Это был явный вызов. Руди не только сам окунулся в эту тему, но и заразил Ганса Бете. Кажется, я уже писала о том, что английские поезда ходили очень медленно. Дорога из Кембриджа в Манчестер занимала около четырех часов! К тому моменту, когда Руди и Ганс сошли на платформу в Манчестере, теория была почти готова, оставалось только записать. Руди заразил Бете и нейтрино; в том же году они опубликовали две статьи на эту тему. Помимо научной близости их связывали еще и долгие беседы по вечерам на немецком языке. Других друзей, говорящих по-немецки, в Манчестере у нас не было. Целый год они работали вдвоем как сумасшедшие. К сожалению, летом 1934 года Ганс нас покинул. Вдруг ни с того ни с сего пришла телеграмма из Итаки, из Корнеллского университета. «Ура, меня приглашают в Корнелл ассистентом! Ехать или не ехать? Ведь вся моя семья в Европе… Америка так бесконечно далеко…» Разумеется, он принял приглашение и вскоре отплыл в Новый Свет. В 1936 году Бете написал в письме:
Меня встретили в Итаке очень тепло, и довольно скоро я почувствовал себя как дома. Как приятно сбросить с себя чопорные немецкие привычки и условности! За обеденным столом в колледже мы сидим все вместе – профессора, ассистенты и аспиранты, физики и химики – и каждый беседует с тем, с кем ему интересно. А какие здесь замечательные холмы и долины! Я понял, что мои детские и юношеские годы в Германии были случайностью, я должен был бы родиться здесь, в Америке. Это лето я провел в Германии, навестил родственников и еще отчетливее ощутил, как я счастлив в Америке. Во что бы то ни стало уговорю маму переехать сюда.
В каком-то смысле Нобелевская премия, присужденная Бете в 1967 году, выросла из семян, посеянных в Манчестере. Ганс часто говорил, что 1933/34 академический год был самым плодотворным в его жизни.
Одним прекрасным вечером Руди спросил:
– Женя, а ведь у нас так и не было настоящего медового месяца, правда?
– Руди, у нас уже столько всего было. Почему ты об этом заговорил?
– Меня пригласили с лекциями в Париж, в Институт Анри Пуанкаре. На две недели. Хочу, чтобы ты поехала со мной. Мы пройдем по всем романтическим местам Парижа, где бывают влюбленные парочки. Посмотрим все красоты и увезем их с собой в памяти. Попробуем гастрономические изыски, которые вкушают новобрачные…
– Руди, а как же Габи?
– Мы отдадим ее в ясли на две недели.
– Руди, я так не могу…
– Женечка, прошу тебя, пусть эти две недели будут нашим медовым месяцем.
И я согласилась. Правда, не обошлось без маленькой ложки дегтя. Читать лекции Руди должен был на французском. Каждое утро он уходил на лекцию со страхом, что скажет что-нибудь не то. Французы очень чувствительны к своему языку и не любят, когда иностранцы его искажают. Иногда он путал слова или произносил их неправильно, над ним смеялись. Руди переживал.
Но все время после обеда было наше. Мы блуждали по Латинскому кварталу, набережным Сены с букинистами, копались в их книжных развалах, любовались Лувром и другими дворцами – боже, сколько же их в Париже! – обедали в уютных кафе, катались на кораблике, побывали на Монмартре и на Монпарнасе, целовались в подъездах… А какие там уличные музыканты! Ланжевен пригласил нас в гости к себе домой. Домой! Совершенно неслыханное событие.
На обратном пути Руди завел разговор:
– Мне надо немедленно начинать поиски работы.
– Но ведь твой грант кончается только через полтора года.
– Время летит быстро. И потом, разве ты не видишь, сколько новых беженцев прибывает из Германии каждый месяц… Чем дальше, тем труднее будет найти работу. Я уже на все согласен. В последнем номере Nature напечатано объявление о вакансии в Индийском институте науки в Бангалоре.
Директором этого института был Чандра Раман. Изучая рассеяние света в 1928 году, он открыл до того неизвестный эффект, который теперь носит его имя. Важность открытия – оно подтверждало квантовую природу света – было осознано почти сразу. В 1930 году Раман получил Нобелевскую премию. Кстати, мой близкий родственник, Леонид Исаакович Мандельштам, провел в Москве почти те же измерения, правда на более узком наборе образцов. Никакую премию ему, конечно, не дали. Некоторые говорили, что Нобелевский комитет допустил ошибку. Эх, сколько таких случаев… Я еще напишу о Лиз Мейтнер.
Руди, после некоторого размышления: «Пожалуй, я попрошу рекомендацию у Арнольда Зоммерфельда. Он подружился с Раманом, когда Раман был в Мюнхене! Он пытается помочь всем изгнанникам из Германии вроде меня».
28 января 1934 года
Господину советнику А. Зоммерфельду
Университет Мюнхена
Уважаемый господин советник!
В Журнале Nature от 6 января опубликовано объявление о вакансии в Индийском институте науки в Бангалоре, директором которого является профессор Раман. Я собираюсь подать туда заявление. Для этой цели мне необходимо рекомендательное письмо. Если бы Вы согласились его написать, Ваша рекомендация, безусловно, имела бы особый вес.
Я сейчас в Манчестере, на кафедре Брэгга, работаю вместе с Бете. Мне здесь очень нравится, но, к сожалению, шансы на получение постоянной работы весьма малы.
Зоммерфельд согласился и вскоре послал письмо Раману, копию которого любезно переслал Руди. Вот что написал Зоммерфельд:
Дорогой Раман!
