Мистер Локвуд весьма звучно прочищает горло, выходит на бьющий из окна свет и тут же отступает обратно, моргая от ударившего в глаза солнца.
– Ваши родители, – произносит он, – выбрали меня вашим сопровождающим и вверили мне заботу о вашем благополучии. Уверяю вас, я подойду к этому вопросу крайне серьезно. Мы с вашим отцом обсудили ваши… склонности, и можете быть уверены: под моим присмотром не будет никаких азартных игр, никаких сигар и табак в строго ограниченном количестве.
Что-то это перестает мне нравиться.
– Будут строжайше запрещены посещения обителей разврата, – продолжает он, – а также любых злачных мест. Никакого буянства. Никаких внебрачных связей с особами женского пола. Никакого распутства. Также я не потерплю праздности и пренебрежения режимом дня.
Кажется, он нарочно решил пробежаться по семи смертным грехам, причем напоследок припас мои самые любимые.
– А еще, – забивает он последний гвоздь в гроб гран-тура, – распитие спиртных напитков будет строго ограничено.
Я уже открываю рот, чтобы громко возмутиться, но сдуваюсь под жестким взглядом отца.
– Я полностью доверяю решениям мистера Локвуда, – добавляет он. – Во время вашего путешествия он будет выражать мою волю.
Да уж, марионетка отца – последнее, что я хотел бы взять с собой в Европу.
– Надеюсь, – продолжает он, – что в нашу следующую встречу ты будешь трезв, уравновешен и… – Он кидает взгляд на Локвуда, будто не зная, как деликатнее выразиться. – …по крайней мере, чуть более сдержан. Я больше не потерплю твоих незрелых попыток привлечь внимание. По возвращении ты начнешь помогать мне управлять имением и ознакомишься с делами пэрства.
Признаться, я предпочел бы, чтобы мне выкололи глаза десертной вилкой и мне же их скормили, но лучше промолчу.
– Мы с вашим отцом обсудили путь следования. – Локвуд выуживает из кармана записную книжку и, прищурившись, читает: – Лето мы проведем в Париже…
– Я хотел бы, чтобы там вы навестили некоторых моих товарищей, – перебивает его отец. – Важно приобрести полезные знакомства. Когда займетесь имением, их нужно будет поддерживать. Кроме того, я попросил дозволить вам сопровождать господина посла, лорда Роберта Уортингтона, с супругой на бал в Версале. И не вздумайте меня опозорить.
– Разве я когда-нибудь вас позорил? – бормочу я.
Мы оба тут же принимаемся перелистывать страницы памяти, заполненные воспоминаниями о том, как я снова и снова оказывался недостоин отца. Страницы всё не кончаются. Вслух мы об этом не заговариваем. При мистере Локвуде это недопустимо.
Локвуд решает махом разбить неловкое молчание, сделав вид, что паузы не было.
– Из Парижа мы отправимся в Марсель, где оставим вашу сестру. Там мисс Монтегю будет посещать школу. Я уже нашел нам апартаменты в Париже и Марселе. Перезимуем в Италии: я предлагаю Венецию, Флоренцию и Рим, ваш отец со мной согласен. Потом, в зависимости от уровня снега в Альпах, отправимся в Женеву или Берлин. На обратном пути мы заберем вашу сестру, и лето вы проведете здесь, в поместье. Мистер Ньютон отправится на обучение в Голландию уже без вас.
В комнате слишком душно, и это начинает действовать мне на нервы. Или, быть может, на нервы мне немножко действует столь кислая прощальная речь. А еще меня по-прежнему пугает то, что после нашего гран-тура Перси уедет в свою проклятую школу проклятых адвокатов в проклятую Голландию, и я впервые в жизни окажусь с ним совершенно разлучен.
Но отец одаряет меня ледяным взглядом, и я опускаю глаза.
– Ясно.
– Прошу прощения?
– Хорошо, сэр.
Отец продолжает сверлить меня взглядом, сложив руки на груди. На секунду повисает молчание. Слышно, как на улице лакей торопит конюха. Ржет лошадь.
– Мистер Локвуд, – произносит отец, – вы позволите мне сказать сыну пару слов с глазу на глаз?
Все мои мышцы тут же сводит судорога предчувствия.
По пути к двери мистер Локвуд, секунду помедлив возле меня, коротко, но с неожиданной силой хлопает меня по плечу. Я вздрагиваю: удара я ждал, но не от него – и отнюдь не такого добродушного.
– Мы прекрасно проведем этот год, господин, – произносит он. – Вы насладитесь поэзией и классической музыкой и увидите все главные сокровища Европы. В путешествии вы созреете духовно и будете полностью подготовлены ко взрослой жизни.
Гос-по-ди все-мо-гу-щий. Воистину, Фортуна повернулась ко мне задом и исторгла мистера Локвуда прямиком из своего кишечника.
Стоит Локвуду закрыть дверь, как рука отца тут же устремляется в мою сторону. Я невольно отшатываюсь. Однако он всего лишь отодвигает бутылку бренди подальше, чтобы я не дотянулся. Боже, какой я стал трус.
– Генри, я даю тебе последний шанс.
В его голосе пробивается нотка былого французского акцента, как всегда, когда он злится. Если он начинает тянуть гласные, это знак беды. Я еле сдерживаюсь, чтобы не закрыться руками.
