Можно считать, что выставка удалась. Если корреспондентша ничего не перепутает, как это у них бывает, может получиться приличное интервью. Народу на вернисаже, конечно, не много, но что поделать – и масштабы зала не те. Зато Елена воспользовалась поводом и пригласила Андреева. Он человек влиятельный, вхожий в следующий круг. А его друг – вообще знаменитость.
Эх, если бы их снять! Портреты знаменитостей – это уже совсем не то, что просто фотографии неизвестно кого. Тут были бы и выставки, и деньги… А какие руки у Андреева – руки скульптора! Сильные, большие, пластичные. Женщинам должны нравиться… Впрочем, он женщинами не интересуется. Но смотрит на всех, словно лепит, словно держит в руках, обладает… А у Бершадского рука тонкая, нервная, беззащитная какая-то, а лицо прямо античное, греческое. И тело, должно быть, тоже хорошо, несмотря на возраст. Жалко, что он сам не танцует. Наверное, Андреев без ума от его физики. Он же в своих скульптурах всегда отталкивается от античного канона… Чтобы его искорежить, конечно, иначе какой постмодернизм… Но видно, что любит-то он классику, хоть и скрывает, потому что это не модно.
Вот бы снять что-нибудь наподобие… ну, там «Скульптор и его модель». Надо попытаться, через Лену. Может быть, Пигмалион и Галатея? Бершадский в образе оживающей скульптуры? Банально, да, но под соусом гомосексуализма пройдет… А может, немного не так: скульптор ваяет прекрасную статую юноши, влюбляется, она оживает под его руками, а потом… Потом он ее уничтожает, потому что ему не нужен живой человек, ему нужно его представление о нем, идеальный образ. Но это уже сюжет с развитием – для балета, а не для фотографии. Могу продать.
Все подходят, хвалят. Ну еще бы: столько коньяку поставил. Мужик в свитере с оленями… как его? А, да…Эрик. Или Эдик? Вот он меня понимает. Искусство изжило себя. Жемчужные зерна теряются в куче навоза, да и не нужны они никому. Я бы сфотографировал этого Эдика в темной комнате, в углу с паутиной. Только тоненький лучик света откуда-то сверху. Никогда он не станет тем, чем хочет. Смотрит высокомерно, держится отчужденно, а на самом-то деле ему тоже нужно одобрение. Всем нужно. Говорил спьяна, что уедет на необитаемый остров искать себя. Искать черную кошку в темной комнате, в которой ее нет. И кричать иногда: «Поймал, поймал!». Никуда он не денется: он такой же суетный, как и мы все. Иначе не болтал бы, а давно уехал. А может, так: пустой угол, да пустой. И его тень на стене. Да, только тень. Выразительная, узнаваемая тень.
А вот и Агата пришла. Кошка голодная. Блуммм! Женщина в лиловом. Как бы я ее снял? Она, кстати, страсть как любит фотографироваться. И даже не понимает, какая она нелепая. Все в ней пародийно… кроме глаз. Взгляд, да. Он не наружу, а внутрь. Внутрь себя. Она никого не видит на самом-то деле. Я бы ее снял в тёмных солнечных очках. Или с глазами, нарисованными на веках… Нет! У нее в глазах или в очках должна отражаться она сама! И непременно снял бы голую, и чтобы все эти ее… дурацкие тряпки… висели на вешалке на стене, а она стояла рядом… с глазами, в которых отражается она сама.
Интересно, что за стихи она пишет? Как-то ни разу руки не дошли. Я в литературе вообще не особо разбираюсь. Хотя вот та рукопись, что я на помойке нашел… Я ее почитал немного даже. Что-то странное в ней: как будто про себя читаешь. Заставила задуматься. Мне даже в какой-то момент показалось, что нас на самом деле нет, будто мы все кому-то снимся или нас какой-то писатель выдумал, не очень талантливый. Даже страшновато стало – не дочитал. Серёге отнес, он в редакции работает, может, ему пригодится.
– Снимаешь?
Это Елена. Я сфотографировал бы ее в кресле. Вернее, она как бы сама и была бы креслом. Старинным, мягким, прочным… Почему я этого до сих пор не сделал? Не знаю… просто только что пришло в голову. Она знает эту мою манеру – смотреть на всех, как будто я фотографирую.
– Да.
Когда я снимаю людей, я их люблю, они мне интересны. Каждая черточка модели кажется по-своему прекрасной. Но в остальное время я их ненавижу. Да, да… и когда портрет оживает, его хочется уничтожить и любить то, неживое изображение, которое на самом деле живее и правильнее. Я некоторое время работал в ателье «Фото на документы». Не получилось: люди не узнавали себя, а я их видел насквозь.
И еще для этой выставки (я уже начал собирать ее мысленно из портретов всех присутствующих – один за одним) я снял бы автопортрет. Отражение в зеркале, разбитом на тысячи кусочков.
– Не злоупотребляй коньяком. Бутербродик хочешь? Я припрятала.
Да, бутербродик – это хорошо. А коньяком я не злоупотребляю. Просто помогает открыть чакры для восприятия искусства. Потому всех и напоил. Ну а себе – для того чтобы хоть на время всех полюбить и быть любезным.
