— Соседа? — переспросил я.
— Не только соседа. Человек мешает человеку. Я хочу одного, а другой заставляет меня делать иное. Я хочу идти так, а другой говорит, иди этак…
— Это говорит Шамил?
— Да.
— Почему же так думает Шамил?
— Я не знаю, что думает Шамил, а слышу, что он говорит… — уклончиво ответил старик.
Подали жареную ставриду. Платон вышел встречать запоздавших гостей, приехавших из отдаленных поселений. На двух буйволах, запряженных в двухколесную скрипучую арбу, абхазцы привезли бочонок вина. Девушки в кувшинах подносили воду. Предвиделся затяжной пир.
Мне надо было возвращаться в город, а побеседовать с Шамилом хотелось, и я подсел к нему поближе.
Шамилу, пожалуй, уже за сорок. У него сильные волосатые руки, со следами вара на пальцах, крепкий затылок и лысая голова. Глаза у него маленькие, их взгляд производит неприятное впечатление, уши сплюснуты. Беловатый шрам, идущий от носа по краю губ, не слишком украшает его грубое лицо с мясистыми щеками и раздвоенным властным подбородком. Заметив мое пристальное к нему внимание, Шамил недовольно сдвинул брови и, дослушав очередной тост, восхвалявший какого-то знатного колхозного бригадира с кинжалом у пояса, медленно выпил стакан вина.
Я подвинул Шамилу рыбу.
— Не ем, — сказал он, — ставрида пахнет дельфином.
Пили за Шамила. Он хмуро смотрел на стакан, на свои руки, и нельзя было понять, сердится он или смущается. Тамада, ответственный работник из района, нагнулся к Шамилу и что-то сказал. Шамил кивнул и принялся читать на абхазском языке. Я догадался, что это были стихи.
В Абхазии пользуется огромнейшей и вполне заслуженной популярностью народный поэт Дмитрий Иосифович Гулиа. Может быть, Шамил выучил его стихи?
— Стихи Гулиа мы все знаем, — ответил Платон, — знает их и Шамил. Сейчас он рассказывает нам свои…
Спустя некоторое время я спросил тамаду, что воспевал Шамил.
— Море и рыбу, — ответил тамада и принялся наливать вино в восемь стаканов, по числу произнесенных тостов. Эти восемь стаканов кислого вина должен был вначале выпить сам тамада, вновь наполнить их и передать следующему. Отказаться — значило навлечь на себя неудовольствие гостей и оскорбить хозяина дома. Дело могло окончиться дурно, надо было поскорее уезжать, кстати, уже темнело и собиралась гроза. Мне не хотелось покидать этот гостеприимный дом, не выяснив подробнее о содержании стихов, сочиненных Шамилом.
— Море не любит человека, — ответил на мой вопрос Шамил, и глаза его загорелись каким-то новым огнем, осветившим и облагородившим его лицо, — море всегда хочет наказать человека. Море любит рыбу. А когда человек хочет поймать рыбу, море заступается за нее, не дает. О том, как воюет море с рыбаком, я и говорю.
— Вы давно пишете стихи?
— Я их не пишу, — он показал свои руки, — такими руками их не поймать на бумагу.
— Но ведь вы читали свои стихи?
— Свои… Я их держу в голове. Пишут те, у кого плохая память. Стихи — это песня. А песню никто не поет по бумажке. Если песню поют по бумажке, значит, песня никому не нужная…
Шамил замолчал и принялся за восемь стаканов вина, преподнесенных ему тамадой на подносе. Перед тем как выпить очередной стакан, он обращался к тому, в честь кого пьет, и произносил короткую речь, расхваливая хорошие качества этого человека. А за абхазским, так же как и за грузинским, столом никогда не сидят плохие люди.
— Вы знаете старшего лейтенанта Катукова? — спросил я Шамила.
Шамил помрачнел и ответил не сразу.
— Знаю. Всегда жди от него… Он меня хочет поймать. Он пришел лейтенантом, теперь стал старшим лейтенантом. Хочет на мне дослужиться до капитана. Он никогда не будет гостем за моим столом.
…Мы возвращались в глухой темноте после внезапно налетевшего ливня, размывшего горные тропы. Шумно текли потоки. Стучали камни. Невзрачные на вид верховые лошаденки бережно доставили нас на дорогу, к нашему автомобилю.
Встреча с Шамилом и его слова о Катукове могли заставить призадуматься кого угодно. Почему Катуков старательно пытался убедить меня в отсутствии неприязни между рыбаками и пограничниками? Я не рассчитывал найти какие-то скрытые пружины, действующие на эти отношения, так же как не предполагал отыскать романтику в будничном деле. А все же было интересно. Я зачастил на Инди. Романтика была в другом: в любую непогоду, днем и ночью моряки-пограничники зорко охраняли наши морские рубежи.
В конце мая, студеного мая пятьдесят пятого года, произошло событие, круто изменившее отношения между Катуковым и Шамилом Палба. А произошло это так. Накануне шторма, вечером, из Севастополя было прислано предупреждение. Метеослужба предсказывала свежую погоду и шквал в этих широтах.
Никогда не относитесь скептически к шквалам на Черном море. Мне неизвестно, как и почему внезапно возникают эти явления стихии, но мне пришлось испытать их поразительную быстротечную мощь.
