– Не совсем так.
– Если забыть о бедламе, по-моему, у него и так все неплохо.
– Это не…
– Это правда. Он болен уже два года, а ты только узнал. Он как-то живет дальше. И у него получается.
– Но… – Я не знаю, что сказать. Он уедет в Голландию. Я не знаю, как ему помочь, если не панацеей. Но, может, ему и так хорошо, а мне-то как быть? – Мне кажется, все равно надо поговорить с Матеу Роблесом. Даже если… Перси не согласится… тогда… мы все равно можем помочь… хоть кому-то.
– Ага, кому-то.
– Завтра мы с ним поговорим, так?
– А потом надо быстро уезжать, в Венецию или назад в Марсель, искать Локвуда. Неважно, но здесь больше оставаться нельзя. Мы ввязались в слишком опасные дела.
И Фелисити начинает подниматься наверх, но я останавливаю ее кратким:
– Ты, значит, с Данте?..
Она оборачивается, и я улыбаюсь самой мерзкой из своих улыбок (а у меня их богатейший арсенал). Она должна бы покраснеть, но вместо этого отточенным жестом закатывает глаза.
– Я не с Данте, я с вами путешествую. Тебе ли не знать?
– Как будто ты не поняла, о чем я спросил.
– Не знаю, о чем ты, но ты ошибся. Данте сам по себе, я сама по себе.
– Ах, значит, не ты украдкой погладила его по колену и убедила сбежать из ложи и предаться греху?
– Поверь, я остановила бы его, не доводя до греха. Вообще-то у меня был план, но вмешались вы.
– План? Какой еще план?
– Ясно было, что они знают куда больше, чем говорят… И мне показалось, что Данте будет легче разговорить. А раз ни один проверенный способ на него не подействовал и он вдобавок явно на меня запал…
– Правда, что ли, запал?
– Я тебя умоляю, у мужчин все на лице написано.
– Эх, я-то считал тебя образцом хлипкой английской барышни. А ты, оказывается, опытная соблазнительница.
Фелисити принимается дергать болтающуюся на рукаве нитку и вздыхает так душераздирающе, что волосы у нее вокруг ушей вздымаются пышным облаком.
– Не слишком-то я преуспела.
– А мне показалось, ты неплохо справлялась.
– Я ему, кажется, краешек зуба отколола.
– Что ж, в любом изящном искусстве главное – практика. Рим тоже не сразу строился. – Я надеялся ее рассмешить, но она только хмуро утыкается глазами в пол. – Тебе хоть понравилось?
– Было как-то… мокро.
– Да, здесь требуется некоторый обмен жидкостями.
– И неприятно. Не думаю, что захочу повторить.
– Ты сейчас про допрос с помощью соблазнения или вообще про поцелуи?
– И про то, и про то.
– Целоваться с опытом все приятнее.
– Все равно это не мое. Даже если с опытом будет лучше.
– Верю. Но если из тебя и не выйдет великой искусительницы, у тебя много других сильных сторон. – Я легонько касаюсь ее ступни своей, чтобы она изволила поднять голову и взглянуть мне в лицо, и улыбаюсь – куда менее мерзко, чем в прошлый раз. – Правда много.
19
Ночью я почти не сплю, предвкушая авантюру, и чертовски рано поднимаюсь, хотя выходим на дело мы только после обеда: Элена как раз отправилась с визитами и не заметит нашей отлучки.
Мы почти час шагаем по удушающему зною; одежда намертво прилипает к взмокшей коже, не успеваем мы выйти из дворика. Данте ведет нас через Готический квартал и вдоль широкого бульвара, разрезающего город надвое. Под звон церковных колоколов, возвещающих половину часа, мы выходим на площадь, усыпанную торговыми палатками с сохнущим на жаре товаром: зерном в огромных бочках и пестрыми, как осенняя листва, пряностями. В крайнем ряду висят на крючьях подвешенные за ноги свиные туши с развороченными животами. Под ними носятся ученики мясников с заляпанными кровью лбами, собирая в ведра выпадающие внутренности. Между рядов стоят на коленях нищие, вытянув сложенные лодочкой ладони и вжав лица в грязь. Воздух искрится, гудит пьяным весельем – и жужжит полчищем мух. Разит грязью и перестоявшими на жаре фруктами.
Данте останавливается в тени примыкающей к площади римской башни и показывает нам двух мужчин, патрулирующих ряды: за поясом у них мечи, и глядят они слишком хищно для простых покупателей.
– Вон они. Ловцы воров. Мигом доставят вас в тюрьму. – Данте вытирает мокрые ладони о брюки и добавляет через плечо: – Отец очень похож на Элену. Темноволосый и худощавый.
– Ты говорил, – отвечаю я.
– У него на левой руке три пальца.
– Помню.
– Вы… точно не передумали?
– Точно. – Так странно, что отдуваться мне, а успокаивать приходится его, но сейчас я почему-то чувствую себя настоящим героем. – В конце концов, что они мне сделают? За воровство ведь больше не отрезают руки?
– Н-нет, – отвечает Данте с заминкой. Сквозь мою браваду прорывается нервная дрожь.
– Подождем час, – решает Фелисити. – Потом будем тебя выручать.
– Они точно меня выпустят без суда?
– Тюремщикам не платят, – отвечает Данте. – Они… они примут взятку. – Он тянется к карману, как тянулся каждые несколько секунд. Как будто проверяя, что деньги не испарились.
– Меня точно бросят туда же, где сидит твой отец? – спрашиваю я.
– Сложно ска… да, наверно, – Данте принимается заламывать руки. – Отведут куда поближе, а туда бли… ближе всего.
