Я секунду, мучительно долгую секунду смотрю ему в глаза и набираюсь храбрости положить ладонь ему на щеку и приблизить лицо к его. Удивительно, сколько нужно смелости, чтобы кого-то поцеловать, даже если знаешь почти наверняка, что этот кто-то очень даже не против этого поцелуя. Сомнения пригибают к земле – и так каждый раз.
Почувствовав ответное касание губ Перси, я едва не заливаюсь слезами. Боль и удовольствие тесно сплетены в моем сердце. Сперва мы целуемся очень осторожно, невинно, не раскрывая ртов, будто каждый хочет убедиться, что его чувства правда взаимны. Перси обхватывает ладонью мой подбородок. Но вот его губы чуть расходятся, и я едва не схожу с ума. Ухватив Перси за воротник, я прижимаю его к себе так яростно, что на ткани с треском расходится какой-то шов. Перси судорожно вздыхает и запускает руки мне под одежду. Его губы на мгновение плотно сжимаются, потом обмякают и приоткрываются прямо в мои. Язык проникает меж моих зубов.
Мы шатаемся, сплетаясь телами, Перси вжимает меня в стену какого-то дома и наклоняется, чтобы я не вставал на цыпочки, целуя его. Кирпичи вонзаются в спину, будто шипы, когда я притягиваю Перси к себе за бедра – хочу почувствовать, что он отвечает мне взаимностью. Мы стоим так близко, что между нами втискиваются только капли дождя. Кажется, они готовы с шипением испариться, так раскалилась моя кожа – будто металл в кузне.
Перси уже положил руку мне на пояс, его холодные пальцы касаются моего голого живота, по всему телу бегут мурашки.
– Хочешь?.. – хрипло, задыхаясь, спрашивает он и, не в силах договорить, просто просовывает палец за пояс моих брюк и чуть его сгибает.
– Да, – отвечаю я.
– Да?
– Да, да, тысячу раз да!
Я мигом принимаюсь возиться с пуговицами ширинки. Какого черта я столько выпил, пальцы теперь толстые и неуклюжие.
– Да не здесь, распутник, – останавливает меня Перси. – Тут люди ходят.
– Нет тут никаких людей.
Словно по заказу, на той стороне улицы кто-то зовет спутника. Сквозь кружок фонарного света пробегают несколько темных силуэтов. Я, не обращая на них внимания, снова тянусь к ширинке, но Перси сплетает пальцы с моими, заставляя отнять руку.
– Не надо. Не раздевайся посреди улицы. Плохая мысль.
– Ладно, хорошо. Будем целоваться, пока не придумаем чего получше?
Перси легонько чмокает меня в уголок губ, и, во имя Иисуса, девы Марии и мужа ее Иосифа, требуется вся моя гигантская выдержка, выкованная годами дружбы с Перси, чтобы не раздеться донага прямо здесь и сейчас, и к черту прохожих. Но я воспитан джентльменом, а джентльменам не пристало снимать штаны посреди города, особенно если любовь всей жизни настойчиво просит потерпеть.
– Давай куда-нибудь сбежим? – предлагает Перси.
– В трактир? А то, если надо, я и здесь обнажиться не прочь.
– Нет… потом, когда все кончится.
– Что кончится?
– Наш тур. Этот год. – Он, едва не задыхаясь, мягко целует меня в лоб. На лице его горит румянец. – Может, ты не поедешь домой, я не поеду в Голландию, и мы куда-нибудь сбежим?
– Куда, например?
– В Лондон. Или в Париж. В Константинополь, Джакарту, да куда угодно.
– И что мы там станем делать?
– Жить. Вдвоем.
– Ты хочешь уехать навсегда? Нам нельзя.
– Почему?
– Мы тогда останемся ни с чем.
– Но мы будем вместе. Разве этого мало?
– Мало. – Я не хотел отвечать так резко, но с лица Перси напрочь смывает всю радость предвкушения. Он хмурится.
– Но если мы с тобой будем вместе, я смогу жить вне бедлама. Ты же будешь со мной…
Я никак не могу взять в толк, когда это мы успели поменяться ролями: обычно это я выдумываю всякие бредовые затеи, а Перси служит голосом разума. И все же это он предлагает куда-нибудь сбежать и жить в нищете лишь друг другом, будто какие-нибудь трагические влюбленные из плохонькой баллады. Конечно, я люблю его так, что скоро сердце лопнет, но одной любовью не проживешь. Ей даже сыт не будешь.
– Перс, подумай, что предлагаешь. У нас не будет денег. Нам будет не на что жить. Я лишусь имения и титула. Мы окончательно запятнаем свои имена и никогда не сможем вернуться домой.
– Я и так не могу вернуться домой. – Я не отвечаю. Перси отступает на шаг назад, размыкая руки. – И потом, вспомни своего отца. Ты правда предпочтешь не сбежать со мной, а вернуться к нему, управлять имением, вращаться в высшем обществе? Монти, черт тебя дери, чего ты больше боишься: отцовского гнева – или что тебе перекроют доступ к отцовским деньгам?
Теперь уже я отшатываюсь. Как так вышло: только что Перси лез мне в брюки, и вот он уже кричит мне эти страшные слова. Голова идет кругом.
– Перс, давай рассуждать здраво.
– Здраво? Меня в конце года запихнут в дом для умалишенных, а ты говоришь – рассуждать здраво?
– Мы… – Меня тянет взять его за руку, будто одно прикосновение как-то заглушит злость и ужас в его голосе. – Мы найдем панацею, она тебя вылечит, и ты сможешь вернуться домой. Вместе со мной.
– Нет.
– Как это – нет?
