– Дайте мне имя и адрес вашего отца, – тихо произносит он. – Много выдать я не смогу, но постараюсь помочь хоть чем-то.
Мне хочется его расцеловать. Будь общество вокруг менее приличным, я бы так и сделал. Он пропадает за стойкой и возвращается с тощей пачкой банкнот.
– На ваше имя оставили записку, – сообщает он, пока я расписываюсь в получении денег, и подталкивает ко мне клочок бумаги. Сверху написан адрес, а ниже торопливо нацарапано: «Мы квартируем по этому адресу. Если Божьей волею вы получите эту записку, разыщите нас».
И подпись Локвуда.
Сколь бы мало теплых чувств я к нему ни испытывал, я все же рад, что разбойники его не убили. Кроме того, он в Марселе, мы можем еще до вечера его разыскать и почти не выбиться из графика путешествия. Если Фелисити права, у нас даже есть шансы не отправиться прямиком домой. А я собираюсь пожертвовать такой роскошной возможностью и обречь себя на много недель странствий почти без денег и комфорта, к которому привык, и на совершенно туманное будущее.
Зато, может быть, в этом будущем Перси не отправится в бедлам.
Клерк ставит на мою расписку печать и спрашивает:
– Все в порядке?
– Да-да, – я складываю записку пополам и подталкиваю обратно к нему. – Не могли бы вы это выбросить? – и снова обворожительно улыбаюсь. Когда он передает мне купюры, я на миг будто бы случайно касаюсь его пальцев. Кажется, он сейчас лопнет от счастья.
– Как тебе удалось? – спрашивает Фелисити, когда я подхожу к ним и хвастаюсь добычей.
– Все просто, – отвечаю я с плутоватой улыбкой. – У тебя свои сильные стороны, у меня свои.
13
Мы берем с рук коней и пускаемся вдоль моря в сторону Испании. Мне каким-то образом достается упрямая гора мяса, похожая даже не на лошадь, а на колбаску с ногами. Моему скакуну, похоже, доставляет особое удовольствие внимательно выслушивать мои команды и тут же их начисто забывать. Еще я в жизни не видел коня более ненасытного: он дольше щиплет траву, чем шагает вперед.
Ездок я хороший, но не привык находиться на лошади дольше выезда на охоту, к тому же дорога очень ухабистая, а часто и вовсе приходится пробираться по лесным тропкам. На третий день ноги перестают толком разгибаться и так ноют, что я с трудом даже поднимаюсь ночью по малой нужде. Перси приходится не лучше моего, хотя ноги у него куда длиннее моих, это должно что-то да значить.
Фелисити едет на дамском седле боком и страдает чуть меньше нас, зато с ней нам куда сложнее найти ночлег. Чем ближе граница, тем меньше по пути попадается гостиниц и постоялых дворов, и бóльшая их часть дает приют только мужчинам. Одним вечером мы, отчаявшись, протаскиваем Фелисити в номер тайком, когда все вокруг спят. Меня сложно назвать предупредительным старшим братом, но тут даже я начинаю беспокоиться за ее честь. Однако она сладко спит между нами, с головой укрывшись одеялом, и я благодарен ей за то, что неминуемая пропасть между мной и Перси не пустует.
Жара почти невыносима, особенно на побережье: солнце садится в воду и перерождается жарким туманом. Чтобы хоть как-то освежиться, Фелисити вымачивает нижние юбки в море. Мы с Перси окунаем туда рубашки, но они высыхают раньше, чем мы успеваем толком охладиться. Однажды я рискую намочить и волосы, хоть и ненавижу совать голову в воду. Перси прекрасно об этом помнит и, как только я захожу в море на нужную глубину, сам меня окунает. Я выныриваю, отплевываясь и злясь куда сильнее, чем должен злиться почти взрослый мужчина, которого окунули в воду. Перси хохочет как сумасшедший. И явно ждет возмездия: не успеваю я подняться на ноги, он уже бежит, поднимая брызги. Я бросаюсь было в погоню: догнать, повалить, – но вдруг застываю. Перси, поняв, что я за ним не гонюсь, останавливается тоже и смотрит на меня то ли с вызовом, то ли с немым вопросом. О, был бы на него достойный ответ! У меня наверняка на лбу написано, что еще неделю назад я бы радостно окунул его в море, и мы бы веселились дальше. Перси, должно быть, поняв, о чем я думаю, грустно мне улыбается и шагает к берегу. Вот поэтому он мне и не сказал, что болен.
Вроде бы все по-прежнему – и одновременно все изменилось.
Дорога вдоль берега такая холмистая и колдобистая, что мы сами не замечаем, как оказываемся в Испании и перед нами маячит таможня. В Кале Локвуд, помнится, долго мучился, чтобы нас пропустили, тут же все еще хуже: у нас на троих ни одного паспорта, и мы не знаем толком ни французского, ни испанского – сразу нас не заворачивают, но приходится задержаться. Не в нашу пользу оборачивается и то, как мы похожи на бродяг: почти две недели не мылись, не брились и с самого нападения разбойников не меняли платья. По пути мы пытались привести себя в пристойный вид, но все равно смердим.
Новые документы делаются не один день, а пока мы останавливаемся в приграничной гостинице для едущих в Каталонию. Богатые постояльцы спят в отдельных номерах на втором этаже, но мы, всего с парочкой су на троих и без испанских денег, в их число не входим и спим на соломенных матрасах в общей комнате. Здесь тесно и шумно, бóльшая часть постояльцев мужчины, но есть и парочка семей. Их младенцы вопят как резаные. Как же я надеюсь, что к нашему возвращению – если мы доживем до дома – Гоблин уже подрастет и перестанет вопить.