В памятную ночь я заночевал в поселке Инди, в дощатом домике одного знакомого рыбака, который за небольшую плату предоставлял комнату, койку и чистое белье. Домик находился почти возле моря. Я не люблю и даже, больше того, боюсь купаться в море ночью. На этот же раз не мог устоять против соблазна. Море было так спокойно, так тихо плескалось у берега. Не заплывая далеко, мы искупались и освеженными вернулись в дом. Небо было черное, будто его завесили бархатом.
К утру сгустилась духота. Несмотря на раскрытые окна, нечем было дышать. Я вышел на крыльцо. Но и на воздухе было не лучше. Пальмы, поднимавшиеся ввысь своими тонкими стволами, молчали. А обычно даже слабый ветерок шелестит в их чутких макушках. Море только угадывалось по легкому всплеску и еле заметному движению бриза.
Было то время ночи, когда все спят, даже летучие мыши. Только бессонные лучи прожекторов вспыхивали там и здесь с равными промежутками времени.
Кто-то вышел из соседнего домика, белевшего каменными сваями между бананами, и направился к морю. Это был Шамил. Он нес весла. За ним шел паренек лет восемнадцати — сын старого рыбака Саула, потерявшего правую ногу в Керчи в мае сорок второго года. Паренек закончил десятилетку, но не прошел по конкурсу в Сухумский пединститут и остался в артели, где работал второй год на баркасе «Муссон» вместе со своим отцом. Теперь на «Муссоне» старшим был Шамил.
— Я сбегаю к пограничникам, — сказал паренек, подстраиваясь под твердый и решительный шаг Шамила.
Тот по-абхазски что-то возразил ему глухим недовольным голосом.
— Если будет шторм, лучше идти без отца, — продолжал паренек, — председатель заменит другим.
— Ты глуп, парень, — сказал Шамил, — зачем обижаешь отца?
…На рассвете зазвенели стекла в окнах, заплясали занавески. Хозяин вошел ко мне в комнату и закрыл окна.
— Шамил опять ушел в море без «отходки», — неодобрительно сообщил хозяин, — люди тревожатся. Уже приходили пограничники. Дозор недосчитал на причале номер «Муссона».
Я вышел из дома и понял, что люди поселка Инди не случайно обеспокоены судьбой баркаса Шамила. По небу неслись серые облака. Завывал ветер. Чаек не было видно. Волны с шумом обрушивались на берег. Люди смотрели на море, где ничего не было видно. Тихо говорили о Шамиле. Только жена Саула ходила между людьми и спрашивала:
— Какая мода у Шамила? Почему он взял такую моду?
Она больше ничего не говорила, но все понимали ее. Надо было сходить на заставу, там бы сказали более точно о шторме. Там служба, а у Шамила старые рыбачьи приметы. Теперь, гляди, и накроет шквал Шамила и всех на «Муссоне».
Датико подъехал на грузовике, пахнущем рыбой, соскочил на камни.
— Он у меня теперь будет ловить бычков на удочку, — грозился Датико.
— Надо было спасать сети! — сказала жена Шамила, защищая мужа.
— Сети капроновые. Цена им десять тысяч, Датико, — сказал какой-то рыбак. — Шамил правильно вышел в море, он предчувствовал шквал.
— Зачем он забрал моих? — причитала жена Саула. — Звонил на заставу, Датико?
— Я сам поеду на заставу, — сказал Датико.
Мы быстро доехали до заставы. Начальник заставы хмуро оглядел Датико.
— Хватились, — сказал он, — уже приняты меры… Так всегда с вами, горе-рыбаки.
Оказывается, часовой со сторожевой вышки заметил баркас, захваченный шквалом, на траверзе мыса Инди, а начальник заставы немедленно доложил начальнику отряда.
…Дежурный катер Катукова стоял на швартовых у южного пирса в готовности к походу. Когда было получено приказание дежурного, катер снялся и вышел в море, в район мыса Инди. Пройдя ворота, легли на курс 288°, дав ход около пятнадцати узлов. Как ни напрягали зрение все, кто находился на палубе, баркаса пока не было видно. Катер шел при сильной качке. Через двадцать минут после выхода сигнальщик Ичкис обнаружил баркас Шамила в 20 кабельтовых. Для сближения легли на курс 310°. В это время от сильной килевой качки вылетели болты, соединяющие крышку мотора правого двигателя с фланцами вала. Пришлось снизить ход почти наполовину, идти под левым двигателем.
Катуков сообщил по радио о происшествии, приказал устранить повреждение и начал маневрировать, чтобы взять на буксир баркас. Описание, сделанное в вахтенном журнале, не могло рассказать и сотой доли того, что происходило в море.
Мы наблюдали с вышки. Это крепкое, свитое из металла сооружение гудело, свистело и, казалось, гнулось под сильным зюйд-вестом. В бинокль видели, как боролись со штормом рыбаки на баркасе. Нельзя сказать, было это мужественно, героично, или это являлось их обычным поведением.
«Муссон» не ставил парус. При таком шквале парус мог бы перевернуть баркас. На веслах сидели Шамил и сын старого Саула. Сам Саул находился у руля. На рыбачьих баркасах тяжелые весла. Человек, привыкший к прогулочным шлюпкам, не справится даже с одним таким веслом. Можно было представить степень напряжения сил команды «Муссон», пытавшейся все же дойти до мыса на перегруженном сетями баркасе.
— Перекинет, — сказал часовой, — молодые продержатся, а Саулу конец. Сидел бы чучелом на плантации, ан нет, лезет в море… Опять захлестнуло!..