–Раз не хочешь остаться, родной, иди с богом, я тебя насильно не буду держать, а то сжалилась над тобой, жалко мне вас, бедненьких, – бабушка заплакала, обняла Егорку и проводила до порога.
–Прощай, – она вытерла старушечьи глаза от слез, Егорка поблагодарил её и ушел, не оглядываясь, потупив взгляд, пошлепав по лужам, по чьим-то следам.
–Прощай, – крикнула старуха ему в след.
Егорка так и не узнал, что старушка умерла через несколько месяцев, а перед этим сильно затосковала по родным. Почуяв смерть, она легла на кровать, сложила накрест руки и торжественно произнесла:
–Встречайте меня, мои сыночки, – и испустила дух.
Тем временем, как старуха отпустила сиротку, прошло три дня.
Туманом затянуло весь город. Не было видно ни людей, ни лошадей с телегами на расстоянии и десяти шагов.
Спасшийся Егорка вернулся на вокзал, на то самое место, где встретил злую пассажирку вагона, то было одно из самых многолюдных мест в городе, и бандитские шайки беспризорников не решались попадаться на глаза такому большому количеству народу.
В мешочке, который он теперь никогда не сминал с плеча, и который, казалось, врос в него, оставалось лишь два маленьких кусочка сухаря и крошки, которые он иногда вынимал и смаковал. Крохи представляли собой свалявшиеся грязные комочки, черствые, и иногда заплесневевшие.
Денег у него было в достатке – целая копейка, припасенная им на особый случай, которую он ни тратил, ни при каких условиях и берег, как собственную жизнь.
Хотя каждый день, для него мог стать особым, и «черным», он все же не тратил свои деньги, так мог их никогда и не потратить, умерев от острого воспаления или заворота кишок.
Черным днем, по его мнению, должен был стать чернейший из всех, когда-либо, случившихся с ним.
Осень вступала в свой разгар, близилась зима. Чудно, когда на землю тихо опускаются листья. Эта пора напоминает нечто необычайно важное, торжественное, явившееся неким переломным моментов в жизни людей.
Сам Егорка, в силу своего малого возраста не мог описать словами свои осенние чувства, свое настроение, но в памяти его, пятнами всплывали размытые, но все же ясные воспоминания о пройденных днях, он научился различать людей ,сделался более недоверчивым и опасливым.
Воспоминания эти, словно эхо долетали до его сердца, заставляли его, то сжиматься, то разжиматься, а затем, разбиваясь на миллионы искр, затухали в тишине.
Настроение его играло, словно неведомый музыкант исполнял на нем самую грустную симфонию. Мальчик никогда не слышал инструментальной музыки, лишь песни и пляски по праздникам, гармонь и балалайку, которая в ту пору была редкостью. Музыка заставляла его улыбаться, он любил петь, исполнять частушки, которые выманивали из случайных прохожих хоть и небольшую, но все же кроху съестного.
Денег никто не давал, единственную копеечку Егорка нашел в грязной лужице, которая немного подсохла и оголила краешек монетки.
Прошел дождь, Егорка переждал его под крышей вокзала.
–Подайте хлебушка беспризорнику, кушать хочу, а я песню вам спою! Подайте, не дайте с голоду умереть, – обратился мальчик к женщине опрятной и миловидной, все также протянув худую руку.
–Нет у меня ничего, сама голодна, бог с тобой, – устало ответила она.
Рядом прошел мужчина, даже не взглянув на попрошайку, когда тот кинулся ему под ноги, моля о куске хлеба.
–Подайте копеечку дяденька, три дня не ел, во рту ни крохи не держал! Не дайте сиротке с голоду умереть! – ответа не последовало, прохожий посторонился и исчез.
"И ворона вкусная
И свекла не вкусная,
Ой, дай-ка мне краюху,
Чтоб жизнь была не грустная!"
Запел мальчик.
–Подайте на хлебушек копеечку, товарищи, нищему, голодному, холодному, крошку хрустящую, копеечку полкопеечки, полкрошечки, кому не жалко и кому меня жалко! – Егорка бегал от прохожего к прохожему.
В шагах десяти от него стояло две странных (если внимательно присмотреться) личности мужского пола, непримечательные мужчины средних лет, ничем не выделяющиеся, которые чего-то ждали.
–Вы что встали, рты разинули? В сторону сойдите, пройти дайте! – сорвалась на них проходящая мимо женщина цыганской внешности, хромая на левую ногу, с черными усами, с широким и тазом, готовая им же растолкать всех вставших у неё на пути.
В руке она несла довольно большой кулек, с пожитками и барахлом, спеша, направлялась к поезду.
Мужчины промолчали, слегка презрительно поморщившись, стараясь скрыть свое молчаливое негодование, но сохранить при этом душевное спокойствие, которому вот-вот должен был прийти худой конец.
Выражение их лиц довольно демонстративно высказывало презрительное пренебрежение ко всему. Они вели себя безучастно, о чет-то шептались и переговаривались, спорили.
