– Вы еще кто, черт возьми? – вопрошает он нас.
– О том же мы можем спросить и вас, – отвечаю я как можно беспечнее, стараясь скрыть весьма ощутимое волнение. – На каком основании вы вторглись на наше судно?
– На ваше судно? – повторяет он.
– Вернее, моего отца, – поправляюсь я.
Брови офицера карабкаются куда-то к макушке.
– Вашего… отца?
– Поверьте уж, не матери. – Я запоздало пускаю в ход ямочки на щеках. Офицер хмурится.
– Вы идете без единого флага.
– Проклятый шторм все их посрывал. Думал было повесить туда камзол английского кроя, как раз на случай гостей вроде вас, но пожалел хорошую одежду. Мне их пошили в Париже, каждый – как конфетка.
Я шагаю вперед – едва удержав на себе обувь, безнадежно большую, как и камзол, – и вручаю ему кожаную папку, которую мы откопали в том же тюке, что и платье Фелисити. Она забита сопроводительными бумагами, очень похожими на те, что отец перед отъездом вручил Локвуду. Я все поставил на то, что такая папка отыщется, – и Фортуна, видимо, решила, что за ней должок за встречу с распроклятыми пиратами.
Француз принимает папку и листает бумаги.
– Джеймс Босуэлл, девятый лэрд Окинлек, – читает он.
Я широко развожу руки:
– К вашим услугам.
– Вы шотландец.
– Неужели по акценту не ясно? Долго же я колесил по Франции.
– А это?.. – он указывает глазами на Фелисити.
Я надеялся, что он не спросит.
– Мисс Босуэлл, – отвечаю я таким тоном, будто хочу добавить: «Кто же еще?»
– Говорите, корабль принадлежит… вашему отцу?
– Не совсем принадлежит… Он зафрахтовал его специально для нашего плавания по Средиземному морю. Видите ли, мы совершаем гран-тур, и, вообразите, в Дувре нас запихнули в обыкновенный паром до Кале. Натурально, я взбесился: там было тесно, все эти люди страшно смердели, я едва дышал. Думал, задохнусь. И, конечно, не захотел терпеть такие условия еще несколько недель, до самой Италии.
«Только не замолкай, – говорю я себе под его стекленеющим взглядом. – Не замолкай, глядишь, совсем его уболтаешь, и он тебе поверит».
– Словом, – продолжаю я, – я написал папаше и взмолился, чтобы он зафрахтовал мне собственное судно. Видите ли, я старший сын, и отец просто не может ни в чем мне отказать… Право слово, я луну с неба мог у него попросить… Вот, помнится, во дворце короля Франции был великолепный ковер, так я упросил отца написать самому королю…
– Довольно! – бросает офицер, запихивает бумаги в папку и сует их мне. – Мы обыщем корабль. – Он делает знак своим людям, но я преграждаю ему дорогу.
– Сэр, на каком основании? Мы не нарушили закона.
– Эти воды кишат варварийскими пиратами. Именем короля Франции я вправе удостовериться, что вы не из их числа.
– Нет, вы не вправе нас обыскивать. Мы не граждане Франции и уж точно не пираты; кроме того, мы предоставили вам все бумаги, не оставляющие сомнений в том, кто мы такие. Ваш приказ на нас не распространяется.
– Вам есть что скрывать? – проницательно спрашивает офицер.
Да, у нас полная каюта награбленного груза, никаких бумаг о фрахте судна, а еще где-то среди команды затаился Перси. Но я задираю нос и изображаю надменного богатого путешественника:
– Перед отплытием отец наказал мне не склонять головы перед иностранцами, которые будут пытаться меня обмануть только потому, что я еще молод и далеко от дома. От родной Шотландии.
Французы стоят не шевелясь и смотрят на своего командира, а тот продолжает сверлить меня взглядом, будто никак не поймет, что за абсурд творится вокруг. Молчание натягивается, будто веревка, и вот-вот лопнет.
– Скажите мне, мистер Босуэлл, – наконец произносит офицер, – отец всегда фрахтует вам корабли с черномазым сбродом вместо команды?
Его люди дружно фыркают. Стоящий рядом со мной Сципион будто разом вырастает на десяток сантиметров, сжимая сведенные за спиной руки.
– Сэр, немедленно попросите прощения у моего капитана, – требую я.
Теперь смеется сам офицер.
– Не стану я извиняться перед негром.
– Тогда будьте любезны покинуть корабль.
– Какая глупость! Мы служим королю.
– А я англичанин… шотландец и французской короне не подчиняюсь. Вы взошли к нам на борт с оружием в руках, обвинили меня в пиратстве и оскорбили всю мою команду. Будьте добры, либо попросите прощения, либо покиньте судно.
Офицер громко и весьма недовольно сопит, потом протягивает руку в перчатке Сципиону.
– Примите мои извинения… сэр.
Тот руку не пожимает.
– Благодарю вас. А теперь покиньте корабль.
Офицер, похоже, собирается сурово отчитать Сципиона, но вспоминает, что мы не в его подчинении. Скривив губы, он отвешивает нам обоим легкий поклон.
– Прошу простить за доставленные неудобства, мистер Босуэлл. Благодарим за помощь.
Поверить, что обман сошел нам с рук, я осмеливаюсь, лишь когда фрегат уходит вдаль и оказывается на том же расстоянии, на котором его заметил юнга. Сципион наблюдает за ним в подзорную трубу, пока он вовсе не пропадает из виду, и наконец командует: «Все по местам».
