[35], Руди добавил еще один абзац:
«Предположим, что в мае 1945 года президент Трумэн отдал бы приказ о прекращении всех работ в Лос-Аламосе и ликвидации Лаборатории. Не следует забывать, что работа над атомным проектом в Советском Союзе в 1945 году была в разгаре. Сталин ни при каких условиях не остановил бы проект – он был одержим манией мирового господства. Через несколько лет, имея ядерную монополию, он не колебался бы ни минуты, чтобы начать ядерный шантаж или даже ядерную войну, в которой у него не было бы соперников».
Беда
2 февраля 1950 года. Этот день врезался в мою память. С тех пор прошло уже много лет, но я не могу сказать, что травма, полученная мною тогда, зажила. Помню промозглый сырой день, улицы Бирмингема, покрытые густым туманом. Рони и Габи вбегают в дверь и, перебивая друг друга и пытаясь что-то объяснить, с порога кричат: «Мама, это правда?»
Прошло несколько минут, прежде чем мне удалось понять, чем они так взволнованы. Возвращаясь из школы домой, они прочли на газетных стендах кричащие заголовки: «Клаус Фукс – русский шпион», «Атомный шпион арестован».
Я постаралась успокоить детей: «Конечно нет. Рони, Габи, как вы могли этому поверить?»
Совсем недавно мы всей семьей катались на лыжах в Альпах. Рони закапризничал на склоне и отстал. Мы остановились. Клаус повернул назад. Я наблюдала, как он склонился над Рони и что-то ему сказал. Слов было не слышно, но я видела, как мягко протекала беседа. Клаус взял Рони за руку, и они направились к нам. У меня перед глазами прошли недавние вечеринки, на которых Клаус был желанным гостем. Он тихо сидел на всех вечеринках и говорил только в тех случаях, когда его спрашивали о чем-то. Очень редко упоминал Харуэлл, где он возглавлял теоретический отдел. Он всегда казался мне большим энтузиастом Харуэлла. Я могла бы простить ему все что угодно, но не предательство.
Руди пришел с работы раньше обычного. Всегда сдержанный, он и сейчас старался не выдать своего настроения. Но я все поняла. Руди сказал, что с утра позвонил какой-то журналист, сообщил об аресте Клауса Фукса и попросил у него развернутых комментариев. «У меня нет комментариев», – и Руди положил трубку. Но звонки продолжались не переставая.
– Женя, я сейчас перекушу и на вокзал. Поеду в Лондон. Попробую узнать из первых рук, что происходит.
Руди вернулся на следующий день. Он был мрачен. Мы сели за стол.
– Что тебе сказать, Женя… Меня принял начальник политического отдела Скотленд-Ярда майор Берт. Он подтвердил, что Клаус арестован за шпионаж в пользу Советского Союза и что он во всем признался. Берт сказал, что я могу навестить его в тюрьме сегодня же. «У меня к вам одна просьба, профессор Пайерлс, если будете говорить с мистером Фуксом, попробуйте уговорить его назвать имена его сообщников. Нам он отказал». Еще Берт спросил, не заметили ли мы в нашем общении экстремистско-левых взглядов со стороны Фукса. «Он что, истовый коммунист?» Я ответил, что Клаус был одним из нас, и его взгляды такие же, как у нас. Ничего другого мы от него не слышали.
Честно говоря, я Берту не поверил. Или, скажем так, поверил не полностью. От него я сразу же отправился в тюрьму на свидание с Клаусом. Если бы ты знала, Женечка, как я надеялся, что Клаус скажет мне, что вся эта история – чистое недоразумение! На мое приветствие он не ответил. Клаус поднял на меня глаза и произнес без всякого выражения, как будто бы заранее заученную фразу: «Я работал на ГРУ и НКВД восемь лет. У меня фотографическая память, все, что я знал об атомном проекте, я передал в Москву. Я работал не за деньги. Я не стремлюсь облегчить свою участь. Мне нечего больше добавить». Он отвернулся, я вышел из камеры. Всё.
Слезы капали у меня из глаз. Мне хотелось закричать, но наверху спали дети. Придя в себя, взяла бумагу, ручку и принялась за письмо.
Дорогой Клаус!
Руди только что вернулся из Лондона. Я пишу тебе, сидя в нашей гостиной напротив камина, где так часто мы говорили обо всем на свете. Это письмо писать трудно и, наверное, даже труднее читать его, но вы знаете меня достаточно хорошо, чтобы не ожидать от меня уклончивых слов.
Я воспринимаю то, что случилось, с большей легкостью, чем кто-либо другой, потому что мое детство и юность в России научили меня не доверять никому и быть готовой к тому, что любой и каждый мог оказаться агентом НКВД. Двадцать лет свободы в Англии несколько смягчили меня, и я научилась любить и доверять людям, по крайней мере некоторым. Но инстинкты, заложенные в детстве и юности, глубже, и после первого получаса я чувствую, что могу с собой справиться.
Я конечно же доверяла вам. Более того, я считала вас самым порядочным человеком из всех, кого знала. Даже сейчас… Именно по этой причине я и пишу вам.
