До свидания, моя дорогая,
Цюрих, 9 октября 1930 г.
Моя дорогая девочка!
Если бы ты знала, как обрадовало меня твое письмо. Я знал, что получу его сегодня, потому что вчера опустил в почтовый ящик свое письмо тебе. Я так часто разговариваю с тобой в своем воображении, что уже не знаю, что я действительно написал на бумаге, а что осталось у меня в голове.
Я спросил тебя, что бы ты делала, если бы могла делать что хочется, не из праздного любопытства. Я часто задаю себе этот же вопрос. Что бы ты делала, если бы приехала ко мне в Цюрих. Причем я прокручиваю в голове два варианта: первый – у меня достаточно денег на нас двоих; второй – по-прежнему недостаточно, как сейчас. Но пока я не вижу никакого решения ни для первого, ни для второго варианта.
Я согласен, что лучше не знать своего будущего, но в жизни иногда приходится планировать и принимать решения на годы вперед. Например, я пообещал Паули, что сообщу ему за год до того, как соберусь покинуть Цюрих. Поскольку Симону нужен год или больше, чтобы найти для меня место в его институте, я должен написать ему прямо сейчас, что не хочу приезжать в Берлин следующей зимой, если этого можно избежать.
Кажется, наши представления о морали и «приключениях» близки, но что ты имеешь в виду под профанацией? Разве если два человека хотят интимной близости на несколько дней и честны друг с другом – разве это профанация?
Ты что, серьезно думаешь, что рассказ Мопассана применим к нам? Думаю, нет. Конечно, то, что мы из разных миров, важно. Важно, чтобы мы были совместимы друг с другом в чувствах, характерах, мнениях и так далее, но ведь это так?
Я сожалею, что не могу говорить с тобой по-русски. У тебя такой необычный стиль вести разговор, что я это сразу заметил, даже практически не понимая твоих слов. На самом деле я немного беспокоюсь. Если бы ты смогла когда-нибудь приехать в Германию, с кем бы ты разговаривала? Не знаю, можно ли выучить иностранный язык так, чтобы говорить на нем, как ты по-русски.
К марту я надеюсь подучить русский в такой степени, что буду понимать 1/3 слов, и, возможно, уже тогда можно будет проверить сценарий Мопассана. Но ведь его не будет, не так ли?
Думаю, через год я буду знать русский достаточно, чтобы понимать даже поэзию. Но у меня нет чувства стиха. Я люблю стихи, но не в такой мере, чтобы не мог жить без них. Ты понимаешь?
Я вкладываю в конверт фотографию для Нины Николаевны. Скажи ей, что Паули многогранный, на моей фотографии показана его лучшая грань.
Спокойной ночи, моя дорогая.
Мы писали друг другу дважды в неделю, иногда чаще. Ответ приходил только через две недели, наши письма пересекались где-то по дороге, вопросы и ответы путались, мое настроение прыгало вверх-вниз. Письма о работе, о любви, о друзьях и о музыке…
Дорогая Женя! Пришли мне твои глаза, чтобы я мог смотреть в них, твои руки, чтобы я мог держать их в моих, губы, чтобы я мог их целовать. Я верну все через полчаса заказным письмом. Нет, лучше не посылай, потому что я их не верну, и как ты тогда будешь жить в Ленинграде?
Дорогой Руди! Моя лаборатория ужасно далеко от дома, сорок минут на трамвае. У меня много времени на чтение, но в трамвае я могу читать только глупые романы. Не могу дождаться марта. А потом? Потом настанет конец света, но до этого еще так долго ждать. Уже исписала, наверное, пузырек чернил, а сколько еще писем карандашом, а прошло только два месяца. Осталось четыре, 120 дней, 24 выходных. Ужасно.
Дорогая Женя! Я снимаю комнату, примерно такую же большую, как у тебя с Ниной. К счастью, это не обычная меблированная комната. Дом построен со вкусом. В хорошую погоду из моего окна видны горы, на них уже лежит снег. Иногда облака окутывают нас, но горы блестят на солнце. По вечерам у меня либо уроки русского языка с Фаней Московской, либо я встречаюсь с кем-нибудь из института. Фаня бежала из России десять лет назад, а сейчас заканчивает университет, будущий юрист. Ужин готовлю себе сам. По средам после коллоквиума традиционный поход в ресторан с Паули и Венцелем и ужин с вином. Сама видишь, ничего интересного.
Руди! Вчера у меня был выходной. Хуже всего ждать тебя по выходным. Я шью себе новое платье. Оно будет длинным. Разумеется, мама с Ниной опоздали на примерку. Еще я только что забрала новое пальто. Старому уже восемь лет, смотреть на него не могу. Подумай только, восемь лет в одном пальто. Когда-нибудь у Нины тоже будет новое. Ночью сильный ветер открыл окно, и, пока мы с Ниной спорили, кому его закрывать, я совершенно продрогла. В одном институте мне предложили переводить на русский статьи из английских журналов. Там хорошо платят, к твоему приезду я скоплю денег на поездку в Новгород, а может, даже и в Москву. Теперь по вечерам я буду занята.
Моя дорогая! Я часто вспоминаю первые дни в Одессе. Ты вовсе не казалась мне «экзотичной». Наоборот, у меня возникло чувство, что я знаю тебя уже давно. Никогда даже не думал сравнивать тебя с другими девушками, которых я знал, но уверен, что таких, как ты, среди них не было. Любопытно, что я вижу в тебе одновременно и еврейские черты (которые мне так знакомы), и типично русские, необычные для меня. Но все это, конечно, внешнее. Когда ты говоришь или смеешься, ты как взрывающийся фейерверк. Ландау в горах на лыжах представляет собой забавное зрелище. Однажды он стоял на холмике и не мог сдвинуться ни вперед, ни назад, потому что иначе, как он объявил, он упадет вниз. Торнер разозлился и обозвал его трусом, но все же помог спуститься маленькими шажками. Бегу на урок с Фаней Московской.
