Магазин ненужных вещей
Холодильник у них на кухне сплошь облеплен магнитиками. Сверхбанальная вещь, почти уже дурной тон. Но Влада может долго стоять перед ним, забыв, зачем пошла, и рассматривать их. За каждым грошовым сувениром – столько воспоминаний! Вспоминаются страны, города, воздух, запах цветов, крик ослов, домики, люди, смешные случаи, вкусная еда… И везде – они с Никитой вдвоем. Как же дорога может оказаться сердцу всякая фигня! Как же счастливы они были! И почему они тогда этого не знали? Хотя… это же есть у кого-то, кажется, у Пруста. Что момент существует только тогда, когда его вспоминаешь… как-то так. А то, что впервые переживается, не чувствуется по-настоящему.
Жаль, что впечатлениями так сложно с кем-то поделиться. Как же много набралось у Влады в жизни вещей, про которые некому сказать: «А помнишь?», как же много Влада с Никитой испытали вдвоем за эти годы, сколько всего хранилось в их общей – и только их – памяти! А помнишь поездку на осликах на Родосе, когда я кричала: «Ослик, ты что – осёл?»? А водителя автобуса, который командовал: «Go, go», призывая пассажиров не толпиться у дверей? А как нам греки вызывали такси на Филеримос? А каталонские танцы в Калелье? А как мы ехали из Малаги в Михас через горный перевал по серпантину и шофер на ходу обнимался с какой-то девицей? А как в Лимассоле совершили экскурсию в горы с гидом-водителем Паникосом, семьей сухопарых англичан и толстой египтянкой, которая села напротив них, чтобы, как она сказала, «уравновесить» машину? Как Паникос рвал для нас тимьян? Можно было перечислять бесконечно, но мешали слезы. Грустно, когда становится не с кем разделить воспоминание. Можно только рассказать о нем кому-нибудь, но этот кто-нибудь не сможет увидеть, услышать, почувствовать все так, как это было на самом деле, как бы красочно и подробно Влада не описывала. Он не сможет оказаться внутри. Да и зачем оно ему, это чужое воспоминание? И не щелкнет этот выключатель, когда ты мгновенно оказываешься там: слышишь истошное мяуканье павлинов на горе Филеримос, выбираешь губки в маленькой лавочке на острове Сими или пьешь виски, накрывшись брезентом, на катамаране, идущем в шторм из одного испанского городка в другой.
Влада поняла, что ей обязательно нужно написать об этом, потому что она не может держать все эти воспоминания в себе. Только вот как, как сделать это так, чтобы читатель все это увидел, почувствовал, услышал запах, осязал? А главное – чтобы оно имело для него смысл? Да и где он, этот воображаемый читатель? Пиши не пиши – всё равно ее книжки, и эта рукопись тоже, в конце концов окажутся на помойке.
Забавно, кстати, что текст, набираемый на компьютере, называется рукописью.
В школе, помнится, бывали такие задания – сравнить произведение с черновиком. Можно было проследить ход мысли поэта: как он менял слова, ища самое точное для выражения своих чувств. А еще Владу поразили фотографии черновиков Пушкина, когда она их в первый раз увидела, поразило то, как там все почеркано. И картинки на полях. «Это, – сказала учительница, – он рисовал, когда обдумывал, что написать, и мы теперь можем понять, о ком или о чем он думал, когда сочинял эти строки».
А сейчас черновика уже не существует. Нет зачеркнутых слов и профилей на полях. И физическая радость письма тоже пропала: где взять то чувственное наслаждение от соприкосновения пера с бумагой, какое было раньше? Влада до сих пор помнит, как выбирала в магазине авторучку и чернила к ней (поначалу ей нравились синие, потом фиолетовые, а потом черные). А бумага? Мама – она дружила с завхозом – иногда приносила с работы финскую, белую-белую.
Влада долго не переходила на шариковую ручку, хотя в институте это уже было разрешено. Но потом пришлось, чтобы писать для подруг конспекты лекций под копирку. Да и неудобно как-то было, что у такой взрослой девушки вечно пальцы в чернилах. А теперь? Теперь она стучит по клавишам и, может быть, поэтому ее собственные слова кажутся ей чужими и, перечитывая, она их не узнает. А может быть, просто с возрастом слабеет память.
Скромное обаяние богемы
Мы будем первым поколением, что не оставит от себя следов.
Павел Субботин
Уехать бы куда-нибудь что ли, на какой-нибудь остров, ну хотя бы на год. Возможно, тогда удастся сосредоточиться и что-то сделать. Без телефона, без интернета, без людей… Нет, в принципе, конечно, уезжать не обязательно: я мог бы просто запереться, оборвать провода и не реагировать на раздражители. Но слишком сложно отказаться от мысли, что, может быть, если ты будешь везде мелькать и во всем участвовать: в конкурсах, флешмобах, коллективных выставках, не брезгуя библиотеками и клубами; если станешь своим в тусовке, где иногда появляются известные люди, – тебя заметят, и ты попадёшь в обойму. Потому что без этого, будь ты хоть гений, все равно так и помрёшь в безвестности, и даже посмертная слава тебе не грозит. Вот и участвуешь во всех конкурсах – от международных до местного трамвайного депо, – суешься в каждую бочку.