– После путешествия ты начнешь учиться управлять имением. Под моим присмотром. Потом поедешь со мной в Лондон и ознакомишься с делами лордов. Но если за год ты не повзрослеешь, не возвращайся вообще. Для тебя здесь больше не будет ни крова, ни денег. Ты будешь вычеркнут из завещания.
Угроза лишить меня наследства высунула свою мерзкую голову точно по расписанию. Но сколько бы раз я ни выслушивал все это раньше: веди себя прилично, не напивайся, прекрати по ночам таскать через окно всяких юношей, а то худо будет, – мы оба знаем, что теперь он впервые серьезен. Ведь каких-то несколько месяцев назад у него не было выбора: либо все отходит мне, либо после его смерти наш род пресекается.
Как по заказу, сверху долетает плач Гоблина.
– Генри, потрудись ответить: ты меня понял? – бросает отец, и я усилием воли смотрю ему в лицо.
– Да, сэр, я вас понял.
Он испускает долгий вздох и сжимает губы в ниточку, как будто заказал свой портрет и увидел на холсте нечто непонятное.
– Надеюсь, однажды твой сын будет так же пить у тебя кровь, – желает он. – Иди, карета ждет.
Я вскакиваю на ноги: наконец-то можно сбежать из этого душного кабинета. Но меня тут же настигает его:
– И еще одно.
Я оборачиваюсь через плечо, надеясь закончить разговор на расстоянии, но отец сгибает палец и манит меня к себе, пока я вновь не подхожу. Когда мы стоим так близко, мне все время хочется отпрянуть, как от удара. Отец кидает взгляд на дверь, хотя Локвуд давно уже вышел, и негромко говорит:
– Если до меня дойдет хоть слушок, что ты развлекаешься с юношами, будь то в путешествии или потом, – я от тебя отрекусь. Раз и навсегда. Больше это не обсуждается.
Вот и все наше прощание.
Солнце на улице по-прежнему бьет так, будто желает вызвать на дуэль. Душно, на горизонте собираются лиловые тучи. Кусты вокруг подъезда блестят от росы, их листья тянутся к свету и подрагивают от легкого ветерка. Хрустит щебень под ногами лошадей: те запряжены и нетерпеливо топчутся на месте.
Перси уже у кареты и стоит спиной к лошади, так что я могу украдкой попялиться на его зад. Не то чтобы это был очень уж выдающийся зад, но он принадлежит Перси, а значит, на него всегда приятно посмотреть. Перси дает указания слуге, который заканчивает грузить в карету ту часть нашего багажа, которую не послали в Париж.
– Я сам ее повезу, – говорит он, протягивая руки.
– Сэр, в багаже еще есть место.
– Знаю, но мне спокойнее везти ее самому.
Слуга наконец отдает Перси футляр со скрипкой, единственное, что у того осталось от отца. Перси прижимает к себе футляр с такой страстью, будто боялся потерять его навсегда.
– Твои тетя с дядей уже уехали? – Я подхожу к нему, и он ненадолго перестает гладить свой футляр.
– Да, мы скромно попрощались. Чего хотел твой отец?
– Да как всегда. Просил разбивать сердца поаккуратнее. – Я потираю виски. От головной боли плавятся глаза. – Проклятье, как светло. Скоро мы отбываем?
– Вон стоят твоя матушка с Фелисити, – Перси кивает на крыльцо. Силуэты дам на фоне белого камня кажутся вырезанными из бумаги. – Подойди попрощайся.
– Поцелуешь на удачу? – Я тянусь к нему, Перси, смеясь, заслоняется скрипкой.
– Очень смешно, Монти.
Он не со зла, но как же больно.
Фелисити, как всегда, страшная и кислая, да еще и на солнце вся сморщилась. За ворот ее блузы запрятаны очки: матушка, может быть, и не заметила, но сквозь ткань просвечивает цепочка. В пятнадцать сестрица уже выглядит как старая дева.
– Прошу вас, – говорит матушка. Фелисити пялится на солнце с таким усердием, будто скорее ослепнет, чем станет слушать материнские наставления. – Не подавайте учителям поводов писать о вас домой.
Отправить Фелисити в пансион для девушек решили уже давно, но она до сих пор так морщится при каждом его упоминании, как будто не она каждый день беспрерывно убеждала родителей, что из двух их отпрысков в образовании больше нуждаюсь вовсе не я. Вот же переменчивая натура: столько лет просила себе учителей, а когда ее мечта наконец должна сбыться, уперлась как осел и дуется.
Матушка раскрывает объятия.
– Фелисити, поцелуйте меня на прощание.
– Благодарю, воздержусь, – отвечает Фелисити и, громко топая, уходит к карете.
Матушка шумно выдыхает через нос, но не окликает ее, а обращается ко мне:
– Пишите.
– Разумеется.
– Не пейте лишнего.
– Скажите, где начинается лишнее?
– Генри, – начинает мать, вздыхая точно так же, как после бегства Фелисити. Дескать, «и что мне с тобой делать?». Я изучил этот вздох в совершенстве.
– Ладно, понял, не буду.
– Постарайтесь вести себя прилично. И Фелисити не обижайте.
– Матушка! Я лишь жертва! Это она меня обижает!
– Ей всего пятнадцать.
– Самый злокозненный возраст.
– Генри, побудьте же джентльменом! Хотя бы попытайтесь… – Матушка целует меня в щеку и треплет по руке, будто пса.
Потом уходит к дому, шурша юбками о щебень, а я, прикрыв рукой глаза от солнца, направляюсь в противоположную сторону.