В коридоре раздаются шаги, потом на коврик падает тень.
– Я так и думала, что это ты бродишь.
Я поспешно сажусь: туда, где секунду назад лежали мои ноги, совершенно неграциозно плюхается Фелисити. Я предлагаю ей коньяка – к моему вящему изумлению, сестра принимает бутылку. Делает маленький глоток и морщит нос.
– Мерзкое пойло.
– Да уж, не лучшее, что мне доводилось пить.
– Похоже, бурда какая-то, а не марочный коньяк.
– Может, он просто для истинных ценителей.
– Как можно ценить такую мерзость?
За окном, хлопая крыльями, пролетает темное пятно, будто сорвавшееся с ночного неба. Мы с Фелисити вздрагиваем и смущенно друг другу улыбаемся.
– Жуткий какой-то дом, – замечаю я.
– Да, зато не на улице ночуем. Было весьма мило с их стороны предложить нам ночлег. Идти-то нам больше некуда. – Фелисити еще разок смачивает губы в коньяке, корчит очень выразительную гримасу и возвращает мне бутылку. – Элена очень красивая.
– Ага. А что?
– А то, что я удивлена, как ты на нее еще слюни не пускаешь.
– А должен пускать?
– Монти, если честно, я так и не поняла, кто в твоем вкусе, а кто нет.
– Ты хотела спросить, содомит ли я?
Услышав, как я себя назвал, Фелисити морщится, но отвечает:
– Вообще-то хороший вопрос. А то я видела, как ты лапал сначала Ричарда Пила, а потом Феодосию Фицрой.
– Ах, милая моя Феодосия… – Я откидываюсь на диванные подушки. – Я все еще оплакиваю наше расставание.
Не хочу об этом разговаривать. Тем более с младшей сестрой. Я спустился сюда, чтобы тихо напиться и заснуть, не думая о своих романтических неудачах. Но Фелисити не спускает с меня взгляда и явно ждет ответа. Я некуртуазно вытираю рот рукавом: отец за такое влепил бы мне подзатыльник.
– Какая разница, с кем я развлекаюсь?
– Кое-какие развлечения запрещены законом. И очень греховны. Ну, и другие тоже греховны – до свадьбы.
– Ты что, хочешь прочитать мне нотацию о том, что совокупление – грех и от лукавого, если оно не ради продолжения рода? Я столько их выслушал, что уже все наизусть знаю.
– Монти…
– Я, может, изо всех сил пытаюсь продолжить род, мне просто никто не объяснил, что с юношами у меня не получится. Эх, зачем только меня выгнали из Итона…
– На вопрос-то ответишь?
– Я уже забыл, что за вопрос.
– Ты правда…
– Да, я мужеложец. Ну то есть я возлежал с мужчинами.
Фелисити поджимает губы, и я жалею о своей прямоте.
– Если ты больше не будешь развлекаться с юношами, глядишь, и отец сделается подобрее.
– О, как ты мудра, сестра моя! Сам никогда бы до этого не додумался!
– Я просто предлагаю…
– А ты не предлагай.
– …чуть-чуть упростить себе жизнь.
– Как будто у меня есть выбор.
– Ты серьезно? – Фелисити скрещивает руки на груди. – Хочешь сказать, у тебя нет выбора, с кем спать?
– Нет, у меня нет выбора, с кем хотеть переспать.
– Как тут может не быть выбора? Содомия – грех. Точно такой же, как пьянство и азартные игры.
– Да нет, не такой же. Согласен, это страсть. Но я испытываю какие-то чувства к каждому, кого целую. И к каждой, конечно же.
Фелисити смеется, как будто я удачно пошутил. Я не шутил.
– Как содомия связана с чувствами? Это образ жизни. Греховный.
– Для меня – связана.
– Но человек так устроен, что испытывает чувства только к противоположному полу. А не к своему. Так повелела природа.
– Я теперь, значит, противен природе? – Фелисити не отвечает. Я вдруг решаю спросить: – Ты была когда-нибудь влюблена?
– Не припомню такого. Но я и без того понимаю, как это работает.
– А по-моему, пока на себе не прочувствуешь, не поймешь.
– А с тобой бывало?
– Бывало что?
– Что ты в кого-то влюблялся.
– А. Да, бывало.
– В девушек?
– Да.
– В юношей?
– Тоже да.
– В Перси?
Я чувствовал, что она к этому ведет, и все же вопрос вышибает из меня дух. Я не отвечаю, и это тоже ответ. Фелисити смотрит на меня исподлобья.
– А что ты так удивился? Вы с ним плохо скрываете вашу близость.
– Нашу близость?
– Да, близость. Перси же…
– Нет, – перебиваю я. – Перси не… Нет.
– То есть вы ни разу?..
– Ни разу. – Я делаю большой глоток коньяка. Картонка бьется о горлышко графина.
– Прости. Я, видимо, сложила два и два: тебе нравятся юноши, а вы с ним всегда были так близки…
– Неправда.
– Правда.
– Ладно, правда. Но я так много с кем себя веду.
– Нет, так – только с ним одним. И он такой только с тобой. Со всеми остальными он всегда вежлив и сдержан. И я ни разу не замечала, чтобы он, ну, за кем-то ухаживал. Будь то юноша или девушка.
А ведь она права, он никем никогда не увлекался. Или просто ни разу не поставил в известность меня. Он никогда не рассказывал, что на кого-то запал, ни о ком не говорил с нежностью, и, сколько бы мы с ним ни куролесили, я даже не знаю, целовал ли он кого-то, кроме меня.
– Даже если между вами ничего такого нет, – продолжает Фелисити, – вас все равно связывает что-то особенное. Всем вокруг вас постоянно кажется, что их не посвятили в какую-то тайну.