Целую.
Дорогой, почему ты так долго не писал? Я не знала, что и думать. То ли ты упал с горы и разбился, то ли забыл меня и увлекся другой девушкой (это лучший вариант). У нас тоже зима, все улицы покрыты ледяной коркой, так что люди часто падают. На этой неделе я дважды была в театре. Слышал ли ты о ГОСЕТе[14]? Fantastisch! Подумай только, маленькое еврейское местечко перед революцией. Местный полусумасшедший представляет себя королем и идет со своим другом искать Иерусалим. Ему кажется, что он очень далеко, но они ходили все время вокруг родного местечка. Разные приключения. Всё. Но как они играли! Самый трогательный спектакль из всех, что я видела. Слова было разобрать трудно, они говорили на еврейском, и я поняла не более десяти процентов. Но и так все было понятно. Именно сейчас я стала размышлять, насколько глубоки мои еврейские корни. На следующий день мы ходили в Камерный театр Таирова.
В декабре пришло письмо от Руди, почти полностью написанное по-русски. Это было такое счастье! Больше не надо мучиться, искать в словаре незнакомые слова. Ведь писать на русском – это почти то же самое, что и говорить. Медленнее, конечно, но ненамного. Я не могу не говорить. Если молчу хотя бы полдня, мне становится не по себе.
Цюрих, 30 ноября 1930 г.
Моя дорогая Женя!
Сегодня ровно половина. Прошло три месяца и три осталось. Причем в феврале только 28 дней. Как мы встретимся в марте? Как ты будешь выглядеть? Заметь, наконец-то я могу писать тебе «ты» вместо безличного английского «you». Ты тоже можешь теперь писать мне «ты».
Я большой оптимист и думаю, все будет хорошо. В твоих письмах я вижу Женю – ту Женю, которую узнал в Одессе. А какую Женю я увижу в марте? Мне кажется, ты сильно изменилась. Кажется, между нами есть таинственная связь. Может быть, через космические лучи? Тебе лучше знать.
Дау приезжает на следующей неделе. Он ленив – ответил мне только после третьего письма. Прислал открытку с одним словом. Мне нужно знать, какую комнату ему снять. Потом Ландау, Торнер и я поедем в горы в Арозу. На следующей неделе у меня не будет ни одного урока русского. Фаня Московская уезжает в Лондон к другу.
У меня накопилось много всего, о чем нужно поговорить с Дау. Наверное, наш разговор продлится без перерыва двое суток. Очень смешно читать, как ты поехала в университет, забыв надеть юбку.
После этого письма я начала вставлять русские абзацы в свои письма, постепенно сокращая английские. Ура!
Дорогой Руди! У меня во рту очень вкусный – «fabelhaft» – леденец. Поэтому и письмо мое будет сладким. Мне трудно писать, когда хочется говорить, а как мне хочется сейчас поговорить с тобой! Только что заходил Иваненко с женой Оксаной. У каждого человека, сколько-нибудь интересного, много граней. У меня их три. Первая – для всех, эту ты хорошо знаешь. Вторая – для немногих. Думаю, ты ее тоже знаешь. Третью, о которой никто не знает, даже я сама не знаю до конца. Она настолько запутанная, что ты не поймешь, даже если я тебе напишу. Для всех я девчонка, может быть сорванец, но внутри я очень «женщина», понимаешь? Дни проходят быстро. И тянутся бесконечно. Я бегаю вверх-вниз по лестнице в лаборатории, утром у меня украли кошелек со всеми деньгами (ничего особенного, 1 рубль), но мне нужно купить трамвайный билет и отправить тебе письмо, а все коллеги уже разошлись. Где же мне взять 50 копеек и ключ, чтобы запереть лабораторию? Я голодная, но это ничего, если впереди ужин. Особенно я люблю сладости. Помнишь, в Одессе мы ели шоколадные конфеты. Я ела их только до революции, когда была маленькой девочкой. Но помню. В Ленинграде их нет. Привезешь? Да? В выходной мой двоюродный брат сфотографировал меня и Нину. Скоро вышлю снимки. На них я в моем новом длинном платье, чуть ли не до пола.
Моя дорогая Женя! Я пишу в поезде, еду в Тюбинген на небольшую конференцию, где будет Лиз Мейтнер и другие. Я – посланник Паули. Сам он не может поехать, так как в Цюрихе ожидается большой бал итальянских студентов. Он непременно хочет его посетить. Письмо, которое он дал мне, чтобы я прочел его участникам, начинается так: «Уважаемые радиоактивные леди и джентльмены! Для объяснения бета-распада я предлагаю ввести в физику ядра нейтрончики». Мой поезд отправился ночью, а мы (я, Паули и Дау) пили весь вечер в ресторане. Хозяин ресторана – очень колоритный тип. Он напивается каждый вечер и рассказывает неприличные шутки. Дамы не допускаются. В институте все кипит. Если бы ты прошла мимо моего кабинета, услышала бы ужасный шум, потому что в любой час дня у меня два-три человека, яростно обсуждающих все на свете. Это, конечно, из-за Ландау. Сейчас полдень. Именно в это время приносят письма из Ленинграда. Возможно, твое письмо лежит на моем столе в институте, но я смогу прочесть его только послезавтра.