Доктор Пайерлс попросил меня порекомендовать его в Ваш институт. Он – приятный молодой человек, который, несомненно, закончил бы отличную диссертацию под моим руководством, если бы я провел 1928/29 академический год в Мюнхене, а не путешествовал бы по Японии и Соединенным Штатам.
Кстати, раз уж я пишу это письмо, хотелось бы упомянуть доктора X, который тоже послал Вам заявление. У доктора X большие способности, и он весьма бы Вам подошел. Он женат и у него двое детей, в то время как Пайерлс холост.
Руди показал мне эту, с позволения сказать, «рекомендацию». «То есть как это холост? – возмутилась я, – а я, а Габи? Не расстраивайся, Руди, твои работы лучше, чем у этого X…»
В итоге Раман не взял ни Руди, ни X. Он пригласил Макса Борна, но тот вежливо отказался. После трехлетнего пребывания в Кембридже, в 1936 году, Борн получил престижную кафедру естественной философии имени Тейта в университете Эдинбурга. Кого заполучил Раман – мне неизвестно. После того как мы узнали о нем побольше, решили, что нам повезло. Родители Руди очень не советовали ему ехать в Индию, да и мне не хотелось.
Тут пошли слухи, что колледж Тринити в Кембридже учредил специальный грант для беженцев, и Руди – один из кандидатов. Он очень надеялся. Кембридж был его мечтой. Увы – этой мечте не суждено было сбыться, по крайней мере не в этот раз. В Кембридже решили, что им больше нужен математик, чем физик, и взяли Ганса Хайлброна. Мы узнали об этом совершенно случайно, через знакомых, которых мы пригласили на ужин. Я сдержалась с трудом, мне хотелось расплакаться, так мне было жалко Руди.
Однажды весной Руди пришел домой с объявлением в руках о вакансии в Университете Кито, в Эквадоре.
Господи боже мой, да он совсем пал духом.
– Руди, не нужен нам никакой Эквадор! Останемся здесь и будем радоваться каждому дню. Работа подвернется. Ты заслужил ее, и она тебя найдет. Я точно знаю.
И я обняла его…
В конце августа мы все – Руди, Габи и я – отправились в Ленинград. Мама и отчим крутились вокруг своей внучки и не могли наглядеться. Габи только-только исполнился год, она резво ползала по полу и иногда пыталась произнести «баааа…». Разумеется, я была в центре внимания. Мама старалась из квартиры меня не выпускать. Впрочем, Нине иногда удавалось вытащить меня к старым друзьям, например к Аббату, или на какую-нибудь выставку. Навестила я и Якова Ильича Френкеля. «Яков Ильич! Думали ли вы, что именно вам выпадет повернуть мою жизнь столь круто?» – «Не жалеешь?» – «Ну что вы, всегда буду это помнить, спасибо». – «Ты выбрала правильный путь, Женя». Что имел в виду Френкель, мне оставалось только гадать.
Дома я заметила, что Исай иногда прихрамывает. Улучив момент, когда мы были одни, спросила его, в чем дело. Он пытался уйти от ответа, но все же сдался:
– Приступы резкой боли в ногах. Не знаю, что и делать. Впрочем, моей работе не мешает. Только маме ничего не говори.
Через несколько дней после нашего приезда в Ленинграде объявился Ландау. Он был увлечен идеей большого похода по Сванетии.
– Представляете, до прошлого года этот район был вообще закрыт! Совсем недавно его открыли для туристов. Попасть туда можно только по двум тропам и только летом. У них сторожевые башни… Сванетки считаются прехорошенькими, да и нравы их не очень суровы: говорят, для женщины позорно, если она не имела нескольких любовников. Они считают себя христианами, и у них есть церкви, но их христианство – это нечто. Священников выбирают с общего согласия, не знают ни крещения, ни причастия, кое-какие молитвы читают только в дни праздников, и даже во время молитв прихожане не крестятся. Молодцы. Пайерлс, вы будете идиотом, если не пойдете с нами. Мы идем с моим другом, Михаилом Адольфовичем Стыриковичем. Он классный инженер.
Разумеется, Руди загорелся. Они быстро собрались и уехали. Перед отъездом, когда мы все вместе ужинали в нашей квартире, я отвела Стыриковича в сторону.
– Михаил Адольфович, в практическом смысле Дау – ребенок. А Руди слишком наивен. Пожалуйста, возьмите на себя роль капитана и присматривайте за ними.
– Я все понимаю, Евгения Николаевна. Не беспокойтесь, вернемся в целости и сохранности.
Моховая 26, Ленинград
Евгении Пайерлс
10 сентября 1934 г.
Женечка, дорогая!
Здесь потрясающе красиво. В деревнях возле каждого дома высоченная башня. Когда к ним приближались враги, они забирались на самый верх, поднимали лестницы и ждали, пока опасность минует. Европейская культура их совершенно не затронула. С самого начала у нас была лошадь, на которую мы нагрузили рюкзаки, и местный мальчик, присматривающий за ней. На перевале мы наткнулись на совершенно пустую церквушку. Говорят, что христианство сюда занесли крестоносцы. Хотя мне это кажется сомнительным. В деревнях мы ночуем в почтовых отделениях. Все они построены недавно и совершенно не сочетаются ни с ландшафтом, ни с местными традициями. В одной из деревень почтальон, который должен был впустить нас, куда-то отлучился. В ожидании мы решили приготовить ужин. Пока Дау и Стырикович собирали хворост для костра, я спустился к реке за водой. Когда карабкался вверх с котелком, полным воды, наверху увидел двух людей с ружьями. Они что-то кричали мне на своем языке, направив ружья в мою сторону. Я постарался объясниться с ними, но они не понимали по-русски. Мне стало неуютно. Но тут слово «турист» дошло до них. Один из них кивнул мне головой, и они удалились.