Я ожидал услышать французский и теряюсь.
– Можно… по-английски?
Она мотает головой и вдруг разражается быстрой и злой тирадой на каталанском. Не понимаю ни слова, но нам здесь явно не рады.
– Выслушайте нас, – раздается сзади голос Фелисити – по-французски. – Мы не займем у вас много времени.
Женщина закрывает дверь, но я успеваю выставить ногу и не дать ей захлопнуться. Женщина продолжает давить на дверь, и моя нога, кажется, вот-вот сломается. Я кое-как выхватываю из кармана шкатулку и пропихиваю ее в узкую щелку двери.
Женщина застывает, выпучив глаза.
– Откуда это у вас? – спрашивает она, как по волшебству перейдя на английский.
Когда тебе только что едва не отломали ступню, довольно сложно говорить учтиво, и я нагло заявляю:
– Надо же, мне показалось, вы по-английски не понимаете…
Кто-то пихает меня в спину: непонятно, Перси или Фелисити.
– Откуда? – повторяет женщина.
– Ногу мне ломать прекратите, тогда скажем.
– Мы должны отдать ее профессору Матеу Роблесу, – подает голос Перси. – Не могли бы вы его позвать?
– Его нет, – отвечает женщина.
– Скоро он вернется? – спрашивает Фелисити. – И вызволите, пожалуйста, ногу Монти.
– Его здесь нет, отдайте шкатулку мне.
Фелисити кивает мне, чтобы послушался, но я не тороплюсь. Немного боязно, что тогда она просто захлопнет дверь у нас перед носом – и прощай возможность поговорить с Роблесом.
– Нам сказали отдать шкатулку лично профессору. А еще, – добавляю я, – мы хотели бы с ним посоветоваться. По поводу некоторых его работ по алхимии…
– Я в них ничего не понимаю.
– Так не могли бы вы позвать его?
– Он мертв.
В бочку меда наших надежд с размаху плюхается ложка дегтя, и бочка идет трещинами. Я давлю свой первый порыв: хлопнуться в обморок прямо на ступенях.
– Увы. Стоило ради этого известия ехать из самой Франции… – С этими словами я пытаюсь выдернуть из-под двери свою многострадальную ногу, но она засела накрепко. Женщина, небось, еще и всем весом налегает на дверь, лишь бы я не вырвался.
– Если хотите, можете поговорить с моим братом, – предлагает она. – Он как раз дома. Матеу был нашим отцом, меня зовут Элена Роблес. Шкатулка теперь принадлежит моему брату Данте.
– Спасибо, – подает голос Фелисити, – будем рады с ним побеседовать.
Элена наконец открывает дверь, разворачивается на каблуках и уходит в дом, сделав нам знак идти за ней.
Я прислоняюсь к косяку, поднимаю пострадавшую ногу и принимаюсь ее растирать.
– По-моему, она мне все пальцы переломала.
– Ничего она тебе не сломала, – отмахивается Фелисити.
Я несколько раз топаю ногой о землю и порываюсь войти вслед за Эленой, но Фелисити хватает меня за локоть.
– Монти, стой…
У нее на лице написано: «Не советую». У Перси тоже. Он, похоже, весь наш разговор только и делал, что пятился, и теперь стоит почти на проезжей части, заслоняясь от нас футляром со скрипкой.
– Но мы ведь его нашли, – говорю я, – профессора этого. Вернее, узнали, что он помер. Шкатулку надо отдать ему, но его уже нет, значит, надо отдать его сыну. Все логично.
Перси через мое плечо заглядывает в дом.
– Да, но…
Вдруг перед нами снова возникает Элена. Мгновенно, как призрак. Мы подпрыгиваем.
– Так вы зайдете?
Я оглядываюсь на своих спутников. Они так и пялятся на меня, как на сумасшедшего.
– Мы зайдем? – спрашиваю я у них.
Фелисити заходит. Перси, помедлив, тоже.
Внутри темно и тесно, окна завешены толстыми шторами, свет проникает внутрь несколькими косыми лучами и не рассеивает мрака. После солнцепека снаружи я надеялся, что внутри будет прохладнее, но тут еще и душно. Из огня да в полымя.
Элена ведет нас по коридору мимо пары безруких античных статуй с изогнутыми лебединой шеей торсами. Коридор заканчивается дверью. Рядом с ней на плинтусе вырезан еще один знак смерти. Элена тянется к дверной ручке, замирает и оглядывается на нас. Вернее, она впивается взглядом в шкатулку, и ее пальцы непроизвольно сжимаются в кулак, как будто она хочет ее у меня выхватить.
– Мой брат плохо ладит с чужими.
Какого она ждет ответа? Извиняться за вторжение мы точно не должны: в конце концов, мы вернули им их собственную шкатулку, замечу, сильно рискуя при этом жизнью. Нас должны за это утопить в благодарности, заботе и булочках с кремом… ладно, я и на одни только булочки согласен.
– Мы с этим ничего поделать не можем, – отвечаю я.
Элена трет рукой лоб, качает головой.
– Простите. Вы просто… вы меня напугали.
– Простите, что свалились на вас так неожиданно, – говорит Фелисити.
– Нет, что вы, мы вам очень благодарны. Мы уже думали, что больше ее не увидим, ее ведь… украли. Проходите, только не пугайтесь Данте.
