: надираться при любой возможности, любезничать с красавицами иностранных кровей – и просыпаться рядом с Перси, наслаждаясь тем, как сильно бьется рядом с ним мое сердце.
Протянув руку, я касаюсь безымянным пальцем его губ. Хочется еще подмигнуть. Это, пожалуй, немного слишком, но я всегда считал, что тонкие намеки – пустая трата времени. Судьба помогает любвеобильным.
И если Перси до сих пор не догадывается о моих чувствах, не моя вина, что он такой непонятливый.
– Я думаю о том, что сегодня мы уезжаем в гран-тур, – говорю я вслух, – и я не собираюсь терять зря ни минуты.
2
Когда мы спускаемся, в столовой уже сервирован завтрак и почти вся прислуга успела скрыться. Застекленные двери широко распахнуты, на веранду несмело забираются первые лучи утреннего солнца, кружевные занавеси вздуваются парусами, поймав порыв ветра. Завитки на золотых рамах сверкают теплыми искрами, будто капли росы.
Матушка, судя по всему, поднялась не один час назад. На ней голубой халат, великолепные черные волосы собраны в аккуратный шиньон. Я запускаю пальцы в собственную шевелюру, силясь придать ей обычный отточенно-небрежный вид, как бы говорящий: «Я только что встал с кровати» – и все же эффектный. Напротив матушки молча, с постными лицами сидят дядюшка и тетушка Перси. На столе достаточно еды, чтобы накормить целый полк, однако матушка ковыряет ложечкой одно-единственное вареное яйцо на подставке делфтского фарфора (с самого рождения Гоблина она доблестно сражается за былую изящность стана), а опекуны Перси и вовсе ограничились одним кофе. Мы с Перси тоже вряд ли много съедим: мой желудок еще не вполне оправился, а Перси очень уж переборчив в еде. Вот уже год он не ест мяса, будто у него затяжной Великий пост. Говорит, это полезно для здоровья, однако болеет он по-прежнему куда чаще меня. Во мне нет к нему жалости. Ведь я весь год повторял: или он придумает объяснение получше, или его вегетарианство – бред сивой кобылы.
При нашем появлении тетушка Перси делает движение нам навстречу, и он берет ее за руку. У них одинаково тонкие черты лица: аристократические носы, точеная кость, совсем как у отца Перси на портретах. Однако Перси природа наградила шапкой жестких черных кудрей. Их толком не убрать под парик, не заплести в косицу – словом, никакой надежды придать им мало-мальски модный облик. Перси всю жизнь прожил с дядюшкой и тетушкой: когда-то его отец привез из имения в Барбадосе младенца-сына цвета сандалового дерева и французскую скрипку – и в несколько дней сгорел от тропической лихорадки. Перси повезло: его взяли к себе дядя с тетей. Повезло и мне: подумать только, мы могли никогда не встретиться. Лучше умереть!
Матушка поднимает на нас взгляд, разглаживая пальцами морщинки вокруг глаз, будто складки скатерти:
– Вот и пробудились наши джентльмены.
– Доброе утро, матушка.
Перси, перед тем как сесть, слегка ей кланяется, будто он гость в этом доме. Смешной жест: этого юношу я знаю лучше, чем родных брата и сестру. Гораздо, гораздо лучше. Эта самая сестра, кстати, на нас даже глаз не подняла. Она прислонила к хрустальной вазочке для варенья какой-то очередной сентиментальный роман и читает, прижимая страницы сервировочной вилкой.
– Гляди, Фелисити, так и мозг вытечет, – замечаю я, падая в соседнее кресло.
– От джина вытечет быстрее, – бросает она, продолжая читать.
Отца, слава богу, в зале нет.
– Фелисити, – шипит матушка с другого конца стола, – сидеть за столом в очках неприлично!
– Они нужны мне для чтения, – отвечает Фелисити, не отрываясь от своей чепухи.
– Не время читать. У нас гости!
Фелисити, лизнув палец, переворачивает страницу. Матушка опускает недовольный взгляд на приборы. Я беру с серебряного подноса ломоть тоста и готовлюсь наблюдать их перепалку. Когда вместо меня отчитывают Фелисити – всегда радость.
Матушка кидает взгляд на сидящего напротив Перси – тетушка как раз пытается оттереть от его расшитой манжеты отчетливую сигаретную подпалину – и шепотом обращается ко мне:
– Утром одна из моих горничных обнаружила в клавесине ваши брюки. Если не ошибаюсь, те самые, в которых вы отбыли вчера вечером.
– Как… странно, – отвечаю я.
Мне думалось, я остался без них задолго до дома. Вдруг вспоминается, как мы с Перси ввалились в салон с первыми лучами рассвета, и я принялся разоблачаться, скидывая одежду под ноги, будто палую листву.
– А ботинка она случаем не находила?
– Вы хотели добавить их к багажу?
– Полагаю, мне и так хватит вещей.
– Стоит хотя бы взглянуть, что будет в поклаже.
– Зачем же? Если что, всегда можно послать за недостачей слуг, а в Париже мы все равно закупимся вещичками.
– Мне все же не по душе посылать вашу роскошную одежду в неизвестно какие апартаменты во Франции. И слуги там непроверенные!
– И апартаменты, и слуг подбирал отец. Если вам неспокойно, с ним и беседуйте.
– Мне неспокойно оттого, что вы с Перси целый год будете колесить по Европе совсем одни.
– Ну, в день отъезда об этом уже поздновато тревожиться.
