой температурой. Так что мне пришлось приглядывать не только за Габи, но и за Бете. Положение усугублялось тем, что я не знала, заразен ли Ганс, и поэтому следила за тем, чтобы они оставались в разных частях дома. Когда Руди вернулся, я едва стояла на ногах.
«Все, – сказал Руди, – теперь твоя очередь отдыхать, а я остаюсь с Габи». С этими словами он вручил мне билеты на поезд в Уэльс и квитанцию за отель. Хотя я и опасалась, что Руди не справится с Габи, но все же поехала. Два дня, которые я там провела, были просто сказочными. Fabelhaft! Я долго ходила вдоль моря, по вечерам слушала шум прибоя из окна и беседовала с хозяином о русской литературе. Вернулась освеженной и бодрой. С Габи ничего не случилось – Руди прекрасно с ней управился.
Иногда я получала письма от мамы и Нины из Ленинграда. Мама писала о том, как она скучает и как ей хочется взглянуть на внучку. Нинины письма были более деловыми:
Жененок, пошли, пожалуйста, в Баку, 2-я Слободская, 47, кв. 5, Леночке 3 фунта. Это раз, и два, узнай – можно ли в английские медицинские и биологические журналы посылать статьи на немецком языке, с тем чтобы их либо печатали по-немецки, либо переводили за счет редакции или, может быть, за счет гонорара, если английские журналы платят. Эти сведения, я думаю, тебе легко даст Рудин приятель-биолог. Узнай, деточка, поскорей, а то у Максика готов труд по патологии, и он не знает куда его девать, и расстраивается (здесь переводить на английский очень дорого, а он нам очень помог во время Настиной[27] болезни, вот за него и хлопочу).
Мы получили Гаврюшкины карточки[28]. Это прекрасная солидная девушка, мы ею очень довольны, но зачем ты ей сделала нос á la Павел Первый?
Целую всех крепко.
Нина.
P. S. Аббат – очаровательная шляпа. Он мне дал твое письмо, и там действительно нет ничего, кроме легкого подлизывания после продолжительного неписания.
Отец Руди писал из Берлина. Он старался писать только о хорошем, но все равно кое-что о реальной ситуации в Германии проскальзывало. «Твой дядя со всей семьей Вайгертов перебрался в Южную Африку. Они поселились в Кейптауне. Какая решимость!» Или: «Как нам хочется посмотреть на Габи! Увы – согласно новому закону, я могу поменять на фунты только 200 рейхсмарок. Этого не хватит даже на несколько дней. Так что отложим до лучших времен. Наша сноха уже настолько напугана, что утверждает, что она не русская, а украинка. Кое-что рассказали про немецкую Dichterakademie (Литературная академия), и действительно, почти все немецкие писатели – сволочи».
В те времена в английских университетах считалось нормальным, что главные направления были представлены одним профессором (Оксфорд и Кембридж – исключения). Профессором физики в Манчестере был Лоуренс Брэгг, занимавшийся рентгеновской кристаллографией. В 1915 году он и его отец получили Нобелевскую премию «за анализ кристаллической структуры посредством рентгеновского облучения». Когда я с ним познакомилась, ему было слегка за сорок, симпатичный и импозантный мужчина, который напоминал преуспевающего бизнесмена. Брэгг хотел заинтересовать Руди своей темой. Руди пошел на лекцию Брэгга и кратко подытожил свои впечатления: «Блестящий лектор, но мне хочется заниматься чем-то новым. Например, нейтрино».
Нейтрино придумал Паули всего год назад, а имя этой гипотетической частице дал Ферми. По-итальянски нейтрино – «нейтрончик» – звучит ласково, особенно в мягком произношении Ферми. Энрико был под впечатлением от открытия нейтрона Чедвиком в 1932 году.
И действительно, Руди занялся теорией нейтрино. Работал он и с Дираком над теорией позитронов. В 1934 году вышла их статья «Вакуум в дираковской теории положительных электронов». О боже, неужели тогда еще говорили «положительные электроны», а слово «позитроны» не было изобретено? Неужели я такая старая…
Кстати, о Дираке. С первого раза, как только я его встретила, мне сразу стало понятно, что он – гений. По сравнению с ним даже Ландау казался поверхностным. Взгляд Дирака всегда был обращен в себя, даже не в себя, нет, – в какие-то глубины, которые только ему были ведомы. И только они его и интересовали. Впрочем, иногда он вдруг всплывал наружу и произносил нечто неожиданное. Однажды он шел с Руди по Кембриджу. У Руди в кармане плаща лежал почти пустой пузырек с пилюлями от простуды. Пилюли дребезжали, Руди извинился. «Понимаю, – сказал Дирак, – дребезжание достигает максимума, когда пузырек пуст ровно наполовину». Однажды на вечеринке в нашем доме кто-то заметил, что почти у всех физиков Кембриджа в последнее время рождались только девочки, мальчиков было гораздо меньше. Я сказала: «Наверное, что-то такое блуждает в воздухе». «Или в воде», – добавил Дирак после небольшой паузы.
Ядерная физика – тема, определившая научные интересы Руди на годы вперед, – возникла из вопроса, заданного мимоходом лордом Чедвиком. В то время Чедвик облучал рентгеном ядра тяжелой воды. Ядра эти называются дейтерием и состоят из одного протона и одного нейтрона, связанных друг с другом сильным взаимодействием. Чедвик предположил, что жесткое излучение будет разбивать их на составные части. К тому моменту, когда Руди встретил его в Кембридже, Чедвик уже знал, что так и происходит, но Руди ничего не сказал, заметив только на ходу: «Я готов поспорить, что вы не сможете построить теорию фоторасщепления дейтрона…», и скрылся за поворотом коридора.