Почти во всех английских университетах теоретическая физика не считалась отдельной наукой. Теоретической физикой занимались лишь энтузиасты на факультетах прикладной математики, но, по сути дела, это была математическая физика, лишь косвенно связанная с экспериментами по квантовым явлениям, которые, собственно, и определили лицо тогдашней «новой» физики. Теоретическая физика, связанная с экспериментом, – это была мечта Руди. Разумеется, он согласился.
Марк предложил Руди поехать с ним в Бирмингем, чтобы попробовать убедить руководство университета в необходимости такой кафедры. Я пришла в ужас, поскольку у Руди не было ни одного приличного костюма. Он как раз слег с простудой и не мог пойти в магазин. Я пошла сама. Прикинула размер на глазок. К счастью, мой глаз оказался верным, костюм сидел на нем как влитой. Не знаю, респектабельность ли Руди или что-то другое повлияло на решение – оно оказалось положительным.
Конкурс был объявлен в газете, помимо Руди было еще два кандидата, и в объявленный день всех пригласили на интервью. Господи, как я волновалась! Он был последним по списку (в алфавитном порядке). Когда Руди вернулся домой, я обняла его.
– Женечка, не все в интервью прошло гладко… – И после паузы: – Но они выбрали меня!
Я закричала «ура», прибежала Габи, я подхватила ее на руки, и мы стали танцевать.
Итак, мой муж стал профессором, одним из самых молодых в Англии, ему только что исполнилось тридцать. Профессору университета Бирмингема полагалась неслыханная для нас зарплата, вдвое превышавшая кембриджскую. На радостях на следующий день мы отправились покупать автомобиль. Пусть подержанный, но наш. Мы купили его за 25 фунтов.
Руди выучился водить первым, а потом стал учить меня. Говорят, что самая серьезная проверка брачных уз происходит во время процесса обучения вождению (если муж учит жену или наоборот). Так вот, эту проверку мы прошли блестяще.
Потом мы поехали в Бирмингем вдвоем, чтобы присмотреть жилье. Подходящий для нас дом нашелся в хорошем районе и недалеко от университета. Мы сняли его сразу на пять лет. До начала учебного года оставалось еще два месяца. В планах у нас было немного отдохнуть у моря, а потом съездить в Ленинград и Москву. Родители находились в ссылке в Уфе, нас бы туда не пустили, но Нина в это время жила в Ленинграде. Как я по ней соскучилась… Весной Руди получил приглашение на конференцию по ядерной физике в Москве, и ему обещали оформить визы.
Однажды вечером Руди пришел мрачный и показал мне записку. Она была без даты и без подписи и гласила:
«До меня дошли слухи, что Евгения Николаевна собирается с Вами на конференцию в Москву. Пожалуйста, не надо этого делать – ее приезд навредит ее родственникам и друзьям, да и ей самой небезопасен».
Руди не сказал, как эта записка попала к нему и кто ее написал. Мне показалось, что я узнаю почерк Якова Ильича Френкеля, но не была в этом уверена. На несколько минут в комнате повисла тягучая тишина.
– Женя, тебе лучше не ехать. А я решил, что поеду, несмотря ни на что.
Мы с Руди обсудили, что с ним может случиться. И решили рискнуть. Руди отправился в Копенгаген, где провел неделю с Бором, затем на пароме в Стокгольм, оттуда в Хельсинки и на поезде в Ленинград. Мы специально выбрали путь через Ленинград, надеясь, что Нина сможет прийти на вокзал. Действительно, Руди с ней встретился на платформе, и Нина успела немного рассказать ему о себе и родителях. Все новости были неутешительны.
Когда Руди вернулся в Кембридж, он рассказал мне об увиденном.
– Хорошо, что ты не поехала, Женя. Атмосфера в Москве тяжелая. Людей забирают по ночам без видимых причин. Ходят слухи, что берут по алфавиту. Ландау перебрался из Харькова в Москву. Когда мы с ним остались вдвоем в парке, он, оглянувшись по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, сказал, что очень обеспокоен происходящим. Участники конференции были в напряжении и вне стен конференц-зала с нами не общались. Вообще. Впрочем, доклады прошли по расписанию, хотя такого возбуждения, как раньше, новости физики не вызывали.
Через несколько дней мы загрузили машину и отправились в Бирмингем. Дети остались с Оливией еще на несколько дней в Кембридже. По дороге наша старушка сломалась. Поэтому въезд в Бирмингем вовсе не выглядел триумфальным.
Бирмингем. Два года до войны
Руди целыми днями пропадал в университете. Отделение теоретической физики – тогда ее по традиции называли в Англии прикладной математикой – надо было создавать с нуля. Факультет математики разделили на две части, и Руди стал одним из деканов. Второй декан, Джордж Уотсон, заведовал чистой математикой с незапамятных времен. Он был известен написанным в соавторстве с Уитеккером «Курсом современного анализа», по которому читал лекции. Впервые курс издали в 1902 году, потом он много раз переиздавался. Главным достижением Уотсона была монография по функциям Бесселя. Естественно, что делиться властью с «неоперившимся юнцом», каковым он, несомненно, считал Руди, Уотсону не хотелось. Так что от Руди требовались такт и деликатность, чтобы не расколоть факультет. Задача эта была непростой, но Руди с ней справился.
