Лежа в комнате цвета застывшей крови и глядя, как темнеет за окном, я по маленькому скользкому камушку отстраиваю заново уверенность в собственной правоте, повторяю себе снова и снова: «Ты все правильно делаешь. Ты спасаешь дорогого тебе человека».
Когда между печных труб выглядывает серпик луны, в комнату возвращается Перси и принимается готовиться ко сну. Он старается не шуметь: думает, что я сплю. «Скажи что-нибудь, – приказываю я себе. – Попроси прощения». Но только молча лежу и притворяюсь спящим. Перси ложится спиной ко мне, между наших спин зияет бездна.
Дождавшись, пока он начнет тихо похрапывать, я встаю, обуваюсь и спускаюсь вниз.
В камине кабинета еще дотлевают последние угольки. В их свете я вижу под одним из стульев футляр со скрипкой Перси и неровную стопку нотных листов. Шкатулка Базеджо стоит тут же, на столе. Лунный свет серебрит диски с буквами. Я беру шкатулку и выставляю первую букву. «C» скользит под пальцем и почти стерлась, будто ее касались особенно часто.
Роблес мог и солгать. У него не было ни одной весомой причины мне доверять. Но больше ему положиться было не на кого, а отчаяние – могучая сила. Она способна выдрать разум с корнем, как сорняк.
Я выставляю все шесть букв – первые шесть нот мелодии, которой можно вызвать духов умерших.
Раздается тихий-тихий щелчок.
Из шкатулки выезжает потайное отделение. Внутри на бледном шелке лежит небольшая побуревшая кость, обточенная в форме ключа.
Я осторожно касаюсь пальцем головки ключа, поглаживаю зернистую поверхность кости. По телу пробегают мурашки, будто зимний ветер в окно дунул. Почему-то только теперь я начинаю понимать, что все взаправду: и сердце-панацея, способное исцелить любые болезни, и женщина, застрявшая ради него между жизнью и смертью. Осознание повисает в воздухе последними нотами доигранной мелодии.
Наверху скрипят половицы.
Мы отправляемся в Венецию, завтра же. И, чтобы у Перси оставалась надежда, нужно забрать с собой ключ. Если я возьму его сейчас, утром, в лихорадке сборов и проводов, его могут не хватиться. Если повезет, пока они заметят пропажу, мы уже выедем из Испании.
На лестнице стучат шаги. Если я хочу забрать ключ, надо немедленно его перепрятать: я ставлю шкатулку на стол, хватаю из-под стула футляр со скрипкой и убираю ключ в отделение для канифоли, под гриф инструмента. Захлопываю крышку и успеваю ногой задвинуть футляр под стол, как раз когда открывается дверь.
Не сказать, что я удивлен, увидев Элену. Не думал только, что ее появление так меня напугает. Она дама некрупная, зато высокая, а я тонкий и низенький. Шагнув с порога, она тут же заполняет собой весь кабинет. На ней платье цвета расплавленной бронзы. Ворот оттянут вниз, волосы распущены и встрепаны. И я, наверно, безнадежен: даже сейчас успеваю подумать, какая же она красавица.
– Мистер Ньютон сказал, вы уже легли, – мурлычет она тихо, будто колоду карт тасует.
– Спустился за его скрипкой, – в подтверждение своих слов я слегка подпихиваю футляр ногой.
Элена шагает ко мне; отверстый, как рана, ворот платья расползается еще шире. Под ним явно ничего не надето.
– И даже оделись ради этого?
– Мне… не хотелось, чтобы вы застали меня в неподобающем одеянии. – Не взглянуть при этих словах в ее ворот – воистину титаническое усилие. Ткань платья предоставляет ее грудям очень уж тесное убежище, им толком не прикрыться.
Она стоит очень близко. Я вижу танец тонких теней от ресниц у нее на щеках. Делаю шаг назад и упираюсь пятками в ножку стола.
– Говорят, вы сегодня немного поиграли с законом.
– Можно и так сказать.
– Нашли то, что искали?
– Я ничего не искал. Просто стащил пару картофелин. Глупость сделал.
– Не на рынке. В тюрьме.
Сердце замирает.
– Откуда… Я ничего не искал.
Элена слегка наклоняет голову, складывает руки на груди и постукивает пальцем по локтю, будто в такт какой-то музыке.
– Доверять Данте опасно. Он сам не знает, на чьей он стороне.
Я пытаюсь отступить еще на шаг, но за спиной только стол. Стараясь хоть как-то отстраниться, я едва не сажусь прямо на столешницу.
– Не понимаю, о чем вы.
– Я знаю, что вы виделись с отцом. Он рассказал, как открыть шкатулку?
– Мы с ним не виделись.
– Вы ведь пообещали ему взамен спасти маму с тонущего острова?
Тут я уже не выдерживаю:
– Но ведь речь идет о жизни вашей собственной матери! Вас это не смущает?
В глазах Элены мелькает торжество. Я попался.
– Не только матери, но и отца. Как открыть шкатулку?
– Не знаю.
– Лжете. Откройте ее. – Она тянется к шкатулке, и, когда ее пальцы почти на ней смыкаются, я понимаю, что слишком спешил перепрятать ключ и не защелкнул замок. Потайное отделение вываливается у нее из рук и летит на пол. Видно, что в нем ничего нет.
Мы застываем, будто между нами бросили петарду. Потом Элена спрашивает:
– Где?
Я сглатываю. Врать уже бесполезно, но я из последних сил разыгрываю невежество:
– О чем вы?