Фелисити успевает разговориться с какой-то старой девой и одолжить у нее книгу, мы с Перси оставляем ее за чтением, выходим во двор и забираемся на крышу конюшни. Дранка крыши круто уходит вверх; чтобы не сползать вниз, мне приходится подтянуть колени к груди и упереть ступни в сточный желоб. Перси ложится на спину и смотрит в небо, болтая свешенными с крыши ногами. Внизу, под крышей, пофыркивают лошади, свежие почтовые уже рвутся в путь.
Какое-то время мы молчим. Перси витает в своих мыслях, а я сосредоточенно сворачиваю самокрутку из обрывка страницы потрепанной Библии, которую нашел в общей комнате. Можно было бы засыпать табак прямо в нос, но, к стыду своему, я за свою жизнь ни одной понюшки не осилил без чихания. И пусть на самокрутку ушла чертова уйма времени, я все равно ее скрутил. Наконец я тянусь прикурить к масляному фонарю, висящему над дверью конюшни. Для этого мне приходится перегнуться через край крыши. Перси хватает меня за полу камзола, чтобы я не упал.
– Где же твоя трубка? – спрашивает он, глядя, как я делаю затяжку и шаткая конструкция чуть не рассыпается у меня в руках.
Прежде чем ответить, я запрокидываю голову и с наслаждением выдыхаю длинную струю дыма.
– Где-то во Франции, с Локвудом и всеми нашими вещами. Слушай, зато я могу одновременно курить и читать Священное Писание.
– Ты, как всегда, очень находчив.
Я протягиваю ему сигару на ладони.
– Осторожно, она вот-вот развалится.
Перси не берет самокрутку в руки: он подносит лицо к моей ладони и затягивается. Его губы легко касаются моей кожи, и по телу пробегают мурашки, будто облачко по лунному диску, – и я едва не вздрагиваю. Хочется сделать глупость: податься вперед и накрыть его губы своими, – но вместо этого я обхватываю ладонью его подбородок и скребу отрастающую щетину.
– Дорогой, ты такой колючий.
Перси выдыхает дым прямо мне в лицо, и я, закашлявшись, отшатываюсь. Перси смеется.
– А ты весь в веснушках.
– Как так? Быть не может! Они совсем мне не идут!
Какая мелочь – мы за эти недели превратились в настоящих страшилищ. Мы обгорели и обветрились, а я еще и похудел: в Париже мне подогнали жилет точно по фигуре, но теперь, чтобы он хорошо сидел, приходится оттягивать несколько сантиметров ткани. Спину вдоль и поперек искусали блохи из захудалых гостиниц, и, подозреваю, я невольно дал прибежище счастливому семейству вшей. А грязь и дорожная пыль и подавно вросли в нас, будто кожа.
Я снова протягиваю Перси сигару, но он мотает головой.
– Угощайся! – настаиваю я.
– Не хочу.
– Бери-бери, табак полезен для здоровья.
Не самое страшное из того, что я ему говорил, но явно в первой десятке. Какой же я болван!
Перси втягивает щеки и снова устремляет взор к небу.
– А тебя, значит, мое здоровье заботит?
– А не должно?
Перси надувает губы, и мне почему-то кажется, что я сказал что-то не то.
Я ерзаю коленями по крыше, будто надеюсь найти там, что сказать, чтобы нам снова не поссориться. Перси закрывает глаза, складывает руки на животе и глубоко вздыхает. Фингал у него под глазом начинает бледнеть, а в темноте и вовсе кажется тенью. Я говорю себе, что все осталось по-прежнему, но сам в это не верю. Мы лежим на крыше, будто бледные тени прежних нас, будто подменыши, и отчаянно пытаемся вести себя как настоящие.
«А что, если припадок повторится? – всплывает из глубин моего сознания, будто обломки корабля из пучины морской. – Прямо сейчас?»
– Как ты себя чувствуешь? – не подумав спрашиваю я.
Перси не открывает глаз.
– Не спрашивай, просто чтобы спросить.
– Перси, я вообще-то за тебя волнуюсь.
– Я должен сказать, что все хорошо, чтобы тебя успокоить?
– Я… – У меня вдруг сводит живот: я же именно на это и надеялся. Я делаю новую длинную затяжку и, выдыхая дым, прошу: – Скажи правду.
Перси чешет ноги сквозь брюки:
– Ладно. Паршиво мне. Я устал, все болит, мы целыми днями скачем верхом, и от этого еще хуже, но, если я хоть раз скажу, что устал, Фелисити начнет надо мной суетиться и мы неделю не сдвинемся с места. Мне стыдно, что вам пришлось увидеть меня в таком состоянии. Я плохо сплю, а раньше так бывало, что припадки возникали именно от недосыпа, и я боюсь, что это случится снова. Каждый раз, когда я чувствую хоть что-то необычное, я пугаюсь, что вот оно, начинается, и мы из-за меня застрянем в какой-нибудь дыре. – Он смотрит мне в глаза, гордо вздернув подбородок. – Вот так я себя и чувствую. Доволен, что спросил?
Он хочет снова меня оттолкнуть, но я стою на своем.
– Да.
Хмурые складки на лбу Перси разглаживаются, и он смотрит в небо, по очереди щелкая суставами пальцев.