Среди своих, на факультете, Уотсон был известен нескончаемыми чудачествами. Например, он не пользовался авторучкой, утверждая, что чернила из нее непременно протекут в карман пиджака. У него на столе стоял старый чернильный набор – чернильница и ручка с пером, которое он менял довольно часто. На заседаниях, если ему нужно было что-то записать, он доставал из кармана графитовый карандаш. Уотсон не водил машину и вообще старался машин избегать. Однажды Руди предложил подвезти его домой. Уотсон долго колебался, но потом все-таки согласился. Рассказав мне об этом за ужином, Руди добавил: «Кажется, наши отношения переходят в дружескую фазу». Поезд – единственное средство передвижения, которое признавал Уотсон. К тому же он не пользовался телефоном. Поэтому Руди не мог обсуждать с ним срочные вопросы. У них был один огромный кабинет на двоих. Через несколько месяцев Уотсон все же разрешил установить в нем телефон при условии, что он, Уотсон, никогда не будет брать трубку. На чистой математике студентов было мало, и, как правило, они были слабыми. Руди считал своей первоочередной задачей набрать группу сильных студентов. Марк Олифант, декан физфака, помогал ему как мог. Разумеется, я познакомилась с Олифантом поближе. Он оказался очень теплым человеком, с громким голосом и замечательной улыбкой. Жажда жизни и веселый смех выплескивались из него. По вечерам, освободившись от деканских дел, Олифант запирался у себя в лаборатории и колдовал над установками. «Это самые счастливые часы моей жизни», – не раз слышала я от него.
Руди очень повезло, что Олифант построил в своей лаборатории циклотрон для экспериментов по ядерной физике. К этому времени Руди был уже полностью погружен в ядерную тематику. Он работал вместе с Нильсом Бором и Георгом Плачеком. Поэтому ему приходилось довольно часто ездить к ним в Копенгаген, оставляя меня с детьми в Бирмингеме. Мне помогала Аннелиза, новая няня. Увы, наша любимица Оливия решила сменить род занятий и покинула нас. Мы нашли девушку, беженку из Германии, которая на несколько лет стала членом семьи. Точнее сказать, она сама нашла нас. Аннелиза была умной, энергичной и любила детей. У нее была заветная мечта – выйти замуж.
Иногда к нам приезжал Плачек. Как-то он задержался на целую неделю. Каждый вечер научные обсуждения продолжались у нас дома допоздна, потом Плачек на такси мчался на вокзал, чтобы успеть на последний поезд, а убедившись, что все-таки опоздал, возвращался обратно. Это было весьма в его духе.
У нас появились новые друзья – чета Джонсонов. Мартин Джонсон читал лекции по астрономии и астрофизике. Однажды мы пригласили его с миссис Джонсон к нам на вечеринку. Через несколько дней он подошел к Руди и, смущаясь, сказал:
– Я знаю, что лектору не положено приглашать к себе профессора, но ваше гостеприимство настолько тронуло миссис Джонсон, что мы, забыв о приличиях, решили рискнуть пригласить вас и миссис Пайерлс к нам домой в воскресенье…
Разумеется, мы пошли. Руди был единственным профессором на этой вечеринке. Потом они часто бывали у нас дома, а мы у них.
Много лет спустя, уже после войны, я случайно узнала, что мой громкий голос и полное пренебрежение к английским условностям настолько возбуждающе действовали на застенчивую миссис Джонсон, что на следующий день после каждого нашего визита ей приходилось отдыхать – она не могла ничем заниматься.
В 1938-м Габи исполнилось пять лет, и пришло время отдать ее в школу. Посетив несколько близлежащих школ, я решила, что лучше всего ей будет в расположенной прямо напротив нашего дома англиканской школе для девочек. Школа эта была частной, академическая программа в ней – лучше и интенсивнее, чем во всех других. Руди, обеспокоенный возможностью религиозного влияния, побеседовал с директором, который заверил его, что большинство религиозных предметов – по выбору, а те, что обязательны, преподаются в мягкой современной форме.
В первой половине дня, пока Габи была в школе, Рони слонялся без дела и не мог найти себе места. Он скучал по сестре и завидовал тому, что она уже учится. Часто подходил к окну и смотрел на здание школы, надеясь хоть одним глазком увидеть Габи. Самой большой его мечтой было подсмотреть, чем дети из ее класса занимаются на переменах.
При школе был детский сад, но туда брали детей с четырех лет, а Рони было три с половиной. И все же я уговорила директора принять его. Теперь они уходили из дома вместе с Габи, взявшись за руки, чем Рони очень гордился. В первый день, опасаясь, что Рони растеряется, воспитательница принесла ему несколько детских игрушек. «Мисс Дори, – сказал он обиженно, – я пришел сюда работать, а не в игрушки играть!»
Бирмингем, в общем-то, провинциальный город. До 1938 года иммигранты из континентальной Европы, порабощенной Гитлером, были малозаметны. Большинство из них оседали в Лондоне и его окрестностях. Теперь ручеек превратился в настоящую реку. Если раньше выехать из Германии или Австрии было относительно несложно – в первые годы после прихода к власти нацисты даже поощряли эмиграцию евреев и политических оппонентов, – то теперь дверь практически захлопнулась. Счастливчикам, которым удалось получить выездную визу из Германии и въездную в Англию, не разрешали вывезти ни пфеннига. Люди всегда крепки задним умом. Три-четыре года назад лишь немногие предвидели масштаб и характер изменений в Германии, массовые аресты и лагеря. Эти немногие покинули континентальную Европу как только смогли. Остальные – те, кто ждали до последнего, – оказались в тяжелейшем положении. В 1938-м исход интеллигенции из Германии и Австрии стал массовым и паническим. В попытке найти работу беженцы разъезжались по всей стране, но работы уже нигде не было.