Матушка, поджав губы, возвращается к своему яйцу.
Вдруг, как не вовремя помянутый черт, в дверном проеме возникает отец. Сердце заходится как сумасшедшее, и я ныряю лицом в свой тост, как будто могу закрыться им от ищущего взгляда отца. Его золотистые волосы аккуратно убраны в косицу. Мои могли бы лежать так же, если бы их львиную долю времени не ерошили в порыве страсти чужие руки.
Отец явно пришел по мою душу, что не мешает ему сперва почтить вниманием матушку, быстро чмокнув ее в макушку, а потом наброситься на сестрицу:
– Фелисити, снимай свои проклятые стекляшки.
– Они нужны мне для чтения, – отвечает она, не отрываясь от книги.
– Обеденный стол не место для чтения.
– Отец…
– Живо снимай, а то я их переломаю. Генри, я хотел бы поговорить.
Слышать свое имя из уст отца оказывается так больно, что я не могу подавить гримасу. Нас с ним зовут одинаково, и каждый раз, произнося это проклятое «Генри», он еле заметно стискивает зубы, будто глубоко раскаивается, что назвал меня в свою честь. Я не удивился бы, если бы они и Гоблина назвали Генри, чтобы еще хоть кто-то имел шансы не опозорить это имя.
– Может быть, позавтракаете с нами? – предлагает матушка. Руки отца лежат на ее плечах, и она накрывает его ладонь своей, пытаясь усадить его на пустое кресло по другую сторону от себя. Однако отец высвобождается.
– Мне нужно переговорить с Генри с глазу на глаз.
Он мельком, почти не глядя в их сторону, кивает дядюшке и тетушке Перси: подобающим образом приветствовать пэров ниже себя титулом он не считает нужным.
– Но мальчики сегодня уедут! – возражает матушка.
– Я помню. О чем, по-вашему, я собираюсь говорить с Генри? – Он бросает на меня хмурый взгляд: – И поживее.
Я кидаю на стол салфетку и вслед за ним выхожу из залы. Когда я прохожу мимо Перси, он сочувственно мне улыбается. Россыпь еле заметных веснушек у него под глазами идет рябью. Я успеваю ласково щелкнуть его по затылку.
Мы с отцом заходим в его кабинет. Окна распахнуты, кружевные шторы отбрасывают на пол узорчатые тени, с улицы несется тошнотворный дух загнивающих на лозе цветов. Отец садится за стол и принимается рыться в стопках бумаг. Сперва мне кажется, что он так и уйдет в работу, а я буду сидеть и пялиться на него, как умственно отсталый. Оценив перспективы, я тянусь к буфету за бренди, но отец окликает меня:
– Генри.
И я замираю.
– Да, сэр.
– Ты помнишь мистера Локвуда?
Я поднимаю голову: оказывается, у камина стоит какой-то ученого вида хлыщ. Рыжий, краснощекий, с клочковатой бородкой. Я так усиленно пялился на отца, что сразу его не заметил.
Мистер Локвуд коротко мне кланяется, и с носа у него соскальзывают очки.
– Мой господин, уверен, в нашем предстоящем путешествии мы познакомимся поближе.
Меня снедает искушение опустошить свой желудок прямо на его туфли с пряжками, но я воздерживаюсь. Я с самого начала не хотел путешествовать с сопровождающим: меня ни капли не волнуют всякие высоколобые штучки, которым он должен учить своих подопечных, и я более чем способен сам находить развлечения на свой вкус, особенно вместе с Перси.
Отец оборачивает документы, с которыми возился, кожей и протягивает Локвуду.
– Сопроводительные бумаги. Паспорта, денежные обязательства, медицинские справки, письма моим французским знакомым.
Папка исчезает в полах сюртука сопровождающего, и отец оборачивается ко мне, опершись одним локтем на стол. Я подкладываю ладони себе под бедра.
– Выпрямись, – бросает отец. – И так-то коротышка.
Я с бóльшим усилием, чем требуется, расправляю плечи и смотрю отцу в глаза. Он хмурится, и я едва не горблюсь снова.
– Генри, как ты думаешь, о чем я хочу с тобой поговорить? – спрашивает он.
– Не знаю, сэр.
– Тогда угадай. – Я опускаю взгляд. Добром это не кончится, но я просто не могу иначе. – Смотри в глаза, когда с тобой разговаривают.
Я поднимаю глаза и упираюсь взглядом в точку над отцовской головой, чтобы лишний раз не видеть его лица.
– Вы хотели обсудить, как именно я проведу год в Европе?
Он на секунду возводит глаза к небу: ровно настолько, чтобы я успел почувствовать себя последним простаком. На меня накатывает гнев: зачем задавать глупые вопросы, только чтобы поиздеваться надо мной? Но я молчу. В воздухе, как грозой, пахнет приближающейся нотацией.
– Перед твоим отбытием я хотел убедиться, что ты полностью осознаёшь условия своего путешествия. Я все еще убежден, что мы с твоей матерью не должны были так тебя баловать, особенно после того как тебя исключили из Итона. Однако же я готов вопреки здравому смыслу дать тебе еще год, чтобы ты поумнел. Ты меня понял?
– Да, сэр.
– Мы с мистером Локвудом разработали наилучший возможный план твоего гран-тура.
– План? – повторяю я, переводя взгляд с одного на другого. До сих пор я был уверен, что этот год проведу по своему усмотрению. Сопровождающий пусть заботится обо всякой скукоте: еде, жилье, – но в остальном править бал будем мы с Перси.