– Прости.
Я вдыхаю дым полной грудью, до треска в ребрах.
– Это больно? Когда… оно случается?
– Не знаю. Слава богу, я потом ничего не помню. Зато, когда очнусь, мне просто отвратительно. А после приходят всякие врачи и начинаются постукивания по голове, ледяные ванны, кровопускание и прочая ерунда. Однажды дядя умудрился найти врача, который обещал просверлить мне в черепе пару дырок – выпустить всех демонов. Но он пришел к нам пьяный, и мой череп остался цел.
– Господи. И все тщетно?
– Абсолютно. – Перси хохочет и пихает меня локтем. – Слушай, вспомнил историю специально для тебя. Наш семейный врач сказал, что мои припадки от того, что я себя ублажаю. Неприятный был разговор. – Я не отвечаю. – Смейся, не стесняйся. По-моему, забавный случай.
– Не уезжай в Голландию, ладно? – прошу я.
Перси, сжав губы, отворачивается. Звезды на небе кажутся его венцом и отражаются в коже, будто он созвездие в форме самого себя.
– А что еще мне делать, Монти?
– Да не уезжай, и все! Вернись домой и скажи тете с дядей, что никуда не поедешь! Или не возвращайся – поселись в другой стране, поступи в университет, купи себе домик в Манчестере и думать о них забудь!
– Это не…
– Да почему невозможно-то? Уезжай, и все!
– Сам подумай, что предлагаешь. Дядя готов платить деньги только за содержание меня в лечебнице. На работу мне без его рекомендаций не устроиться, с моим-то цветом кожи. К тому же я не смогу жить один… сам знаешь почему. Некуда мне бежать. Одному так точно. – Он быстро косится на меня и снова отворачивается.
С кончика моей сигары осыпается столбик пепла – будто целый шлейф падающих звезд пролетел у меня сквозь пальцы и затух на крыше.
– Думаю, Матеу Роблес уже придумал что-нибудь, что тебе поможет… Просто ты еще не все перепробовал. Но у него точно будет средство, тебе станет лучше, ты не поедешь в Голландию! Разве не здорово?
– На самом деле лучше бы все просто смирились с тем, что я болен. В припадках нет ничего приятного, но я с ними живу. Было бы здорово, если бы моя семья все равно меня любила. Не вопреки болезни. И не только здоровым. Они, конечно, и так уже много ради меня пережили. Может, не родись я темнокожим… – Перси давит пальцами на подбородок и несколько раз качает головой. – Не знаю, да и неважно. Ничего не изменить. Совсем ничего.
– Может, я смогу переубедить твоего дядю?
– Не сможешь.
– Да почему? Если тебя он не послушал…
– Я понимаю, что ты просто хочешь помочь. И я правда очень ценю, что ты меня все время защищаешь. Но, пожалуйста, хватит! Не надо за меня заступаться, я и сам себя в обиду не дам.
– Но ты же…
– Да, иногда меня могут и задеть, потому что я не светлокожий графский сынок и не могу себе позволить дерзить каждому, кто косо на меня посмотрит. И все же я справлюсь сам.
– Прости, – тихо говорю я. Голос слегка дрожит, будто баран блеет.
Перси рассматривает меня с нечитаемым в темноте выражением лица. Наконец сжимает руку в кулак и опускает мне на колено, получается этакий медленный удар.
– Иди сюда.
– Я и так рядом, – отвечаю я так тихо, что едва слышу себя сам.
– Ложись ко мне.
Сердце подскакивает и птицей трепыхается где-то в горле. Я выбиваю свою сигару, бросаю на землю и ложусь рядом с Перси. Колени при этом трещат как фейерверк. Крыша еще хранит жар солнца, и тепло пробирается сквозь камзол до самой кожи.
Моя голова оказывается выше, чем у Перси, но мы лежим так близко, что мне видно темные веснушки у него под глазами. Если бы мне пришлось выбирать самую любимую черту его лица – совершенно нерешаемая задача, но вдруг меня заставят под дулом пистолета, – я бы выбрал звездную россыпь на его щеках. Мне хочется верить, что вижу ее только я, остальных он так близко не подпускает.
Перси ерзает по крыше и оказывается чуть ближе ко мне; я больше не позволю себе поверить, что он это нарочно.
– Интересно, настанет ли день, когда при виде меня ты не будешь первым делом вспоминать мой припадок?
– Я вообще о нем не вспоминаю, – вру я.
Он легко меня разоблачает:
– Ничего. Сложно, наверно, такое забыть.
Я откидываю голову на крышу до хруста в шее.
– Зато тебя имением управлять не заставят. – Едва сказав это, я понимаю, какую глупость сморозил, и начинаю лепетать: – Погоди, я… Прости, я что-то… Тысяча чертей! Прости. Ляпнул не подумав.
– Ты правда больше всего на свете боишься, что тебе придется управлять отцовским имением?
– Больше, наверно, только чумы, голода, ну и красоту свою растерять.
– Ладно, допустим, сейчас это кажется чем-то неприятным. Но однажды тебе захочется остепениться, и у тебя уже будет дом. Будут деньги и титул. Ты ни в чем не будешь нуждаться.
– Знаешь, меня совсем не это пугает.
– А что тогда?
Какой же я все-таки кретин. Жалуюсь тут Перси на свои мелкие, как пузырьки шампанского, трудности – а его самого скоро запрут в лечебнице, но он как ни в чем не бывало лежит со мной на крыше и притворяется, что у нас у обоих вся жизнь впереди.