Кажется, вы сейчас изменили свои взгляды и хотели бы, чтобы лучшее в нашей цивилизации сохранилось. Лучшее – это доверие к людям, дружба, та свобода и свежий воздух, которые все еще существуют кое-где в нашем мире и делают жизнь достойной того, чтобы жить и воспитывать детей. Ваши действия поставили под угрозу именно это, причем в двух аспектах. Одно следствие – именно такое, как вы и планировали, и сейчас с этим уже ничего нельзя сделать. Но можно и нужно что-то сделать с другим следствием.
Понимаете ли вы, каковы будут последствия вашего суда для всех коллег здесь и в Америке? Особенно в Америке, где многие из них уже испытывают трудности. Понимаете ли вы, что их теперь будут подозревать, и не только начальственные эшелоны, но и их же друзья, потому что, если смогли вы, почему не они?
Делая свое дело, вам совсем не обязательно было устанавливать такие теплые человеческие отношения с ними, играть с их детьми, танцевать, выпивать и вести задушевные беседы. Вы такой тихий человек, что вполне могли бы держаться отстраненно. Но вы наслаждались лучшим, что может дать тот мир, который вы пытались уничтожить. Это нечестно.
В некотором смысле я рада, что вы провалились. Что вы сделали с друзьями, коллегами, Клаус? Их вера в порядочность и гуманность потрясена, на многие годы в будущем они останутся под подозрением. Возможно, вы не думали об этом раньше, но сейчас вы обязаны об этом подумать.
Вы обязаны сказать, с кем вы взаимодействовали и кто были ваши связные. Это ужасно трудно, пожалуй, самое трудное, что вы должны сделать сейчас. Но вы пошли этой дорогой. Не останавливайтесь посередине. Вы не мягкотелый, и для вас не будет легкого выхода. Вы математик, эта задача не имеет точного решения. Постарайтесь найти лучшее приближение.
Руди сказал мне, что вы не хотите создать впечатление, что стараетесь облегчить свою участь. Клаус, не будьте ребенком! Это кодекс чести для школьников пятого класса. Впечатления не играют роли, и вы лично тоже. Проблема, которую вы создали, слишком глубока для этого. И вы знаете это, потому что если бы не знали, то прибегли бы к единственному простому выходу из положения для вас: закончили бы свою жизнь. Спасибо за то, что вы этого не сделали. Вы не можете оставить всю эту ужасную грязь, чтобы ее разбирали другие люди. Ведь это вы ее сотворили. Это ваше дело, Клаус. А вы никогда не уклонялись.
О Клаус, мои слезы смывают чернила. Я вас так любила и так хотела, чтобы вы были счастливы, а теперь этого никогда не будет.
Я все же думаю, что вы честный человек. Вы делали то, что считали правильным, какова бы ни была цена. Поступите правильно. Постарайтесь спасти как можно больше из этого порядочного, теплого и толерантного братства – свободного сообщества ученых со всего мира – сообщества, которое дало вам так много в последние десять лет.
Это письмо превратилось в лужицу из чернил. Я попросила Руди скопировать его. Может быть, вы хотите, чтобы я вас навестила? Вы сейчас переживаете самое трудное время, какое только может выпасть на долю мужчины, вы сожгли своего бога.
Да поможет вам Бог…
Женя
3 февраля 1950 г., Бирмингем.
Клаус ответил через три дня. Вот его письмо. Оно написано на бумаге из тюремного блокнота четким, почти детским почерком.
6 февраля 1950 г.
Дорогая Женя!
Я был рад, что Руди навестил меня в субботу 3 февраля, хотя не мог сделать ничего, что его бы приободрило. Наоборот, навесил это на вас.
Будете ли возражать, если я напишу вам о другом? Когда-нибудь я постараюсь и расскажу вам, что происходило у меня в мозгу. Но вы должны быть терпеливой. Пока сидел и размышлял, что писать дальше, пришло ваше письмо. Я говорил себе почти все из того, что вы написали. Но хорошо, что вы сказали снова. Я знаю, что я сделал друзьям и коллегам. Поэтому я и здесь. Вы спрашиваете: «Возможно, вы не думали об этом в то время?»
Женя, я не думал. Сейчас, когда я смотрю правде в лицо, мысль о моем бездумном поступке приводит меня в ужас. Вы не представляете, что я сделал со своим сознанием. Мне казалось, что я знал, что делал. Но простейшая мысль о последствиях для моих друзей, очевидная любому порядочному человеку, – эта мысль не пришла мне в голову.
Я использовал своего бога, чтобы заставить себя втянуться в это, а потом настал момент, когда все обрушилось на меня.
Контролируемая шизофрения – вот наиболее точное определение моего состояния, но я не смог контролировать свой контроль, наоборот, он меня контролировал.
Я знаю, что моя задача – разобраться с последствиями того, что сам сотворил. Боюсь, что поначалу я решил спрятаться от этой задачи. Но это лишь усугубило ситуацию.
Сначала следователи, ведущие мое дело, не знали подробностей. Я мог бы обмануть их, если бы признал какую-нибудь «мелочёвку» и умолчал об остальном. Тогда я мог бы уйти из Харуэлла и пойти преподавать в университет, свободный от всего – свободный от друзей, без веры, которая позволила бы мне начать новую жизнь. Я мог бы даже остаться в Харуэлле.
Что касается «закончить жизнь», то до ареста я напортачил, а после ареста мне не оставили такой возможности. Впрочем… в брюках у меня была спрятана английская булавка, но я ею не воспользовался.