Ведь что такое сейчас фотография, и кто сейчас не фотограф? Все вокруг снимают, причем разве что не на утюги. Интернет просто трещит от фотографий – плохих, посредственных, хороших, иногда, на мой взгляд, гениальных, но автор какого-нибудь замечательного снимка, как выясняется, – никому не известный имярек, у которого даже ни одной выставки не было и, скорее всего, не будет… А какую-то фигню покупают за миллион долларов. Тупик да и только! Нужно ходить на вернисажи, заводить тысячи «друзей» в Фейсбуке, делать умное лицо на чужих выставках, выпивать на брудершафт с «великими», которые тебя наутро уже не вспомнят… Вот и крутишься, хотя, по большому счету, не веришь в то, что тебе повезет. А работать-то когда? Когда остановиться и подумать о том, что ты делаешь?
Вот, у С. на днях выставка в районной библиотеке. И кто ее там увидит? Бомжи из соседней ночлежки? Бабушки-пенсионерки? Но выставиться задаром – это сейчас удача. И на вернисаж пойти, конечно, придётся. Ну, во-первых, С. – всё-таки фигура заметная. Во-вторых, я не буду ходить – и ко мне потом никто не придет. Ну и знакомства там разные. Хотя, как правило, публика на таких персоналках бывает одна и та же: штук пятнадцать фотографов или себя таковыми считающих, несколько человек, которых все знают, но с которыми никто не знаком (они бывают на всех вернисажах – то ли от любви к искусству, то ли ради фуршета, то ли от беспросветного одиночества), какой-нибудь местный сумасшедший, родственники виновника торжества, ну и парочка записных тусовщиков, мелькающих повсюду: и на художественных выставках, и на поэтических вечерах, и на приватных концертах и квартирниках… Богема, так сказать, вроде этой маленькой поэтессы с большим бантом, у которой случается по несколько мероприятий в день. Как бишь ее зовут? Аглая… Агата Блум.
Интересно, это ее настоящее имя? Я тут из любопытства стихи ее нашел в Интернете. Не понял ничего.
Я иду, звеня браслетами и систрами,
как сестра Сиринги, легкой поступью.
След мой – буквы, зыбкие, как крестики,
вышитые верной Пенелопой.
На ковре из гиацинтов сломанных
я тебе отдамся – звук в мелодии,
томиком Верлена в пальцах, жаждущих
полихроматических слияний.
Впрочем, в современной поэзии я вообще ничего понять не в состоянии: с моей точки зрения, это всё бред. А зачем тогда искал? Да просто любопытно стало. Смешная она и жалкая невыносимо. Фотографируется в претенциозных позах около чужих работ. А спроси, для чего? Почти ни с кем не общается, только ест и фотографируется. Зачем ей наша тусовка? У нее должна быть, по идее, своя, поэтическая. Или там плохо кормят? Вот я и решил проверить.
Оказалось, вроде как действительно… поэтесса. Портретов ее – половина интернета, один диковиннее другого. Она же, вроде, еще и модель. Странно как-то. Худая, как зубочистка, почти плоская, словно вырезанная из картона, с руками и ногами-палочками… что в ней модельного? Набор ломаных линий. Ну, вот одета всегда причудливо – это да: банты, шляпки, алый розан в волосах. Крупными украшениями нагружена так, что вызывает сочувствие: каково ей нести на себе все эти кандалы? Говорят, сама свои туалеты изобретает. Немножко она мне Фуфалу напоминает… нет, нельзя быть таким злым… Скорее, что-то из салонов серебряного века, да. Салонная такая дамочка в стиле модерн. И эти ее позы изгибистые…только плавности не хватает, так что уклон уже, скорее, в кубизм. Интересно, какие модели были у кубистов?
Ладно, вернемся к С. и его выставке. Говорят, там что-то необычное будет. А называется… как же называется-то? Вот беспамятный стал до чего! Мы все теперь такие, а кто помоложе, так те еще хуже. Не помним ни одного номера телефона, ни одного почтового адреса, ни одного дня рождения: на всё есть гаджеты с приложениями. События в жизни реконструируем исключительно по фотографиям в Инстаграмме. Представить себе, что вся эта технически совершенная вселенная, вся эта всемирная паутина однажды рухнет – и мы не вспомним даже имен своих знакомых. Кажется, и у С. проект о чем-то таком. А, вот же, «Амнезия» называется.
Народу пришло относительно много.
Фотографов человек двадцать, да еще несколько художников. Из известных персон удостоили скульптор Андреев со своим другом Бершадским, который хореограф. Естественно, жена С., Елена – замечательный мастер по дереву. Появился даже корреспондент из «Аргументов и фактов». Местная сумасшедшая, взобравшись на табуретку, попыталась прочитать стихи неизвестного английского поэта в своем переводе, но ее быстро нейтрализовали коньяком. Смешной дедок с выпученными глазами и редкой бородкой – из тех, кого все знают, но с кем никто не знаком – в перерывах между бутербродами с икрой и копчеными колбасками поделился своим впечатлением от выставки со всеми и каждым. Как всегда, все фотографировались с автором и на фоне его работ. Но мне удалось-таки ухватить С. за пуговицу и поговорить с ним минут десять о кризисе современного искусства – это его конёк.