Я надеюсь услышать слова благодарности или хотя бы удостоиться скупого одобрительного кивка, но он командует Ибрагиму:
– Отведите пленников в трюм.
– Пленников? – переспрашиваю я, но Сципион будто не слышит. Ибрагим тянется меня схватить, я высвобождаюсь и кричу в спину лезущему по линям Сципиону: – Даже спасибо не скажете?
Он замирает.
– За что?
– Я же спас ваши шкуры.
– Свою шкуру ты спасал, а не наши.
– Если бы не мы с сестрой, вас бы взяли в плен… – возмущаюсь было я, но Сципион спрыгивает на палубу и смотрит мне прямо в глаза.
– Молча смотреть, как кто-то корчит из себя твоего хозяина только потому, что ты слишком черный, – удовольствие сомнительное, – произносит он: каждое слово будто отверстая рана. – В следующий раз не трудись заставлять кого-то передо мной извиняться. А теперь в трюм.
Не успеваю я возразить, как Ибрагим одной рукой хватает меня, другой Фелисити. Когда его лапища смыкается на порезе у ее локтя, сестра невольно вскрикивает, громила отпускает ее, хватает Перси и тащит нас прочь.
Вот мы и снова пленники.
И все же они определенно не пираты: здесь даже узников держать негде. Нас отводят на батарейную палубу и неумело привязывают за ноги к основанию длинноствольной пушки; по-моему, не слишком-то обдуманный выбор места. Ибрагим даже не остается нас охранять и тут же уходит за кожаной сумкой с хирургическими инструментами.
– Руку полечи, – буркает он Фелисити, швыряя сумку к нашим ногам.
И уходит, бросая нас наедине с пушкой, кремнем и целым складом пороха. Что и требовалось доказать, мы попались самым неумелым пиратам во всем Средиземном море.
Фелисити набрасывается на сумку, достает кривую иголку и спутанный моток черных ниток.
– Монти, план был неплох, – говорит она, и я готов уже раздуться от гордости, но сестра добавляет: – Только мы так и остались пленниками.
– Теперь, дорогая моя сестрица, твоя очередь что-нибудь придумывать. Я на сегодня уже выложился. – Я тяну за веревку, которой привязаны ноги Перси, и она слабнет. Пропитанные смолой кончики липкие от жара. – Если бы не я, этого капитанишку бы уже повесили!
– Вообще говоря, он очень неплохо с нами обошелся, – замечает Перси. – Он тебе доверился.
– А потом меня отчитал. Я ему вообще-то помог!
– Может, и помог. И все же ты его унизил.
– Да чем я его унизил?
– По-твоему, мне, например, приятно, что все принимают меня за твоего слугу?
– Но ты же не слуга, какое тебе до них дело?
– Не трудись объяснять, он не поймет, – бормочет Фелисити. Я бросаю на нее злобный взгляд, но она усердно пихает нитку в иголку и не видит.
Перси все равно отвечает:
– Спасибо, что вступаешься за меня, когда я сам не могу за себя постоять. Но мне больно, что это приходится делать тебе. Мне кажется, то же чувствует и капитан. Вдобавок его, получается, спасли собственные пленники.
Я все еще ничего не понимаю – и, наверно, не пойму. Я снова тяну за кончик веревки, и она, чуть посопротивлявшись, развязывается. Перси высвобождает ноги и слабо улыбается.
– Бежать-то некуда.
– Можем поднять мятеж.
– Против пиратов?
– Мы сами знатные пираты, капитан Двузуб. А теперь у нас и пушка имеется.
– И веревки немало.
– К тому же ты умен, я силен, а Фелисити… господи боже, Фелисити Монтегю, ты что, сама зашиваешь себе рану?
Сестра поднимает голову и смотрит невинным взглядом благородной девицы. Она размотала окровавленный шейный платок, закатала рукав. Из ее локтя у самого пореза торчит та самая устрашающая кривая игла: пока мы с Перси строили планы, она уже половину зашила.
– А что такого? Зашить надо, а вы не умеете.
С этими словами Фелисити вытаскивает иглу из кожи и тянет, пока разорванные края кожи не сходятся. Я опираюсь спиной на пушку – не рухнуть бы в обморок.
– Поищи-ка Генри какую-нибудь койку, пока он на пол не грохнулся, – обращается сестра к Перси, но он, похоже, напуган не меньше моего.
Сделав еще два ровных стежка, Фелисити завязывает нитку узелком, перекусывает зубами и с довольным видом рассматривает свое рукоделие.
– Я раньше на людях не пробовала, – признается она и поднимает взгляд на нас: Перси, не скрываясь, отводит взгляд, я полуобморочно прижимаюсь к пушке. Сестра закатывает глаза: – Мужчины такие дети…
25
Какое-то время мы проводим в компании пушек, затем по ступеням грохочут сапоги, возвещая прибытие нашего гостеприимного капитана. Мы смотрим снизу вверх, как он застывает в нескольких шагах и украдкой оглядывает нас с головы до ног. Ни один из нас не делает и попытки встать в знак приветствия. Можно счесть это дерзостью, на самом деле же у нас просто нет сил.
К моему удивлению, капитан садится к нам, уперев руки в колени, и его лицо оказывается на одной высоте с нашими. В