Мы добрую минуту сидим молча и не шевелясь. В камине пляшет, потрескивая и плюясь, огонь.
Наконец Фелисити говорит:
– Знаешь, я рада это слышать. Я все сомневалась, способен ли ты по-настоящему кого-то любить.
Я горблюсь и едва не падаю с дивана. Он обтянут очень уж скользкой кожей.
– Здорово было бы еще, не будь это мой лучший друг. Люби этот человек меня в ответ. Ну и, знаешь, лучше бы это была женщина.
– Ты же сказал, тебе и женщины нравятся.
– Иногда бывает. Но Перси все равно лучше всех на свете.
Фелисити трет пальцами виски.
– Монти, прости, я правда пытаюсь понять, но… не получается.
– Ничего, я и сам себя редко понимаю.
– А Перси знает?
– Представления не имею. Иногда я уверен, что он обо всем догадался и не хочет ничего предпринимать. Иногда мне кажется, что до него просто никак не дойдет. Так или иначе, вряд ли мое чувство взаимно.
– Тяжело тебе, наверно.
Сестра так старательно делает вид, что ничего необычного не услышала, что мне хочется стиснуть ее в объятиях. Но я все равно вижу, что еще пара откровений, и у нее голова взорвется. Перси врос в меня глубже, чем золотые жилы в гранит. Я снова вспоминаю, как мы целовались в Париже. Как он вцепился рукой в мое колено, когда на нашу карету напали разбойники. Как мы лежали рядышком на крыше конюшни. Как же больно перебирать эти мгновения – столько раз я был на волосок от своего счастья!
– Да уж, приятного мало.
– Слушай, а на что ты вообще надеешься? Допустим, твои чувства взаимны. Что вы станете делать? Жить вместе вам нельзя. Совсем нельзя. Если кто узнает, вас могут казнить. Содомитов пачками убивают с самого дела Мамаши Клэп.
– Да какая разница. Перси – нормальный порядочный юноша, ему наверняка только женщины нравятся, а я… не женщина.
Мы снова долго молчим. Вдруг Фелисити кладет руку мне на плечо. У нас в семье не все гладко с лаской и поддержкой, так что руку она тут же убирает.
– Сочувствую.
– Чему?
– Тебе нелегко приходится.
– Всем нелегко. Я еще не плохо устроился.
– Возможно. Но это не повод обесценивать то, что ты чувствуешь.
– Эх, лучше бы я ничего не чувствовал. – Я как следует прикладываюсь к коньяку и передаю бутылку сестре. Она делает еще один крошечный глоток.
– Я, кажется, понемногу становлюсь ценителем.
До меня вдруг доходит, что спаивать младшую сестру и рассказывать ей, зачем я затаскиваю в постель юношей, – не то, чем стоит заниматься ответственному старшему брату. Я почти тянусь отобрать у нее бутылку – но начинать вдруг ратовать за трезвость было бы лицемерием.
– Прости, я не самый хороший брат, – говорю я.
Фелисити удивленно на меня смотрит, и я вжимаю голову в плечи, чувствуя укол стыда.
– Я старше тебя и должен… пример подавать, что ли. А я просто посмешище.
– Нормальный ты брат.
– Да нет.
– Ладно, не очень. Но ты потихоньку исправляешься, а это что-то да значит.
16
Мы с Фелисити засиживаемся куда дольше, чем собирались. Наконец я поддаюсь на ее уговоры – спать в библиотеке, считает она, слишком даже для меня – и поднимаюсь наверх. Перси уже уснул – свернулся клубочком, обхватив себя руками, и подтянул колени к груди. Но, едва я забираюсь к нему под одеяло, он, не просыпаясь, прижимается ко мне, утыкается щекой мне в плечо – и я не могу отодвинуться, не свалившись с матраса. Чуть поерзав во сне, он вдруг обхватывает мои голые ноги своими, и мое тело начинает жить своей жизнью. «Успокойся!» – уговариваю себя я, но тело не слушается, и остаток ночи я провожу, думая только про объятия Перси. Я практически не смыкаю глаз: мы неделями жили в паршивых постоялых дворах, и все же даже там мне спалось лучше. Когда наконец наступает раннее утро и можно вставать, я разбит, зол и несколько возбужден.
Жизнь несправедлива.
Я плещу в лицо холодной водой, пока тело наконец не признаёт, что с Перси ему ничего не светит, одеваюсь в выданную нам одежду и спускаюсь вниз, прежде чем Перси хотя бы заворочается. Раз уж сегодня мы уезжаем, я собираюсь сперва перемолвиться словечком с Данте: вдруг удастся что-то узнать про панацеи его отца. Напомню ему, пожалуй, в каком он перед нами долгу, распишу в красках, как мы рисковали жизнью, пока везли шкатулку, – так, глядишь, и согласится рассказать нам пару алхимических премудростей, которые столь ревностно охраняла от нас его сестра.
Просторная кухня с обшарпанным полом и высокими окнами торчит на задворках дома куском сломанной кости. По периметру стола приклеены воском группки свечей, свисающие с потолка медные горшки раскачивает легкий ветерок. Нет еще и восьми утра, а солнце уже палит, как вчера в разгар дня.
У камина сидит на корточках Данте и пытается раздуть из тлеющих углей огонь. Я решаю было, что мне повезло застать его в одиночестве. Но нет, за столом сидит Элена и, прикусив ноготь большого пальца, разбирает стопку писем. Рядом с ней стоят чайник с холодным какао, золотистая сахарная голова и щипцы. Мне очень странно видеть, как наследники знатной семьи сами разводят огонь и готовят себе завтрак.