Вход в пещеру был заложен камнем; дойдя до нее, Он приказал отнять камень.
Элена ставит фонарь на пол и запускает пальцы под крышку гроба.
– Помогай, – командует она мне.
Я не двигаюсь с места.
– Не стану я осквернять гробницу святых.
– Они просто женщины из Библии, – отвечает Элена, будто это меняет дело. – Здесь нет их тел, только мощи.
– И что?
– И то, что это не настоящая гробница. – Элена тащит на себя край крышки, и та со скрежетом съезжает чуть в сторону. Наружу вырывается облачко горячего воздуха, пропахшего землей, костями и затхлостью. Из гробницы уходит вниз, в темноту, винтовая лестница. – Помогай, – повторяет Элена, и я хватаюсь за другой край крышки. Вдвоем мы стаскиваем ее с гробницы.
Путь открыт – и к нам присоединяется Бурбон. Мы втроем застываем на входе. Дующий вверх воздух навевает жуть: он горячий и мерно пульсирует, будто бьется сердце. Я часто, судорожно глотаю с каждым вдохом собственный ужас.
Бурбон достает свой пистоль и резко кивает Элене.
– Идите первой.
Я вдруг перестаю понимать, кто из нас на самом деле пленник: я или она.
Элена снова берет в руки фонарь и зажигает в головах могилы церковную свечу. Она стоит в стеклянной баночке, полной морской воды, но фитиль достаточно сухой и загорается. Сперва я решаю, что ей вздумалось помолиться перед спуском, но тут же понимаю: она оставила знак для Перси и Фелисити, чтобы они знали, куда идти. В змеящемся по ее лицу бледно-желтом свете фонаря ее лицо кажется совершенно пустым, будто с него стерли всякое выражение, как капли с оконного стекла. Сперва я решаю: она зашла слишком далеко, и даже торжественность момента никак ее не затрагивает. Потом понимаю: пустота в ее душе выедает все остальное; если туда закрадется что-то еще, пустота впитает его, как губка. Я понимаю, ведь я бывал так пуст и сам. Либо пустота вытеснит страх, либо он съест тебя заживо.
Элене не страшно – она в ужасе.
Я, не дожидаясь указаний, спускаюсь за ней, в спину мне дышит герцог со своим пистолем. Ступени вьются тугой спиралью, узкой и круто закругленной, и нам приходится идти по одному, упираясь руками в стену. Книзу воздух становится все жарче, хотя вроде бы должно быть наоборот.
Когда лестница кончается, Элена поднимает повыше фонарь, чтобы было видно лежащий перед нами коридор. Тусклый свет доходит недалеко, но даже так видно, что стены изрыты ямками и бугрятся, будто сделанные из бумаги, намоченной и высушенной волнами. Мы молча проходим несколько метров. Вдруг фонарный свет отражается от поворота, и я осознаю, почему стены тут такой странной формы.
Они сложены из костей.
Из них выложен весь коридор, целые их ряды тянутся до потолка, бурые и до блеска отполированные потоками горячего воздуха. Черепа, будто светильники, висят рядами, чуть отстоя друг от друга, между ними тянутся хрупкие паутинки. На новом повороте стоит целый скелет, облаченный в запыленный плащ капуцина. На шее скелета висит табличка.
Элена наклоняется к ней и высвечивает фонариком надпись:
Eramus quod estis. Sumus quod eritis.
Я не читал на латыни с Итона и даже там был не большим ее знатоком. Элена переводит:
– То, что ты есть, мы были; что мы есть, ты будешь.
На нас обрушивается новая волна горячего воздуха.
Мы идем дальше сквозь галерею костей. Вокруг тихо, только иногда слышится рокот, будто ворочается во сне огромный исполин. Под ногами у нас мозаика, блестящие плитки стерты и вбиты в землю ногами бесконечных похоронных процессий. Я воображаю, как шел этой дорогой сам Матеу Роблес и нес свою мертвую-немертвую жену, с совестью тяжелой, как ее сердце.
Коридор выходит в залу со сводчатым потолком и тремя колоннами из черепов. За ними виден дверной проем, выложенный, похоже, бедренными костями: я стараюсь особенно не всматриваться, боясь рухнуть в глубокий обморок. Элена останавливается у двери. Бурбон предупреждающе приподнимает направленный на меня пистоль, и я тянусь к дверной ручке. Только это вовсе не ручка, а костяная рука, собранная кость к кости. Чтобы открыть дверь, нужно ее пожать. Я содрогаюсь с головы до ног и торопливо тяну за руку. Дверь со скрипом открывается, и нас осыпает пылью. Из туннеля долетает что-то вроде стона.
Я вступаю в усыпальницу.
29
Усыпальница тесная и пыльная, вдоль одной стены идут ряды врезанных в камень склепов. Верхний ряд тянется где-то на высоте моей головы. Склепы сделаны из гладкого черного камня, а изнутри выложены перламутром; под ручкой каждого написана фамилия. Склеп с фамилией «Роблес» расположен в самом центре; в гладкой серебристой дверце, прямо под буквой «б», красуется выпуклая замочная скважина. По краям ряда склепов висят на скрещенных костях ног две железные чаши с сухим хворостом. Элена по очереди зажигает их от фонаря, и хворост принимается изгибаться в огне, а к потолку тянутся пальцы дыма, раздирая темноту на части и вторя бьющим из стен потокам горячего воздуха.