– Если его там не будет, ты и сам поймешь, – вмешивается Фелисити. – Давай-ка поторопись, пока кто-нибудь не отвлек их настоящей кражей. Вперед, Монти.
Спокойствие Фелисити раздражает меня не меньше, чем волнение Данте. Я кидаю взгляд на Перси, надеясь, что хотя бы он посмотрит в ответ со спокойной дружеской заботой во взгляде, но он с нечитаемым лицом следит за ловцами воров. Один из них как раз остановился напротив нищего и пнул носком сапога его жестяную кружку.
– Что ж, до встречи на свободе. – Я расправляю камзол и направляюсь к ближайшему прилавку.
– Стой. – Мое запястье сжимает рука Перси. Я оборачиваюсь и натыкаюсь на его серьезный взгляд. Фелисити очень наигранно отводит глаза. – Прошу тебя, будь осторожен.
– Мой дорогой, я всегда осторожен.
– Монти, я серьезно. Не натвори глупостей.
– Я уж попытаюсь.
Перси вдруг склоняется ко мне, будто хочет что-то шепнуть, но вместо этого быстро и невесомо прикасается губами к моей щеке – так быстро и невесомо, что я сомневаюсь, не почудилось ли мне.
– Давай уже, – шепчет Фелисити. – А то уйдут далеко.
Перси подбадривает меня кивком и выпускает мое запястье. Мне, конечно, больше всего на свете хочется вцепиться в него и потребовать поцеловать меня в щеку еще разок, чтобы я успел повернуть голову и коснуться его губ своими, – но вместо этого я решительно шагаю к крайней палатке. Продавец на вид на пару лет меня младше, веснушчатый, с по-детски круглым лицом. Он, похоже, крайне занят: швыряет камни в копающихся в грязи голубей. Однако, когда я подхожу, он поднимает на меня взгляд. Я улыбаюсь.
И принимаюсь набивать карманы картошкой.
Я совершаю какую-то дурацкую кражу навыворот: главная цель любого воришки – чтобы его не поймали, а я прилагаю уйму усилий, чтобы достичь обратного. Но этот баран за прилавком слишком уж увлекся проклятыми птицами: у меня уже карманы раздулись от тонких длинных лиловых картофелин – каждая размером с мой большой палец, – а он и голову не соизволил поднять! Я даже роняю несколько корнеплодов на землю, но он и на их стук не отвлекается.
В карманах уже почти нет места, еще чуть-чуть, и придется забрасывать добычу прямо в штанины. В порыве вдохновения я опрокидываю с прилавка ящик. Он с грохотом летит на землю, и – наконец-то! – этот дурачок поднимает голову. Я для пущего эффекта хватаю последние несколько картофелин и бросаюсь бежать.
– Держи вора! Держи! – кричит он мне в спину. Я бегу прямо на двух ловцов, притворяюсь, что только заметил их, разворачиваюсь и бегу прочь, но один из них хватает меня за шкирку. Воротник едва не остается у него в руках.
К нам подбегает торговец – раскрасневшийся, кулаки сжаты.
– Он украл мою картошку!
Второй ловец воров приподнимает полы моего камзола и в два взмаха рук выворачивает мне карманы. На землю льется лиловый картофельный дождь.
Меня встряхивают за шиворот, и я едва не взмываю в воздух.
– Что скажешь в свое оправдание, воришка?
Я трагично заламываю руки и смотрю умоляющими голодными глазами.
– Простите, сэр, не удержался. Они такие красивые!
– Мой хозяин засадит его за решетку! – выкрикивает парнишка. – Если вы его отпустите, я пойду за хозяином. Он уже сажал карманников и еще посадит. Они с приставом старые приятели!
– О нет, сэр, только не зовите пристава! – издевательским тоном выкрикиваю я. Лишь бы они разозлились – а то с них станется пожурить меня и отпустить, зачем мы тогда все это затевали? – Ваш хозяин, должно быть, важная шишка – приятель целого пристава!
– Тихо! – ревет второй ловец, собирающий с мостовой картошку.
– Он еще смеется надо мной! – выкрикивает торговец, только что ногами в гневе не топая.
– Вы сами до этого додумались? – с широкой улыбкой спрашиваю я. Парнишка швыряет мне в голову картофелиной. Она пролетает выше и попадает прямо в ухо держащему меня ловцу. Его хватка на секунду ослабевает, и я начинаю вырываться, будто готовясь к побегу, но меня тут же хватает за грудки второй ловец. Я игриво ему подмигиваю: – Дорогой, держи себя в руках, мы только познакомились.
Я даже не успеваю заметить, как он замахнулся: его левый кулак врезается мне снизу в челюсть так сильно, что я едва не падаю с ног. Рука – теперь уже моя – сама собой взлетает и прикрывает пострадавшее место – то самое, которого Перси каких-то пару минут назад касался губами.
– Извращенец, – бормочет ловец воров.
У меня под кожей рождается знакомая дрожь, будто из самого сердца катится волна. Я вдруг понимаю, что все по-настоящему: мы не на подмостках театра, меня по-настоящему схватили, по-настоящему посадят в тюрьму, а по телу разливаются совершенно настоящие боль и панический ужас. Я, кажется, не выдержу больше ни минуты в руках ловца воров – и одновременно боюсь пошевелиться, лишь бы он не подумал, что я хочу удрать, и не нанес нового удара. Все мышцы сводит желанием вырваться, сбежать, оказаться как можно дальше. Я вдыхаю воздух, и грудь кинжалом пронзает боль.