– Не нужна мне эта панацея. Даже если мы ее найдем, я не собираюсь ее применять.
– Но почему?
– Не готов я отнимать чужую жизнь, чтобы поправиться. И, наверно, я вполне могу быть счастлив даже со своей болезнью. Черт… – Он делает еще шаг назад и запрокидывает голову. – Надо было сразу сказать.
– Сразу? То есть ты давно об этом думаешь?
– С тех пор как Данте рассказал про мать… Или даже дольше. Монти, я с самого начала не хотел так лечиться.
– Вот как?
– Ладно, не с самого… Сперва я позволил себе надеяться, что мы разыщем Матеу Роблеса и он как-то облегчит мои припадки. Все же эпилепсия – это нелегко. Болеть очень тяжело. Но никакая болезнь не стоит того, чтобы отнимать чью-то жизнь.
– Как же ты допустил, чтобы мы так далеко зашли?
– Я? Допустил? – сквозь изумленный горький смех выговаривает Перси. – Это не я допустил, это ты мне не оставил выбора. Ты ни разу не спросил, чего хочу я: ни когда отправился говорить с Матеу Роблесом, ни когда стащил ключ, ни когда заключил сделку с пиратами. Ты никогда не задумываешься, чего хочет кто-то, кроме тебя! Даже сейчас ты хочешь быть вместе, только если не придется ничем жертвовать!
– Хорошо. Тогда, может, ты кое-чем пожертвуешь, примешь панацею и выздоровеешь? Ты готов ради меня пожертвовать своей эпилепсией?
– Какого ответа ты ждешь? Да, я болен. Я эпилептик. Таков мой жребий. Мне непросто, иногда плохо, но такова уж моя жизнь. Я такой, какой есть, и я не считаю себя душевнобольным. Не считаю, что меня нужно где-то запирать и что без лечения моя жизнь будет неполноценной. Но, похоже, все остальные именно так и думают. Я надеялся, что хоть ты на моей стороне, но ты, судя по всему, такой же, как моя семья, врачи и все прочие.
Мне трудно стоять. Земля уходит из-под ног. Столько недель, с тех пор как узнал про ключ от сердца, я лелеял в себе непоколебимую уверенность, что мы с Перси можем и должны быть вместе, только если вместе вернемся домой, а значит, его надо исцелить. На самом деле для Перси-то ничего не поменялось, и, пока я не узнал, никаких преград между нами не было. То есть дело-то не в его болезни. Стену между нами воздвиг я сам.
– Но мы почти добыли панацею! Если мы сейчас сбежим, ты так и будешь болен… ничего не изменится!
Перси скрещивает руки на груди:
– Так зачем ты хочешь меня вылечить? Чтобы мне не пришлось ехать в бедлам – или просто не желаешь смотреть на мои припадки?
– А есть разница?
– Есть.
– Тогда и то и другое. Не хочу, чтобы ты ехал в бедлам, но… нам с тобой обоим будет гораздо легче жить, если ты поправишься. Перс, боже, будто мало на нашем пути препятствий, за что нам еще и это?
– Не знаю, про какие ты препятствия, но моя болезнь у нас на пути не стоит.
– Хорошо же! – Я выхватываю из кармана ключ и кидаю Перси… хотя выходит, скорее, в Перси. – Держи. Он твой. Делай что хочешь. Выздоравливай, беги с ним куда-нибудь, можешь даже в море его бросить, мне плевать.
Я жду, что он продолжит спорить, но нет. Он говорит только:
– Ладно.
«Давай, кричи на меня! – мысленно прошу я. – Ударь в ответ, я же заслужил! Заставь меня заплатить за все время, когда ты чувствовал себя нежеланным, верни мне с процентами всю мою самовлюбленность!» Но это же Перси, и он больше ни в чем меня не обвиняет. Он бесконечно лучше меня, даже когда в ярости. Ссутулившись, он быстро вытирает рукой глаза.
– Я пойду спать, – говорит он. – А завтра утром спрошу Сципиона, как бы мне побыстрее отсюда уехать. И, по-моему, нам с тобой лучше сколько-то времени друг друга не видеть.
– Перси, стой…
– Нет, Монти. Прости меня.
Он шагает прочь. Останавливается, поднимает руку, будто хочет еще что-то добавить, но только качает головой и идет дальше.
Что мне делать? Перси уходит, а я молча смотрю ему вслед, чувствуя, как меня разрывает изнутри. Какой же я дурак! Перси пропадает из виду – я смотрю ему вслед, но он не возвращается. Бьют часы, со всего города откликается колокольный звон, аж воздух дрожит. Потихоньку начинается новый дождь.
Не хочу об этом думать. И не могу. Сперва надо как-то заткнуть внутренний голос, твердящий: я только что лишился единственной в своей жизни отрады, потому что снова думал только о себе. Все эти годы я верил: нам не быть вместе из-за того, что мы оба юноши. На самом деле – только из-за меня.
Он попросил меня о жертве, я отказал.
Не могу об этом думать. И сделаю что угодно, лишь бы заглушить эти мысли.
Вслед за зеваками я возвращаюсь на площадь. По пути маска где-то потерялась, мое лицо открыто. Я точно знаю, что буду делать: пить и пить, пока не забуду весь этот вечер.
На берегу Гранд-канала легко добыть дешевого мерзкого джина и еще легче – пить его, пока мир не пойдет пятнами и мне не начнет казаться, что я могу выйти из своего тела. Я махом выпиваю четыре стопки этого самого джина и доливаю вдогонку сомнительного эля и еще какой-то прозрачной жидкости – прямо из бутылки из-под прилавка. Небосвод скашивает. Луна чернеет. Вокруг как будто все кричат. И я не думаю про Перси.