Она наконец открывает дверь, и мы заходим. Я цепляюсь ногой за торчащую доску у порога, теряю равновесие и едва не впечатываюсь Элене пониже спины; не лучшее впечатление я бы тогда произвел на наших гостеприимных хозяев. Перси мой промах ничему не научил: едва восстановив равновесие, я слышу, как о ту же доску запинается и он.
В комнате висит такой густой ладанный чад, что хочется разгонять воздух руками. Стен в каштановых обоях почти не видно за… за всяким, точнее слова не подберу. Три стены полностью заставлены книжными полками, среди томиков то тут, то там натыканы стеклянные колпаки со всякой плесенью, древние погребальные урны и посмертные маски из золотого листа. Вот лежит каменный трилистник, как будто только что выкопанный на каких-нибудь римских руинах; углубления еще хранят следы охристой глины. На четвертой стене висит свиток папируса: свившийся кольцом дракон кусает себя за хвост. На одной из досок, которыми обшиты стены, кто-то вывел сверху вниз что-то вроде китайских иероглифов. К столу прислонена могильная плита. За орнамент у нее наверху зацеплена цепочка медальона в форме сердца; на первый взгляд он из обсидиана, на деле – стеклянный сосуд, заполненный кровью.
В углу, почти прячась за огромным кристаллофоном, сидит мужчина. Он поднимает голову и оказывается совсем молодым, может, младше нас с Перси. Он тощий, бледный и сутулый, как будто год не поднимал носа из-за книг и не вылезал на улицу. К его лбу льнут очки, в руках высится гора свитков, покрытых каким-то рисуночным письмом. При виде нас вся эта гора чуть не летит на пол.
– Я… я не… простите… – начинает он по-французски, страшно запинаясь. Слова громоздятся друг на друга.
– Данте, поздоровайся с гостями, – произносит Элена. Она стоит позади нас, не снимая руки с дверной ручки. Я вдруг ощущаю, будто попал в западню.
– Почему ты не… я бы… Зачем их сюда тащить? – Он заталкивает свои папирусы в открытый ящик стола, как будто пытается прибрать, пока мы еще не прониклись царящим тут беспорядком. Для этого уже как будто немного поздно.
– У них отцова шкатулка Базеджо, – объясняет Элена.
– Как? – Данте роняет на нос очки: будто хотел надеть, но дрогнула рука, – бросается огибать стол и опрокидывает могильную плиту. – Вы… вы решили ее вернуть? Вы… нашли ее? Она у вас?
Я протягиваю ему шкатулку, он осторожно принимает ее, старательно не задевая моих пальцев своими, и подносит вплотную к лицу.
– Данте, – вмешивается Элена, делаясь похожей на грозную гувернантку. Он поднимает на нее робкий взгляд. – Я им сказала, что, раз отец мертв, она теперь твоя.
Он переводит выпученные глаза с сестры на шкатулку, снова на сестру – и смотрит на нас, будто впервые видит.
– Г… господи. – Счастье от воссоединения со шкатулкой мигом испаряется, его сменяют изумление и какой-то неясный ужас. Впрочем, может, это он на нас так реагирует, а не на шкатулку. – Благодарю, я уже не думал… не надеялся снова увидеть… Спасибо! Вы… Спасибо! Присядьте. Присядете? – Он пинает стоящий у стола стул, и с него обрушивается стопка книг. Тома летят на пол, вывернув корешки под неестественным углом и разметав страницы. Так падает наземь подстреленная утка.
В комнате есть еще два стула, на один сажусь я, на другой – Перси. Фелисити поглощена созерцанием шкафчика у двери: в нем семь ампул с жидкостями разных цветов, от угольно-черной до нежно-розовой и переливчатой, как перламутр.
– Не троньте! – одергивает ее Элена, и Фелисити опускает руку.
– Простите. Интересные составы. Лекарства?
– От всех хворей, – объясняет Данте и страшно краснеет. Его глаза так и бегают, лишь бы не смотреть на Фелисити, даже когда она сама на него глядит. – Самый точный… научный термин – панацея… Только они… они не совсем…
Мое сердце делает кульбит: не может же все быть настолько просто, не можем же мы зайти в первую попавшуюся комнату и сразу найти то, что ищем? Но Элена тут же добавляет:
– Это противоядия от большинства ядов. Активированный уголь, жженая магнезия, дубильная кислота, кора слоновьего дерева, женьшень, деготь и белладонна.
Данте перелезает через башню из ящиков и падает на стул у стола. Стул такой низенький, а стол такой огромный, что Данте мог бы лечь на стол подбородком. Он сдвигает очки на лоб, они тут же соскальзывают обратно и стукают его по носу.
– Это все отца. Он ал… он был алхимиком.
– Он тот самый ученый Матеу Роблес? – спрашивает Фелисити. – Я слушала лекцию по одной из его книг.
– Тот самый. У него… много последователей. – Данте сверлит взглядом то пол, то зажатую в руках шкатулку и рассеянно крутит диски. Видимо, часто так вертел ее в руках. – Простите за… – Он обводит рукой комнату. – Это все его.
Элена пробралась по захламленной комнате и встала у брата за спиной. Ее взгляд то и дело падает на шкатулку в руках у брата.
– Вы к нам издалека приехали?
– Из Англии, – говорит Перси. – Через Францию. Мы совершаем гран-тур, но решили сделать крюк и завезти вам шкатулку.
– И как же она вам досталась? – спрашивает Элена.
Фелисити и Перси смотрят на меня, будто давая самому решить, врать или нет.