– Да ничего. Ты прав, мне очень повезло.
– Я не сказал, что тебе повезло. Но ты ни в чем не будешь нуждаться. – И дальше смотрит в небо.
Я вдруг понимаю, что мы во всем полные противоположности. Перси отчаянно хочет вернуться домой, но чувствует, что не может. Я не хочу возвращаться, но мне некуда идти. Может быть, Перси никогда не понять, что в родном доме я никогда, даже после смерти отца, не избавлюсь от призраков былого. Я бы не смог жить там всю жизнь, стараясь не замечать ни так и не отмывшегося темного пятнышка на полу обеденной залы (я рассадил себе подбородок, рухнув наземь от одного меткого отцовского удара), ни плиты над камином (отец швырнул меня в нее лицом, и я сколол о нее краешек зуба). Отцовский дом хранит в себе слишком много скелетов, и не всегда прошлое способно остаться в прошлом.
Я стряхиваю с брюк табачную крошку.
– Какой я везунчик. Однажды все, чем владеет отец, будет моим. Может, тоже заведу себе сына и буду его избивать.
– Богом клянусь, если однажды увижу твоего отца, изобью до полусмерти.
– Перс, твои слова – просто музыка для моих ушей.
– Я серьезно.
– Ты гипотетически готов защитить мою честь, я тронут. – Я зажмуриваюсь и тру глаза основаниями ладоней до черных кругов на изнанке век. – Мне правда грех жаловаться.
– Ты и не жалуешься. – Перси чуть наклоняет голову, легко касаясь ей моего плеча. Нельзя сказать, что он положил мне голову на плечо, но нельзя сказать и что не положил. – Ты совсем не твой отец. Ты должен это знать.
– Вылитый он. Только вдобавок болван и посмешище.
– Хватит тебе!
– Все юноши похожи на своих отцов. Смотреть на родителей – все равно что заглядывать в будущее.
– Правда? – Перси улыбается. – Значит, однажды я узнаю, каким был мой отец.
– А пока что у тебя есть скрипка.
Перси поднимает голову.
– Монти, ты совсем не твой отец. Во-первых, ты куда сдержаннее.
И это после всего, что я натворил?
– Ты, наверно, единственный во всем мире считаешь меня сдержанным.
Его костяшки легонько тычутся в мои. Может, это случайность, но мне чудится: это вопрос. В ответ я раскрываю ладонь, и Перси берет меня за руку.
– Значит, я просто знаю тебя лучше всех остальных.
Барселона
14
Барселона окружена крепостной стеной. На ее узких длинных улочках высокие дома перемежаются руинами времен Древнего Рима. В гавани высится огромная грозная крепость: вид марсельского Нотр-Дама внушал спокойствие, эта же громада – лишь ужас.
Здесь не так оживленно, как в Париже, и все равно очень громко и ярко. Блики солнца на воде бьют в глаза, улицы тоже кажутся водной гладью: мостовые пестрят зеркальной слюдой. Витрины магазинов, навесы и даже платья женщин здесь кажутся ярче, чем где-либо. Здесь не Париж с позолотой, забравшейся во все уголки тяжелым плющом, – город кажется ярким букетом свежих луговых цветов.
Мы вступаем в Барселону в полуденный зной, солнце стоит высоко, небо дымчато-желтое, как топленое масло. Жара будто теснится между домами, баюкая камни. Отовсюду слышно французскую речь с примесью каталанской – я научился ее узнавать еще на марсельской ярмарке. Переговоры в основном ведет Фелисити. Бабушки Паскаля верно сказали, что Роблесы – семья известная: уже второй прохожий указывает нам дорогу к их дому в Готическом квартале – старой части города, где за классическими фасадами притаилось Средневековье.
Я, признаться, ожидал, что их жилище будет пороскошнее, как и полагается приближенным ко двору семьям. Однако перед нами простой серый фасад, такой узкий, будто соседние дома сжали его и выдавили наверх. Там ютится галерея из камня вперемешку с кирпичом, под окнами натыканы чахлые балконы, перила изъедены ржавчиной. Шторы на всех окнах задернуты.
Я звоню в колокольчик, и звон тонет в воске, которым покрыта дверь. Фелисити разглядывает дом. К ее потной шее льнут локоны.
– Ну и в глушь мы забрались, – замечает она.
– Не преувеличивай.
Я перевожу взгляд на Перси. Он тоже уставился наверх, но не так высоко, как Фелисити. Оказывается, над входом вырезан символ смерти: тонкие топорные линии сплетаются в череп с оперенными крыльями.
Мне вдруг кажется очень заманчивым просто сбежать. Но я нащупываю пальцами уголок шкатулки и запрещаю себе двигаться с места.
– Здесь, кажется, никого… – начинает Перси, но тут дверь приоткрывается, и передо мной вырастает женщина лет на десять старше нас. По ее плечам струятся, обрамляя лицо, длинные роскошные черные волосы, оливковая кожа туго обтягивает острый подбородок и высокие скулы. Образ довершает обтягивающее платье, подчеркивающее великолепнейшую фигуру. Я невольно ерошу волосы. То еще, наверно, зрелище.
– Bona dia, – натянуто, как струна, произносит она, открыв дверь ровно настолько, чтобы ее было видно. – Us puc ajudar?