– Где ключ? Где проклятый ключ? – Она швыряет шкатулку в стену, та со стуком отскакивает. Я съеживаюсь. – Что вы с ним сделали?
– Ничего!
– Тогда где он? – Она пытается залезть мне в карман, я уклоняюсь. – Отдайте!
– С дороги!
Я пробираюсь к двери, но Элена успевает меня толкнуть. Я спотыкаюсь о край стула и оседаю на пол так резко, что стучат зубы. Элена перерывает залежи на столе, сбрасывая на пол листы бумаги, чернильницы и перья. После стола приходит очередь шкафчика: она распахивает его с такой силой, что он подпрыгивает на ножках. Я не собираюсь ждать, пока она сообразит, что ключ действительно у меня. Подхватив футляр со скрипкой, я с трудом поднимаюсь на ноги и направляюсь к коридору.
– Ни с места! – рычит Элена, но я не считаю нужным подчиняться.
Не знаю, куда бежать: это, в конце концов, ее дом, – но хорошо бы для начала оказаться с ней по разные стороны запертой двери. Обежав стул, я бросаюсь к выходу.
– Я сказала: ни с места! – Она хватает меня за локоть, дергает на себя и всаживает в плечо кулак. Руку щиплет, как от укола.
Осмотрев плечо, я понимаю: и правда, она меня уколола. Не ножом, для него эта штука слишком толстая, а для обычной иглы – слишком большая; эта черная и матовая, как обсидиан… Вернее, обсидиановая чернота понемногу переливается внутрь меня, оставляя за собой прозрачное стекло.
– Что вы со мной сделали? – Я пытаюсь выдрать нечто из плеча, но Элена чертовски крепко меня держит и вдавливает штуковину только глубже. Мышцу сотрясает судорога, на коже взбухает теплый пузырь крови.
С минуту мы перетягиваем иглу. Силы Элены, кажется, все прибывают: игла покидает мое плечо лишь тогда, когда она ее выдергивает. Я врезаюсь спиной в стол. Он скрипит.
– Что это за штука?
Элена не отвечает. Я изворачиваюсь, пытаясь получше разглядеть рану. Это оказывается лишь тоненький порез. Крови почти нет, хотя, право слово, я чувствовал, как игла вошла до самой кости. От простого удара ножом, кажется, было бы куда больше толку.
Элена больше не пытается меня удержать, и я снова направляюсь к двери, но тело будто не понимает, чего я от него хочу. Футляр со скрипкой выпадает из рук, я тянусь за ним, сильно промахиваюсь и по инерции врезаюсь в стул. Раздается грохот, и вдруг я, скрипка и стул оказываемся распростерты на полу. Я снова тянусь к футляру всеми душевными силами, но руки почти не слушаются. Пытаюсь встать: с ногами то же самое.
Мир принимается мерцать, будто вокруг бушует пожар, время гнется и тянется. Признаться, чувство мне знакомо, я не раз до него допивался, но на этот раз мне совсем не весело. Невесело было и раньше, но тогда я хотя бы понимал, за что мне это. А сейчас безумная женщина уколола меня какой-то отравленной иглой, и теперь яд из нее правит моим телом и запрещает ему делать свою работу.
На меня вдруг садится Элена с призрачным и страшным лицом. Свет камина падает ей на скулы, будто она горит. Она принимается ощупывать мою одежду в поисках ключа: видно, уверилась, что он у меня в кармане.
– Хватит, – с трудом выговариваю я.
– О, прости, дорогой. – Она гладит меня по щеке, и по телу будто пробегает разряд тока. – Ты давно должен быть без сознания.
Горло напрочь перехватывает, поле зрения сужается в тонкую черную линию.
– Какого черта! – рычит Элена, отвешивает мне пощечину, и сознание резко возвращается. От удара мир видно будто сквозь треснутое стекло. Склонившееся надо мной лицо троится. – Давай, просыпайся. Скажи, где ключ.
– Вы… его украли, – бормочу я.
– Нет, это ты его украл. Он мой по праву, он принадлежит моей семье. И я намерена сделать все, чтобы спасти отца. Так где ключ? – Я молчу. Элена ударяет меня снова, так сильно, что голова мотается на шее. – Скажи. Где?.. – Я не могу закрыться руками или ударить в ответ. В голове вдруг раздается голос отца: «Убери руки!» – и я уже не понимаю, правда ли я в Испании или вернулся в один из множества дней, когда меня били и запрещали закрываться. Новый удар. – Где он?
Вставай. Хватит ныть. Опусти руки. Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю.
– Может, он у твоей миленькой сестрички? – Элена обхватывает ладонями мое лицо и заставляет смотреть на нее. Мой взгляд то фокусируется, то плывет. – Может, она взяла? Она тут бродила, что-то вынюхивала. Следом за нее возьмусь.
Она слезает с меня, поднимается на ноги и идет к двери, по дороге наступив каблуком туфли на подол платья. Когда она уже тянется к дверной ручке, дверь вдруг распахивается, и Элена отшатывается назад. Сперва мне кажется, что дверь ударила ей по лбу. Потом раздается звон, Элена камнем падает вниз и оседает на пол бесформенной кучей. На пороге стоит Перси, все еще сжимая в руках медную грелку для постели, которой и приголубил Элену.
– Ох, Монти…
Снова звон: грелка летит в сторону, Перси опускается рядом со мной на колени.
Я напрочь перестаю что-либо понимать. Перси пытается меня растолкать, я слышу, как он зовет Фелисити, и все мои силы уходят на то, чтобы не потерять сознание.