Бершадский остановился у портрета моего внука, где тот сидит, вперившись в айфон. Уже несколько минут стоит. Нравится? Эх, как бы сговорить его на портрет! Но чувствую, что тут не в искусстве дело. Что-то его другое пробило. Какой-то он стал… стал похож на мальчика, совсем подростка. Повернулся к Андрееву, провел рукой по лицу, словно стирая что-то, улыбнулся виновато и пошел к столу. Наверное, вспомнилось что-то из детства. Когда люди вспоминают прошлое, они становятся похожими на себя тогдашних. Интересно, все это видят? Вот мадемуазель Блум сейчас лет семнадцать. Бершадскому – тринадцать-пятнадцать, Эдику… или Эрику – лет сорок… да ему столько и есть, значит, он сейчас здесь. А Елене лет пять… конечно, она ест свою любимую конфетку. И я ее люблю… Елену… всегда.
Я был знаком с одним итальянским художником. Он даже написал мой портрет. Я ставил в Милане небольшой балет на мифологический сюжет, а он делал декорации. Не знаю, почему я об этом вспомнил. Может быть, потому что вот сейчас, на этой выставке по-настоящему почувствовал, что тоже умру? И что от меня тоже ничего не останется, хоть я и стал известным и все такое? Сейчас таких широко известных в узких кругах – как грязи, это мало что дает. Ну, существуют записи балетов, да. Но они тоже только бледное отражение того, что я есть. Разве что вот тот портрет останется. Антонио хотел отдать его мне, но я не согласился: это слишком личное. Его личное. Да и Андреев бы приревновал.
Андреев видит тело, лепит тело, любит тело, а потом сминает формы, искажает просто ради моды, ради финта. А Тони… он видел душу, и если искажал форму, то только как отражение души. В этом разница, хотя оба они любят гармонию, но намеренно ее разрушают. Я пытался, я честно пытался ее сохранить… Может быть, если бы не травма… Вот, вроде бы, считается, что танцор – инструмент, а хореограф – творец и поэтому может больше. Но мне… я бы лучше остался «инструментом». Тело может точно выразить. Выразить всё. А объяснить другому… Можно придумать рисунок танца, показать движение, рассказать о чувствах, но вдохнуть себя в другого – нет, у меня не получается. Да и это было бы несправедливо по отношению к «инструменту», потому что он живой. Это же не кукла, не скульптура, в которую можно засунуть свою душу…
Балет и скульптура – два самых телесных искусства. Может, поэтому нас с Андреевым так и потянуло друг к другу? Мне поначалу даже показалось, что я смогу полюбить. Но нет, не смог. И уже, наверное, никогда. Тони тогда это понял. Да. Спустя пару лет я хотел его найти, но мне ответили, что он уехал куда-то в другую страну. Где-то теперь мой портрет? Моё странное разбитое отражение?
Почти наверняка я мог бы найти Тони через соцсети. Но почему-то не стал. Я не люблю все это… Инстаграммы, твиттеры, весь этот эксгибиционизм, показуху. У меня есть официальная страничка для рекламы, без этого нельзя, но ничего личного.
Мальчик, уткнувшийся в айфон на этой фотографии, немного похож на Данилу – чисто внешне. Но одновременно – он инопланетянин. Хорошо, что у меня нет детей. Мы бы никогда не могли понять друг друга… а это печально. Очень печально. Думаю, мои родители это вполне испытали. Иногда мне их даже жаль становится. Хотя у них есть Дина. Утешение всё-таки. Но, наверное, тяжело однажды понять, что твой ребенок – это не кусок тебя, это другой. Такой же другой, как миллионы остальных. Можно еще пережить это, если его инаковость не бросается в глаза. Но если плюс к этому он не укладывается в рамки портрета, который не стыдно показать соседям, как это было со мной… Да, мне их жаль, но… Все – другие. Даже Дина, хотя никто меня никогда не понимал лучше, чем она. Даже Данила… Иначе он не ушел бы, не бросил меня одного.
И что вот пришли, натоптали, наследили. Толклись целый вечер. Заняться им больше нечем? Мусор за собой не весь убрали: вон, бутылку на подоконнике оставили. Творческая интеллигенция!.. Пару глотков осталось. А хороший коньяк! Не бедный значит художник-то. А туда же – на помойку за вдохновением. Ну, это сейчас в этом… как его… трэше… нет, тьфу, тренде. Рисунки какие-то нашел, письма, фоточки… А что, хранить все это? Так и зарастешь прошлым. А жить как? Жить нужно… в чистоте. Что это? Сережка чья-то. Потеряли. Нужно сохранить: вдруг прибегут, хватятся. Хотя дешёвка, стекляшки. Богема! А молодежь, они теперь все в сетях, в компутерах. Только, я думаю, от этого мусора не меньше. И, главное, не выкинешь… Внук говорил: он у себя что-то стер, но оно где-то осталось и можно восстановить. К тому же страницу легко взломать и все твои письма прочитать. И еще, что если фото в сеть попало, то и никак его оттуда не заберешь. Ну, я в технике не понимаю, но это все как-то… уже и не сжечь ничего? А как же прощай письмо любви, она велела?
А что это тут, на столике – еще бутылка? В ней бумажка какая-то… написано что-то. И вокруг чего-то накидано, какие-то осколки… телефон что ли разбил кто? Основательно так… Нет, а вот, трудно что ли было донести до мусорки-то? Просили же их за собой все убрать. Эх…
– Доброе утро, Вера Павловна.
– Доброе утро, Алина Леон