Бурбон быстро обходит комнату, собирая плащом пыль по углам. Элена вешает фонарь на крючок у двери и направляется к склепам. Проводит пальцем по табличке со своей фамилией, прижимает ладонь к гладкому камню и склоняет голову.
Бурбон откидывается на склепы спиной, шаркая каблуками по черному камню.
– Теперь, – произносит он, бегая пальцем по пистолю, – будем ждать, пока приятели Монтегю не вернут мне мой ключ.
– Он не ваш, – произносит Элена тихо-тихо, на грани слышимости.
– А чей же, condesa? – рявкает Бурбон. Элена, не отвечая, едва не прижимается к камню лбом. – Ваш? Вашего братца? Быть может, Монтегю? Если никто не воспользуется панацеей, ваша матушка умрет зря. – Он бьет по склепам кулаком. С потолка раздается скрип, на нас сходит лавина пыли. – Ваш отец просто трусливый расточительный дурак, иначе он бы ее не спрятал.
– Неправда! – вмешиваюсь я. Голос напоследок дает петуха, но мне почему-то важно вступиться за Элену. Вернее, даже не за нее, а за ее отца. Ведь я ходил в оперу в его камзоле, а потом он рассказал мне, как, когда его дочь была совсем маленькой, они протягивали веревку от его пальца к ее. Получается, я все же вступаюсь и за Элену. В конце концов, это она когда-то была той маленькой девочкой. А может, ей и остается: она до сих пор так любит отца, что готова отдать все на свете, лишь бы он снова был рядом и можно было привязать к его пальцу веревку.
Бурбон обращает взгляд на меня:
– Мистер Монтегю, желаете побеседовать о трусости отцов? Ваш опыт ни с чем не сравним.
– О чем вы?
– Я думал, вы действуете по его наущению или же ведете какую-то свою безумную игру, но тоже в его интересах. Он столько лет искал малейшую возможность ввести меня в немилость!
– Отец не стал бы приказывать мне воровать. – Как бы я его ни презирал, это сущая правда: отец – человек крайне строгих принципов. – Может, вы ему и не по душе, но он истинный джентльмен.
– Негодяй он, – выплевывает Бурбон. – Никогда не встречал столь подлой душонки!
– Извольте объясниться.
На лицо герцога выползает ленивая улыбка.
– Монтегю, раз уж мы все равно ждем, позвольте мне задать вам один вопрос: знаете ли вы, что любит ваш отец? – Он замолкает. Я запутался: то ли это риторический вопрос и ответа не требуется, то ли он пользуется излюбленным приемом моего отца – заставить меня ответить на риторический вопрос, чтобы я выглядел поглупее. Не успеваю я сообразить, как быть, Бурбон отвечает сам: – Ваш отец больше всего на свете любит проигрываться в пух и прах и соблазнять чужих жен.
Меня простреливает током, будто я все-таки рухнул с лестницы.
– Вы лжете!
Герцог щелкает пальцем по ручке склепа Роблесов. Элена задирает плечи.
– Я знал его совсем молодым французским придворным. Он уже тогда был страшным повесой: щедро спускал отцовские деньги на скачки и карты и путался с чужими женщинами. Желаннее всего для него были жены и невесты друзей. Потом он и сам себе завел жену. – У меня в голове проносится: а что, если все эти годы отец изменял маме? Знает ли она? Но Бурбон рассказывает дальше: – Какую-то французскую селяночку. Вернее, сперва он ее обесчестил и хотел сбежать, но ее отец вынудил его жениться.
Новая струя горячего воздуха чуть не сбивает меня с ног. Я едва не вцепляюсь в Элену, чтобы устоять.
– Он был женат раньше? Должно быть, брак был расторгнут.
– Поздно было расторгать, – отвечает Бурбон. – Он не хотел жить с ней и вкушать последствия своего проступка и позвал на помощь меня. Семье он довериться не мог, они бы его выдали, а все друзья от него уже отвернулись. Я помог ему добраться до Парижа и подобрал ему жену подальше от континента. Сельская простушка, наверно, все равно бы его не отыскала, но лучше было не рисковать. Его родственники так ничего и не узнали. Полагаю, ваша матушка также пребывает в неведении о том, что их брачный союз не имеет силы, что у него есть и другая жена. Правду знаем только он и я. Теперь еще вы. Так скажите мне, Монтегю, – он щерится, и свет пламени лижет его зубы, – какого вы теперь мнения о своем отце?
Голова идет кругом – и совсем не от того, что я перебрал минувшим вечером.
А вот от чего: подумать только, мой отец, казавшийся мне достойным членом общества реставрации нравов, отец, перед которым я долгие годы в страхе склонял голову, в юности наделал долгов, перепортил уйму женщин и, вместо того чтобы ответить за свои проступки, просто сбежал. Я представляю себе, сколько он мне врал: быть может, все те ужасные вещи, что он говорил обо мне всю мою злополучную жизнь, неправда тоже? Мой отец – неверный муж. Мой отец слишком далек от непогрешимого идеала, чтобы судить меня за мои грехи.
Он не джентльмен, как это слово ни толкуй.
Он повеса. И трус.
– Время на исходе, – вдруг произносит Бурбон, как будто в полумраке усыпальницы может как-то угадать, который час. – Похоже, друзья ваши решили вас не выручать.
Он снимает с пояса пистоль, я сжимаюсь, но между нами встает Элена.