Один из них походил на старика, хотя стар не был, от него несло алкоголем и табаком, лицо его было обезображено морщинами и мелкими шрамами, оставшимися от язв кори. Не брит, зарос черной редкой щетиной, стоял тихо, чуть оскалив редкие черные зубы. Глаза человека беспокойно бегали по сторонам, а внимание не останавливалось ни на каких деталях, он нервно достал из-за пазухи папиросу, поджег кончик и растянул, пуская в воздух горький дым. Человек этот вызывал чувство отвращения у взрослых, и чувство страха у детей, и каждый, разглядевший его в тумане, получше, мог бы с уверенностью сказать, что перед ним стоит очередной негодяй, мерзавец и бандит.
Одет «мерзавец» был в грязную засаленную куртку, которая была ему велика, то ли изначально, то ли из-за обрушившейся на него болезненной худобы. Тряпье пахло кислой капустой и сыростью, рубаха без пуговиц, завязанная веревочками, торчала из под куртки, затертые серые штаны волочились по земле, собирая на башмаках грязь. Старые туфли давно стерлись.
Компаньоны сильно отличались друг от друга, в настоящей жизни просто не сошлись бы, но у них имелось одно общее дело. Это не могло быть случайностью.
Они выглядели вместе странно, нежели нелепо.
Опухшие и покрасневшие глаза старика от постоянного недосыпа и безудержного пьянства остановились на мальчике.
Пуская табачный дым, он долго всматривался и изучал Егорку с головы до ног, а затем кивком головы указал своему компаньону на попрошайку, пустив очередной сгусток дыма через рот. Компаньон обернулся и замер, всматриваясь в мальчика.
–Вон тот, – прохрипел через зубы старик, сильнее закусил кончик наполовину выкуренной папиросы, – Григорий, посмотри на него, вот ублюдок то, сойдет, нужно его брать, щенка, – вдохнув дым, продолжил, – наш будет, пока не ушел, – он посмотрел на своего задумавшегося соседа.
Второй же, молодой человек, на вид тридцати лет, в отличие от старика, вел себя увереннее и наглее, искусно изображая надменный вид. Ему была присуща брезгливость к вещам разного вида, к людям. Молодой человек считал себя птицей высокого полета, но с временными материальными проблемами – безденежьем. Он мог себе позволить вести себя так на дне общества, на котором он чувствовал себя рыбой в воде, и всякий раз пользовался случаем покрасоваться, в действительности же являлся обыденным циничным трусом.
Его звали Григорий, с фамилией, которой он стеснялся – Недоделкин.
Каждым жестом и словом, он старался подчеркнуть свою значимость, свою высоту, сделать акцент на то, что знает все лучше, а следовательно решения принимает он лично, а никто либо другой. Его компаньон подчинялся ему, и испытывал некую повзрослевшую робость и покорность перед его волей и умом, но Григорий так и остался Недоделкиным.
Недоделкин был худ, высокого роста, с бледным вытянутым лицом и острым, как у ворона клюв, носом, обладал нестираемой ухмылкой, ехидной и хитрой, иной раз кислой, как театральная маска, придающая ему некоторого негативного шарма. Ухмылка его и правда была не стираемой. Когда он спал, ел, пил, думал или совершал нужду, она отображалась на его лице, в этом было что-то дьявольское, что-то недоброе и низкое, словно Григорий был не человек, а какой-то упырь, питающийся эмоциями других людей, как нищий черт.
Штаны ему были коротки, из-за его высокого роста, видимо, были даже ни его. Сутулость его выглядела нелепо и порой меняло его страшный образ на комический, но этим и подчеркивала его мистический и дьявольский образ. От холода Григорий съеживался так сильно, что на спине его выступал небольшой острый горб, сочетавшийся с его таким же острым носом. Здоровье его покинуло уже давно, оставив от себя лишь воспоминания, от порывов ветка, Недоделкин укутывался в свое "новенькое" пальто, уже запачканное и потертое, все сильнее, стараясь согреться.
Мнил он себя исключительно серьезным человеком.
В детстве Григорий был больным ребенком, имел больные почки, от чего ходил бледный, как труп. Родивший в богатой семье помещика, жил в достатке, и почти во всем обеспечивался отцом, учился в лицее, где его совсем не любили за его внешний вид другие лицеисты, которые постоянно его дразнили, лупили и называли глистом. Унижения и оскорбления постепенно меняли его характер, он, было, хотел бросить учиться, но отец его побил, и так, за многие годы из доброго и тихого Григорий превратился в монстра. Став старше, он в полной мере осознал, что ненавидит всех и все, и любит только себя. Ненависть к миру стала его оплотом, его цитаделью.
Когда началась революция, Григорий вместе с семьей эмигрировал заграницу, куда точно не известно, но, кажется, ни то в Румынию, ни то в Польшу.
Известно только то, что напитавшись западными идеями, Гриша заинтересовался политикой и экономикой, это привело его в лоно фашистов, увлеченный нацизмом занялся пропагандой и борьбой с большевиками. Общаясь в соответствующих кругах, в которые он уже успел вступить до начала войны, где его душевно приняли и использовали, ещё сильнее возненавидел русских и большевиков. Работал скрытно, не привлекая к себе внимания, что помогло ему уйти от правосудия, пропасть, исчезнуть и появиться в советской г